Перешла к себе в кабинет и взялась за чтение документов, принесенных накануне графом Самойловым — обер-прокурором Сената. Но сосредоточиться не смогла — и стоячий, спертый воздух действовал угнетающе, и тревожное в сердце чувство: он сейчас умирает, умирает, и помочь ему ничем невозможно!
Появился Тоша — Зубов Платон Александрович, на правах фаворита заходивший к ней без доклада.
— Бонжур, мадам.
— Бонжур, мсье.
— Как вы спали нынче?
— Из-за духоты скверно. Встала с головной болью.
— Мне Грибовский докладывал, что у Бецкого дела плохи. Я позвал Де Рибаса, он сидит в приемной. Соблаговолите принять?
Самодержица немного скривилась:
— Для чего? Он тебя поставил в известность?
— Говорит, что старик в сознаний, но довольно много спит и ужасно слаб, третьи сутки отказывается от пищи.
— Ну, вот видишь. Что еще могу нового услышать?
Зубов пожал плечами:
— Мне казалось, из первых уст… Может, пожелаете посетить умирающего?
Дама обронила негромко:
— Это лишнее.
— Мне казалось, — повторил Платон Александрович, — что такой близкий вашему величеству господин…
У Екатерины в глазах промелькнула злость:
— Кажется — крестись! Я сама решаю, кто мне близок, а кто нет.
Тот склонился в поклоне несколько наигранно.
— Мы с ним были в ссоре — разве ты не помнишь?
— Помню, ваше величество, но какие ссоры у разверстой могилы? Бог обязывает прощать…
— Ах, какие мы правильные нынче!.. Чтобы двор, а за ним и город снова зашушукались за моей спиной: у императрицы особое отношение к Бецкому… Понимаешь, о чем я?
— Да, само собой.
— Слухи надоели. Коли все узнают, что царица не была у смертного одра генерала, не пришла в церковь и на погребение, то решат, что слухи были только слухами.
— Гениально, как и все идеи вашего величества!
— Одобряешь?
— Просто восхищен! — И припал к ее протянутой ручке. Ручка была маленькая, пухлая, пахнущая кремом. Он поцеловал пальчики и запястье, ямочку ладони.
— Полно, полно, дружочек, — хохотнула императрица. — Не до глупостей нынче.
— Разве же любовь — глупость?
— Для любви тебе отведена ночь. Нешто мало?
— Вас готов любить бесконечно!
— Ах, лисенок, льстец! Пылкие слова, а на деле, поди, тискаешь по углам моих фрейлин?
— Mais vous n’y pensez pas! Как вы могли такое подумать! Я покорный раб, обожающий только вас!
— Хорошо, ступай. Вечер проведем вместе. А пока пора заняться делами.
Зубов встал с колен — рослый, широкоплечий, кровь с молоком. Не такой мощный, как граф Орлов, не такой котяра, как Потемкин, и совсем уж не такой пуся, как Понятовский… В каждом своя изюминка. Каждого есть за что любить…
Поклонился:
— Буду у себя в кабинете. Сам займу Де Рибаса: он недавно из Хаджибея, и пора завершать строительство порта. Там на месте продолжает работы этот голландец — инженер Де Виллан.
— Хорошо, мне потом доложишь.
Самодержица прошла в гардеробную, чтобы выбрать убор на первую половину дня. А затем долго одевалась в окружении нескольких знатных фрейлин: право расчесывать волосы государыне почиталось у них за великую милость.
У моей матери с Бецким были амуры. Нет, насчет Парижа не знаю — тайна сия покрытая мраком есть, и ни тот, ни другой никогда мне не признавались. Но в Москве, после нашего с ней приезда в Россию, были. Мы тогда поселились у него в доме — то есть даме его отца, князя Трубецкого, и однажды я увидела генерала (а тогда — полковника), выходящего из покоев маменьки. Он, заметив меня, даже растерялся, начал бормотать какую-то чушь о внезапном поручении от Елизаветы. В пять часов утра? В спальне герцогини? И вообще заметила, как они смотрят друг на друга. Взгляды красноречивее всяких слов…
В общем, если не отец он мне, то уж «отчим» наверняка…
Что он в ней нашел? Образованный, умный, светский — и она, провинциальная вздорная немецкая дамочка? Красота? Да, мила, изящна — в 744 году ей исполнилось только 32. Как и большинство немок ее круга — чересчур слезлива и сентиментальна. Пела и играла на арфе. Но ведь он не мог не увидеть, как она глупа! Просто непроходимо глупа! А когда ее пронзала какая-то мысль — мнимая обида, к примеру, — ничего не могло переубедить: топала ногами и визжала, как ненормальная, изрыгая чудовищную брань. Сколько я страдала от этих сцен в детстве, юности! Сколько получала пощечин! Неужели любовь затмила ему глаза? Мне всегда не нравились его пассии — та черкешенка, умершая при родах, от которой осталась дочь — Настя Соколова, Bibi. Тоже от него? Он и это скрыл. Записал на фамилию своего камердинера. Но воспитывал как родную. Выдал (не без моего покровительства) за того же Де Рибаса. Говорят, что составил завещание, где отписывал только Насте всю свою движимость и недвижимость, — кое-что да значит!.. Неужели моя сестра? Я и раньше задавалась этим вопросом, но ответа нет. Бецкий поражал всегда своей скрытностью. Видимо, в крови: от сознания того, что бастард, незаконный сын князя Трубецкого. Давшего ему, по совету Петра Первого, «укороченную» фамилию. Как и Гриша Потёмкин — Лизе Тёмкиной. Если слухи — правда, и Бецкий — мой отец, получается, что я тоже бастард, незаконная дочка герцогини… Цепь бастардов: Бецкий — я — и дети мои, Бобринский и Тёмкина… Кроме Павла. Впрочем, кто знает, может быть, и он — не от мужа, а от Салтыкова? Ха-ха!.. И еще вопрос: подтолкнул ли Бецкий императрицу Елизавету Петровну к мысли выбрать в невесты ее племяннику, Петру Федоровичу, именно меня? Знала ли она, что могу быть дочерью Бецкого? Видимо, догадывалась. Но такие мелочи вряд ли ее смущали: будучи сама дочерью Петра Великого от шалавой девки Марты Скавронской! Цепь бастардов! Кто законнее? Рюриковичи? Ну а Рюрик кто такой? Предводитель банды варягов-викингов — тоже мне, «голубая кровь»! Цепь невероятных условностей, ложных убеждений и слухов — вот что такое история. Победи Пугачев — создал бы свои сказки для народа. Дело не в самом человеке, не в его крови, а в легенде вокруг него. Кто смел — тот и съел!
