Возвращались также пешком. Умиротворенные, вроде обновленные.
Первой в этот раз молчание прервала Елизавета Андреевна. Немка, она жила в России двадцать лет, но акцент ее сохранялся до сих пор. Ломоносов, обучаясь в Германии, полюбил дочь своей квартирной хозяйки — Лизхен, и они сошлись. А когда Лизхен понесла, то и обвенчались. Вместе с ней в Россию переехал ее брат Иоганн. Два ребенка Ломоносовых умерли в детском возрасте, только Леночка выжила, превратившись к пятнадцати годам в плотную, очень хорошо развитую для своих лет барышню.
— Фух, как шарко, — произнесла Елизавета Андреевна, отдуваясь. — Только лиш нашало июнь, а уше такая шара!
— Да, изрядно парит, — отозвался супруг. — Видно, быть грозе. Косточки с утра ломит.
— А поехали на Финский залив? — предложила Леночка. — Там прохладнее. Ветры дуют. Погуляем, подышим воздухом.
— Да, поехали, поехали! — поддержала двоюродную сестру Матрена. — Обожаю море!
Ломоносов отрицательно помотал головой. Был он одет в высокую шляпу, наподобие цилиндра, только мягкую.
— Нет, — сказал, — в грозу на море опасно. Посидим у себя в саду возле пруда и попьем холодного квасу — вот и освежимся. А гроза начнется — убежим в дом.
— Может, и не будет грозы вовсе, — не хотела сдаваться дочка. — Что в саду сидеть? Скучно! А на море побегать можно и ракушки пособирать.
Но отец не разделил ее настроений:
— Всё бы тебе бегать да скакать. Взрослая, поди, барышня — сватаются ужо!
Обе девушки захихикали, а Елена проговорила:
— Вот дурак этот Константинов, право слово! Тоже мне, жених! Как петух ощипанный!
И они опять громко рассмеялись.
— Тише, тише, — шикнула на них мадам Ломоносова. — Не прилишно так вести себя, идуши по улис.
— Вовсе не дурак, — возразил Михаил Васильевич ровным голосом. — Человек достойный, обстоятельный, в совершенстве знает европейские языки. Просто староват для тебя. А в иной ситуации я бы согласился.
— Вот уж не хватало! — фыркнула девица. — Не пойду за него ни за что и никогда: нос крючком, а зубы торчком!
От подобного каламбура и Матрена, и Леночка вынужденно захрюкали, сдерживая хохот.
— Глупые вы, глупые, — снисходительно улыбнулся профессор. — Внешность для мужчины — не главное.
— Может, и не главное, но коль скоро кавалер не токмо умен, образован, но и сам собою пригож — это много лучше.
— Начиталась сентиментальных романов — вот и строишь в воображении воздушные замки.
— Ничего-то я не строю, дорогой папенька. Я вообще пока замуж не желаю. Мне у вас с маменькой под крылышком оченно неплохо!
— Так тому и быть, оставайся пока под крылышком.
Дома завтракали на крестьянский манер: щами да гурьевской кашей, запивая шипучим квасом. Только встали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, как явился слуга Митька и принес только что доставленный в дом конвертик, адресованный лично Ломоносову. Михаил Васильевич взял очки, водрузил на мясистый нос, оторвал облатку-заклейку и прочел внимательно. Озадаченно посмотрел на всех:
— Пишет его превосходительство генерал-поручик Бецкий Иван Иваныч: не соблаговолю ли я принять его нынче пополудни. — Не спеша засунул листок в конверт, снял очки и миролюбиво закончил: — Что ж, соблаговолю. Дайте мне перо и бумагу, отпишу согласие. — Посмотрел в сторону жены: — Ты уж распорядись, Елизавета Андреевна, чтобы тут прибрались, пыль смели да и приготовили кофей с выпечкой: надо бы попотчевать гостя.
— Мошет, што сурьезнее, Михель? — озабоченно спросила она. — Штокфиш[5] под соус, белое вино?
— Да, вино — пожалуй. А сурьезней не надо — он придет по делу, а не обедать. Нет, на крайней случай приготовь рыбу с пареной репой — может, и откушаем.
Дамы хлопотали по дому, а профессор со слугой Митькой приводил в порядок беседку в саду — стол и летние кресла. Приказал Митьке вычистить парадный костюм — вышитый камзол со множеством пуговиц, длинный, с рукавами, плюс жилет и штаны, брючины которых застегивались чуть ниже колена; светлые чулки выбрал самостоятельно. А пока слуга драил башмаки, Михаил Васильевич походил взад-вперед возле головных болванов с париками — надевать иль не надевать? Лето, жарко, он ведь у себя дома, а не во дворце или в Академии, — можно пренебречь; но, с другой стороны, Бецкий — генерал, секретарь ее величества и визит явно деловой, значит, надо быть в полной амуниции, так сказать. Эх, придется натягивать, черт его дери, ничего не попишешь; и к тому же Иван Иванович — человек щепетильный, светский, больше половины жизни прожил в амстердамах с парижами, может счесть за неуважение, если встретить его с непокрытой лысиной; надо надевать!
К половине первого было все готово, и хозяин при параде восседал в гостиной. Посетитель не заставил ждать себя долго, у ворот остановилась его карета, доложили, Ломоносов вышел навстречу, оба мужчины почтительно раскланялись.
