— Опрокинем еще по маленькой… Тут на трезвую голову трудно разобраться…
Выпили, закусили. Петр Федорович сказал:
— Знатная горилка у вас. Забирает крепко.
Президент Академии наук оживился:
— Тю, а то! С настоящего буряка сделана. Чистая, як слезка. Выпить можно штоф — на другой день голова светлейшая. С русской водки такого не будет.
— Я предпочитаю вино.
— Тьфу, вино! Виноградный сок прокисший. От него хмель не тот, да и пучит знатно. Нет уж, генерал, лучше нашей украинской горилки нет на свете.
— Будь по-вашему, — согласился Апраксин. — Токмо что решаете вы по поводу дочери?
Разумовский встал и прошелся по кабинету. Икры его, обтянутые чулками, сами напоминали штофы с горилкой.
— Что решаю? Ничего не решаю. Партия для Лизоньки, безусловно, отменная, зря сквернить не стану, да и возраст ваш, можно не перечить, в этом не помеха, станете относиться к ней, умудренный опытом, как бы по-отечески. Добре, добре. Закавыка лишь в любезной Анне Павловне, славной генеральше — пострижется в монахини, значит, исполать, я благословлю вас. А не пострижется — прошу пардону.
Петр Федорович тоже встал.
— Пострижется наверное.
— А тогда приходите за благословением, генерал.
— Вскорости приду.
Выпили на посошок и еще за будущие родственные узы. На прощанье даже трижды облобызались. Но когда Апраксин ушел, Разумовский с брезгливостью вытер губы и проговорил неприязненно:
— Слышала ты, Софочка? Нет, ты слышала этого пацюка?
Отодвинув портьеру, закрывавшую дверь в соседнюю комнату, в кабинете появилась его племянница — в чепчике, длинном платье в оборках и с ухмылкой на недобрых губах.
— Слышала, а як же ж! — проворчала она сипловато, вроде бы спросонья. — Хай ему грец! Вечно был наглец та выскочка. Мой покойный Коленька — царство ему небесное! — Петьку не любил тож. Ишь, чего удумал, подлый, нашу Лизоньку окрутить, будучи женатый. Гомнюк!
— Нет, а коль матрона его в самом деле постриг примет? Как быть?
— Та никак! Или хочешь дать за Лизку приданое богатое? Так давай, давай, разбазаривай наши денежки, души, дома… Выкинь меня с Верочкой на вулыцю без копейки. Этого желаешь?
Он приобнял ее за талию и поцеловал в шейку.
— Шо ты, донюшка, я ж за тебе жизни не пожалею. Никому не дозволю обделить вас с доцею.
Улыбнувшись и потрепав дядю по щеке, Софья Осиповна сказала:
— О це добре.
Но и Петр Федорович ждать у моря погоды не собирался. Он решил в ожидании сборов его жены в монастырь завязать с Лизаветой приватную переписку — разумеется, втайне от ее родителя. Сделать это было несложно: ведь Апраксин был знаком с ее сестрой — Анной Кирилловной (той беременной дамой, что сидела на маскараде в Зимнем рядом с «Элизабет»).
Мы уже писали, что она вышла замуж за камергера Васильчикова. Сей Васильчиков приходился родным братом тогдашнему фавориту императрицы… (Чтоб читатель понимал: молодой корнет оказался в спальне государыни сразу после отставки графа Орлова и буквально накануне новой любви Екатерины к Потемкину.) Ну, так вот: Анна с мужем, убегая из отчего дома от интриг Софьи Осиповны, подыскала себе для покупки подходящий дом в Петербурге — на Миллионной улице. Дом принадлежал Апраксину Александру — брату нашего героя, жившему по соседству. Купля-продажа совершилась быстро, в честь чего Александр закатил у себя на прощанье пышный ужин, на котором Петр Федорович и был представлен Анне Кирилловне. Та, веселая, пышущая здоровьем 19-летняя хохлушка, с озорными искорками в глазах, пригласила генерала: «Приходите, сударь, обедать, без церемоний, запросто, по-соседски, будем очень рады». А теперь он об этом вспомнил и решил напроситься в гости.
На обеде не случилось ничего примечательного, разве что цесарка в белом вине на третью перемену, и Апраксин с трудом дождался десерта, чтобы выйти из-за стола и в каком-нибудь уголке гостиной перекинуться с хозяйкой несколькими важными для него фразами. Это удалось: сидя на диванчике, пили шоколад и непринужденно болтали. Анна Кирилловна уже знала о визите генерала к ее отцу и произнесла, иронично закатив глазки:
— Лизка даже чувств лишилась от вашего прихода.
— Неужели? — удивился Петр Федорович. — От испуга или от радости?
— И того, и другого, пожалуй.
— То есть, вы считаете, у меня есть шанс поселиться у нея в сердце?
Улыбнувшись, она ответила:
— Несомненно. Можете считать, что вы там живете.
Кавалер оживился:
— О, какое счастье!
— Вы довольны?
— Воспаряю к седьмому небу.
— Но не обольщайтесь-то раньше времени. Одолеть наших папеньку и кузину будет вам ох как непросто.
— Мне фельдмаршал пообещал… в тот же миг, как я стану свободен…
— Ах, наивный, наивный Петр Федорович! Вы не знаете малороссиян: говорят одно, думают другое, делают третье. И особливо после стопочек горилки…
— Не беда, главное, что Лизавета Кирилловна, как вы утверждаете, расположена ко мне положительно. Я хотел бы написать ей короткую весточку. Вы передадите?
