Был у Тауберта свой любимчик — двадцатидевятилетний историк Август Людвиг Шлёцер. Тот, работая в петербургских архивах, разбирая русские летописи, в том числе и «Повесть временных лет», как-то высказал патрону идею — издавать анналы в виде книг в типографии Тауберта и пускать в продажу, а потом перевести на латынь, французский и немецкий и издать за границей, что сулит баснословные барыши. Так составился их союз. Разумеется, под вполне благовидной вывеской популяризации русской истории.
В воскресенье, 6 июня 1764 года, в те часы, когда Ломоносовы готовились к приезду императрицы, Шлёцер обедал дома у Тауберта. Молодой ученый обратил внимание, что Иван Андреевич не в своей тарелке, отвечает рассеянно, невпопад и почти не ест. Август Людвиг не замедлил спросить (разговор у них обычно шел на немецком):
— Вы какой-то сам не свой, герр секретарь. Что-нибудь случилось?
Тот, взглянув на него затравленно, только отмахнулся:
— Ах, потом, потом, это разговор сугубо конфиденциальный. — И, когда они оба удалились в кабинет последнего, озабоченно произнес: — Ветры переменяются, дорогой Август. Это-то меня весьма беспокоит.
— Ветры? О чем вы?
— Бецкий интригует против нас!
— Вот как? Что он хочет?
— Русифицировать Академию.
— То есть?
— Ограничить число иностранцев, работающих в ней. Упразднить канцелярию. И на все ключевые должности рассадить русских.
Шлёцер помолчал, обдумывая сказанное. А потом невозмутимо ответил:
— Против его идеи возражать трудно: в русской Академии большинство должно быть за русскими. Но на практике это реализуемо вряд ли — ну, по крайней мере, теперь. Ибо где взять столько русских ученых? Иностранцев и приглашают работать в Петербург, потому что своих не хватает. И к тому же императрица — сама немка. Нас не даст в обиду.
Тауберт начал горячиться:
— Вы напрасно думаете так, милый Август. Государыня всячески старается походить на русскую, даже распускает глупые слухи, будто Бецкий — ее отец, будто мать ее с ним грешила в молодости.
— Это правда?
— Чепуха, конечно. Но весьма сейчас в моде в светских кругах. Как бы там ни было, защищать иностранцев впрямую она не будет, чтобы не вредить своей репутации.
— Ну, не знаю, не знаю, — отозвался историк, — сможет ли нынешний президент Академии господин Разумовский сдвинуть с места этакую махину. Он приятный человек, но не более того. Тут необходим крупный авторитет. Целеустремленный, упрямый…
У Ивана Андреевича от наплыва чувств даже съехал на затылок парик.
— Есть такой! — прошипел он, склонившись к другу. — Бецкий выбрал своим орудием Ломоносова! Понимаете — Ломоносова! Русского медведя!
Шлёцер помрачнел:
— О, вот это уже серьезно.
— Более чем серьезно, мой дорогой! Если Ломоносов встанет во главе Академии, нам конец. Нашим планам конец!
Август Людвиг проговорил:
— Возвратиться в Германию мы всегда успеем.
Тауберт, закатив глаза, глухо произнес:
— Вам-то что, молодому, рьяному — вы успеете сколотить капитал везде. Мне уже поздно начинать в Германии с чистого листа.
— А нельзя ли как-то воспрепятствовать замыслам Бецкого? — озадачился его протеже.
У хозяина типографии вырвалось:
— Если только Бог приберет Ломоносова!
Оба с перепугу перекрестились. Шлёцер заметил:
— Кстати, говорят, Ломоносов тяжко болен…
Собеседники встретились взглядами и замолчали. Каждый подумал о своем. Но пришли они к общему выводу: новая цель их объединит еще больше.
Понедельник, 7 июня 1764 года, выдался нетяжелым: ни прохладно, ни жарко, облачка на небе, легкий ветерок. Бецкий ехал в одной карете с двумя Екатеринами — самодержицей и ее ближайшей подругой, княгиней Дашковой. В свете говорили, что последняя — не простая, а интимная подруга государыни; впрочем, как говорится, свечку никто не держал… Дашковой шел в ту пору двадцать первый год, но она была матерью уже троих детей (младший сын родился семь месяцев тому назад). Юная, пикантная, с дерзким взглядом, в новомодных нарядах и высоком белом парике, выглядела она превосходно. Бецкий развлекал дам-насмешниц байками о крутом нраве Ломоносова: несколько лет назад на того напали трое бродяг, чтоб ограбить, так профессор их поколотил; в результате первый бродяга потерял сознание, третий убежал, ковыляя, а второго химик сам «ограбил» — снял с него одежду и унес, в виде компенсации за доставленные волнения. Из чего генерал-поручик делал вывод:
— Именно такой человек должен встать во главе Академии и очистить ее, как Геракл авгиевы конюшни.
— Вы, конечно, правы, Иван Иваныч, — согласилась императрица, — но поймут ли нас в свете? Сын крестьянина, хоть и вольного, хоть и жалованный теперь дворянин за его заслуги, но крестьянина, простолюдина, во главе такого ведомства? Нет, боюсь, не поймут и осудят.
— Что же вы намерены предложить ему в таком случае?