Бецкий, шестидесятилетний молодцеватый господин, стройный не по годам, был в напудренном белом парике, треуголке с перьями, кружевном жабо, черном солитере вокруг шеи и камзоле «жюсокор» тончайшей работы; по сравнению с его дорогим костюмом, облачение профессора выглядело бедно и грубо. «Хорошо, что парик все-таки надел», — промелькнуло у того в голове.
— Мы накрыли в саду, — объяснил Михаил Васильевич. — Вы не против, ваше превосходительство?
Генерал-поручик снисходительно улыбнулся:
— Я не против, в саду так в саду. — Снял треуголку и отдал с перчатками слуге. — И прошу вас без церемоний и реверансов, mon cher ami[6], мы не на светском рауте, я хоть и лицо официальное, но заехал к вам, скорее, по-дружески, нежели по протоколу.
— Очень, очень рад, — оживился ученый. — Мне так легче будет. Я ведь в свет не вхож, протокол для меня — точно нож острый.
— Вот и Бог с ним, станем говорить по-простому.
Сели в кресла в беседке, Ломоносов представил свою жену, та с поклоном разлила по чашечкам кофе.
— А у вас тут чудесно, — осмотрелся Иван Иванович. — Райский уголок. Пруд, цветы. Можно похвалить вашего садовника.
— Полноте, какого садовника! — усмехнулся профессор. — У меня и прислуги-то в доме только три человека, на мое жалованье больше не прокормим. Все цветы — женина забота. А в саду управляюсь в основном сам, делаю прививки перочинным ножичком, что привез из Германии.
— Славно, славно: тишина, покой, воздух превосходный.
— Да, что есть, то есть: при хороших погодах я работаю завсегда в беседке — обложусь, знаете ли, книгами и пишу, пишу. Сочиняется здесь отменно.
— Представляю себе.
Оба выпили кофе, помолчали. Наконец, Бецкий перешел к сути своего посещения:
— Я ведь к вам, дражайший Михайло Василич, не по праздности ехал, а с приветствием от ея величества матушки-императрицы.
Приподнявшись, хозяин поклонился, приложив руку к сердцу:
— Преисполнен благодарности и священного трепета.
— Да-с, конечно. Завтра в это время самодержица наша соизволят visiter votre maison et faire une entretien d’affaire[7].
Явно порозовев от нахлынувших чувств, собеседник ответил:
— Счастлив и благоговею уже в сладком предвкушении. Подготовимся со всем[7] тщанием. Но осмеливаюсь спросить вас, Иван Иваныч, до каких предметов простирается интерес ея величества? Дабы не застигнутым быть врасплох.
Бецкий не спешил с разъяснением, глядя куда-то сверх плеча Ломоносова, в темный уголок сада. Наконец, сказал:
— Интереса много — относительно трудов ваших в области наук и искусств. Не уполномочен проникать в частности. Mais le principal est une proposition importante.
— Apropos de quoi?
— Des fonctions récentes, mais je ne suis pas habilité à declarer cela[8].
Озадаченный ученый даже слегка вспотел и без всякого политеса машинально смахнул пальцем капельки, выступившие под носом на верхней губе. Сжалившись над ним, генерал-поручик кое-что поведал:
— В Академии наук будут перемены. Надо исправлять недочеты. И ея величество рассчитывает в том числе и на вашу помощь. Это всё, что я могу нынче сообщить.
Михаил Васильевич пафосно проговорил:
— Рад весьма. Жизнь моя благу Отечества посвящена всецело. И не пощажу сил своих для очистки Академии ото всяческой скверны.
— Вот об том и речь.
Бецкий отказался от хозяйского предложения отобедать, встал и коротко кивнул на прощанье:
— Честь имею, ваше высокородие. Значит, завтра сразу же пополудни. Будьте во всем готовы.
— Понимаем, а как же, это ведь событие государственной важности!
А когда гость ушел, Ломоносов суеверно перекрестился:
— Боже ж мой, и почет и страх. Иль о славе речь, или голова с плеч! Как моя карта ляжет.
Целый день и вечер с вызванными учениками и мастерами приводили дом, лабораторию, обсерваторию, мозаичную мастерскую, сад и берега пруда в идеальный порядок. Да и ночью было не до сна: Михаил Васильевич, сидя в кресле в спальне, запалив свечу, составлял план будущей беседы с императрицей — как бы важное что не упустить.
Как известно, Екатерина II сделалась императрицей за два года до описываемых событий, в результате переворота, во главе которого стояли братья Орловы.
Муж Екатерины, император Петр III, был убит. Манифест от имени будущей государыни набирался и печатался загодя, тайно, в типографии секретаря канцелярии Академии наук Ивана Тауберта, и готовые экземпляры сохранялись у него дома. А затем, после воцарения самодержицы, развозились по Петербургу.
Эту преданность не забыли, и Иван Андреевич вскоре получил титул статского советника. Он упрочил свои позиции в Академии, распоряжаясь всеми финансами, и, не будучи никаким ученым, больше плел интриги, нежели содействовал укреплению российской науки. Многие профессора, в том числе и Ломоносов (тоже по чину статский советник, кстати), презирали его, даже ненавидели.