— Почему бы нет? Лизку я люблю всем сердцем и желаю ей счастья, вам определенно симпатизирую тоже, так что нет препятствий.
— Не боитесь гнева родителя, коли он проведает?
— Как же он проведает, коли мы не скажем? Ну а и проведает — что с того? Я замужняя дама, от него теперь никак не завишу, мне что гнев его, что не гнев — все едино.
Проводила его в библиотеку и дала бумагу с пером. Петр Федорович, потрудившись немало, наконец родил:
«Милостивая государыня Елизавета Кирилловна! Не могу не воспользоваться оказией написать к Вам. И хочу засвидетельствовать самые трепетные чувства, появившиеся в сердце моем после нашего с Вами танца в Зимнем. Как Вы знаете, я имел честь оказаться принятым Вашим папенькой, в разговоре с которым испросил у него Вашу руку и сердце. Он не отказал, справедливо отложив окончательное решение этого вопроса до того момента, как моя супруга не отправится в монастырь. И пока суд да дело, я желал бы удостовериться, нет ли с Вашей стороны возражений? Если Вы категорически против, то и копий ломать не стану. С неизменной нежностью к Вам, П. А.»
Через день к Апраксину принесли конверт от мадам Васильчиковой. В нетерпении вскрыв сургуч, генерал тут же понял, что послание не от Анны, а от самой Лизаветы. Вот что она писала:
«Милостивый государь Петр Федорович! С удивлением и радостью получила весточку от Вас. И хочу поблагодарить за оказанное мне несравненное доверие. Разве может быть для меня счастья большего, чем идти под венец с Вами? И соединить наши судьбы? Разделять и радости, и горести — все, что выпадет нам обоим? Знайте, сударь: я навек Ваша. И ни прихоти госпожи Апраксиной (если вдруг она передумает принять постриг), и ни гнев моего родителя вкупе с моей кузиной не заставят меня охладеть к Вам. Делайте с этим, что хотите. Е.Р.»
От последней фразы воин проревел что-то нечленораздельное, но по интонации — победно-ликующее, словно полководец, одолевший противника, и, вскочив с кресла, начал бегать по комнате, то и дело роняя обрывки слов: «Любит… любит… Господи, она меня любит… душенька… голубушка… ты не пожалеешь… сделаю счастливой… Господи, спасибо!..» Целовал послание Разумовской, хлопал себя по ляжкам и смеялся, как маленький. Наконец, успокоившись, сел писать ответ:
«Лизонька, голубушка! (Вы позволите называть Вас так?) Получив послание Ваше, прочитав заветные его строчки, я лишился разума от восторга! Вы согласны соединить наши судьбы! Благодарности моей нет предела. Можете быть уверены: я сумею оправдать доверие Ваше и ни словом, ни жестом, ни поступком не заставлю Вас пожалеть о сделанном выборе. А за сим позвольте полюбопытствовать: можете ли Вы беспрепятственно и не вызывая никаких подозрений со стороны К.Г. посещать дом сестрицы Вашей? Я бы тоже постарался заглянуть к ней на огонек — словом, мы могли бы увидеться и непринужденно потолковать о том о сем. С нетерпением жду Вашего решения. Искренне преданный Вам, П. А.»
День спустя получил новую записку:
«Петр Федорович любезный! Мне так весело переписываться с Вами! Жизнь моя отныне наполнилась новым смыслом. Только и мечтаю о том, как мы станем одной семьею и заботиться друг о друге будем, и поддерживать во всех начинаниях, и шагать вместе, рука об руку. Заверяю и я Вас: Вы не пожалеете о сделанном выборе и другой супруги, более нежной, ласковой, преданной и послушной, любящей детей, Вам и не сыскать! И хочу сказать, что затея Ваша — повстречаться у Аннушки — очень мне по вкусу. Думаю, можно осуществить это наше намерение в предстоящее воскресенье: папенька отправится в гости к г-ну Потемкину, я же смогу с его дозволения отлучиться к сестре на какое-то время. Аннушка известит Вас особо. До свиданья, милый мой генерал! (Вы позволите называть Вас так?) Ваша Е. Р.»
Вскоре Апраксин получил приглашение на обед от мадам Васильчиковой и, ликуя от привалившей удачи, начал собираться за два дня до свидания, загоняв слуг с чисткой, глажкой, отделкой, доводкой всего своего внешнего облика — от сапог до хвостика парика. А мужскую одеколонь выбирал в магазине самолично, самую дорогую, привезенную прямиком из Кёльна. Словом, в полдень воскресенья выглядел с иголочки — выбритый, надушенный, выправка гвардейская, взгляд орлиный — не мужчина, а идеал, сладкая мечта любой барышни.
Шубу лишь накинул на плечи (жил он на Миллионной улице по соседству), запахнул, не застегивая. И потом, взойдя, бросил на руки лакею. Словно мальчик, взбежал по лестнице. Слышал из-за дверей, как дворецкий докладывает о его визите: «Генерал-адъютант граф Апраксин Петр Федорович!» — и вошел, стуча каблуками по паркету.
Сам хозяин дома камергер Васильчиков поспешил навстречу — невысокий улыбчивый господин, пухленький и горбоносый; выглядел лет на 30, но фигуру имел нестройную и смешно подбрасывал задик при ходьбе. Руки протянул:
— Петр Федорович, соседушка, как я счастлив видеть вас у себя в доме. Оказали честь мне и супруге…