За царицу ответила княгиня:
— Я придумала лучший вариант: учредить должность вице-президента. Пусть пока президентом останется Разумовский, больше для афиши, для отвода глаз. А на самом деле распоряжаться всем станет Ломоносов.
Секретарь расплылся:
— Это гениально! Волки, как говорится, сыты и овцы целы. Или по-французски: ménager la chèvre et le chou.
— Soit![9] — подытожила государыня.
Дом Ломоносова находился на набережной грязной Мойки (адрес — Большая Морская, 61[10]); если быть точным — даже не дом, а целая усадьба. Весь участок делился на две неравные части: меньшую (постройки) и бульшую (регулярный парк с крытыми зелеными аллеями, стрижеными деревьями и кустарниками и фруктовым садом). Главное, двухэтажное здание находилось в правом углу за ажурной решеткой. В левом, тоже двухэтажном, располагались лаборатория и мозаичная мастерская. Рядом с прудом высилась обсерватория.
Царская карета, окруженная десятком конных гвардейцев, встала против ворот. Бецкий вышел первым и помог дамам спускаться по ступенькам. На крыльце поджидал гостей Ломоносов в парике и парадном костюме, а из-за спины его выглядывало семейство — дочь, племянница и супруга, по бокам — мастеровые, ученики и прочий люд. Все отвесили низкий, земной поклон. Государыня улыбнулась:
— Здравствуйте, Михайло Василич! Как живете-можете?
— Здравия желаю, матушка Екатерина Алексевна, — вновь склонился ученый. — Да как можем, так и живем.
— Что ж, показывайте, показывайте ваши владения.
Началась неспешная экскурсия: первым ее этапом была лаборатория, где профессор с учениками проводили по будням физические и химические опыты; рядом в комнате находилась коллекция минералов, привезенных из разных мест России; далее шла мозаичная мастерская: Ломоносов по заказу прежней императрицы, Елизаветы Петровны, третий год трудился над украшением храма Петропавловской крепости — сделал эскизы, утвердил и с помощниками набирал первое панно — «Полтавскую битву».
— А обсерватория? — с интересом спрашивала царица; ей как немке нравились люди деятельные, с жилкой рачительности, предприимчивые, настойчивые. — Мы поднимемся на обсерваторию?
— Как прикажет ваше величество, — отвечал хозяин усадьбы. — Токмо звездное небо нынче не видать, это надо ночью.
— А на солнце можно посмотреть через телескоп? — задала вопрос Дашкова.
— Отчего ж нельзя? Через закопченное стекло можно.
Первым по ступеням, опираясь на палку, шел ученый, чувствуя, что невидимые иголочки начали уже впиваться в его икры; вслед за ним беззаботно и без труда восходили обе Екатерины, а четвертым двигался Бецкий, удивленный не меньше дам широтой интересов Ломоносова.
Наверху на площадке стоял телескоп, и профессор взялся крутить небольшую ручку, отворяя щель в куполе, а затем другую — поворачивая купол в сторону солнца.
Дашкова спросила:
— Это правда, что на солнце бывают пятна?
— Совершенная правда, ваше сиятельство — вы сейчас убедитесь сами.
— Что же это за пятна?
— Кто знает! Видимо, какие-то химические реакции, что идут на его поверхности. Солнце — как огромный кипящий котел со смолой, что бурлит и пенится, и несет тепло во все стороны.
— Прямо как монархи, — пошутила императрица: — Пенимся и бурлим, и несем тепло всем своим под данным. Ну, а пятнышки?.. Все мы не без греха — да, Иван Иваныч?
Бецкий рассмеялся:
— О, на вас пятен никаких, вы святая!
— Будет, будет льстить, — чуть наигранно попеняла ему она. — Если уж на солнце бывают пятна, нам, простым смертным, никуда не деться.
Ломоносов прильнул к окуляру, что-то беспрерывно подкручивая в механизме оптического прибора. Наконец, сказал:
— S’il vous plait, je vous prie, madame.
— Merci[11].
Та смотрела несколько секунд и затем, оторвавшись, сделала разочарованную гримаску:
— Фуй, не интересно. Просто светлый кружок, и всё. Кстати, пятен совсем не видно. — Повернула голову к профессору: — Остальные звезды такие же скучные?
Михаил Васильевич усмехнулся:
— Да, на первый взгляд. Но поскольку все они таят в себе удивительные загадки, увлекательно их разгадывать. Например, Венера не так давно двигалась между нами и Солнцем — можно было видеть, как она проходит по его диску. И у края мною замечено яркое свечение. Поразмыслив, я пришел к выводу: так могла блистать только атмосфера сей планеты. Значит, у Венеры имеется атмосфера! Это открытие я и сообщил нашей Академии, а затем еще в несколько университетов Европы. И со мной большинство астрономов согласились.
— Браво, сударь! — хлопнула в ладоши княгиня. — А скажите, есть ли область человеческих знаний или же изящных искусств, где бы вы не прикладывали собственных сил?
Снова посмеявшись, Ломоносов ответил:
— К сожалению, да. Не ваяю скульптур. Не пишу музыки. Не играю на музыкальных инструментах… Не пою в опере, не танцую в балете!.. Ха-ха… Прочие же сферы мне подвластны.