Доложили, что фельдмаршал Суворов ожидает ее в саду, как и было оговорено накануне. Самодержица взяла зонтик-парасольку и в изящной соломенной шляпке с лентой, легком летнем платье медленно прошла галереей через Гобеленовую гостиную, повернула к боковому выходу из Таврического дворца. Ласково кивала гвардейцам, охранявшим ее покои. Добрая и мягкая дама, матушка-царица, справедливая и неспешная — этот образ ей всегда удавался на славу.
Воздух освежал кожу. Все-таки в помещении было слишком душно, а в саду, под деревьями, росшим по бокам пруда (а точнее, целой системы прудов, что соединялись с Лиговским каналом), и дышалось, и думалось необыкновенно легко. По дорожкам, посыпанным тертым кирпичом, двигалась неслышно, негрузно, несмотря на немалый вес; легкий ветерок обдувал открытую шею. Разглядела Суворова на одной из скамеек — он вскочил при виде императрицы, всё такой же живчик, невысокий, поджарый, в 66 своих лет. Ведь они ровесники — оба родились в 1729-м. Был в фельдмаршальском мундире со звездами, небольших сапожках и без парика. Совершенно седые волосы, редкие, и зачесаны от уха к макушке. Несерьезный хохолок-чубчик.
— Здравствуйте, любезный Александр Васильевич!
— Здравия желаю, матушка-государыня Екатерина Алексеевна!
Протянула руку для поцелуя, он с поклоном приложился губами к ее перчатке. Кожа под волосами на его затылке оказалась розовая, младенческая.
— Я устала сидеть в четырех стенах. Можем прогуляться по бережку. Вы не против?
— Как прикажет ваше величество.
— Я сейчас предлагаю, а не приказываю. Приказания будут впереди…
Шли какое-то время молча. Полководец ступал, ожидая первого вопроса царицы.
— Что там в Польше? Всё теперь, надеюсь, спокойно?
— В общем и целом — да. С мятежом покончено, дипломаты готовят договор по разделу территорий. Жаль, что не казнили главного злодея — Костюшко.
— Ах, оставьте, сударь, я от казни Пугачева не могу опомниться. Посидит в Петропавловке, отдохнет, никуда не денется. А потом видно будет.
— Воля ваша.
— Как живется в Тульчине?
— По-походному, но к зиме обустроим штаб-квартиру как полагается.
— Есть ли жалобы, просьбы, пожелания?
— Никак нет, всем довольны, и никто не ропщет.
— Ну, понятно: вы всегда всем довольны, Александр Васильевич.
— Я солдат, государыня, а солдатам же не пристало хныкать.
Подошли к очередной из скамеек, и Екатерина пригласила присесть. Посмотрела на Суворова изучающе:
— Ваша, фельдмаршал, версия — отчего я вызвала вас из Тульчина? Да еще принимаю в саду, вдалеке от чужих ушей?
Он ответил вдумчиво:
— Наиболее вероятное — новая кампания против турок. Дабы завершить начатое дело — то, что не успел воплотить князь Потемкин-Таврический. Я имею в виду взятие Константинополя. Следуя вашим указаниям, мы с вице-адмиралом Де Рибасом разработали стратегический план: я наземную его часть, Осип Михайлович — с моря. Всё готово, и хоть завтра в бой! За оплот православия, за Святую Софию — храм, оскверненный магометанами! Это символистично: ведь и ваше величество в прошлом — София Августа…
Самодержица улыбнулась:
— Только не святая… Это хорошо, что у вас план готов. Но отложим его реализацию на другое время. — Помолчав, сказала: — Ныне всем угроза истекает из Франции. Cette revolution est revoltante![39] Мало того, что казнили своего короля, так еще грозят свергнуть всех монархов Европы! Ну не наглость ли?
— Но они и Робеспьера казнили, якобинцы более не у власти.
— Это ничего не меняет. Где отсутствует законный монарх, там неразбериха и хаос. Наступление французов в Италии говорит о многом. Австрия и Сардиния потерпели поражение от какого-то выскочки-корсиканца! Как его? Napoleone…
— …Buonaparte, ваше величество.
— Вот-вот. Que le diable l’emporte[40]