Я не злая, просто честолюбивая.
Я не шла по трупам. Труп всего лишь один — Петра Федоровича. Но ведь я не убивала. И не отдавала приказа убить. Все произошло быстро и непреднамеренно. Стало быть, планида такая. Воля Господа. Или дьявола? Кто знает…
Нет, поехать к Бецкому надо. Несмотря на усталость. Попрощаться, если еще живой. Все-таки без него век Екатерины был бы не так ярок. Смольный институт один чего стоит! Бецкий предложил завести пансионат для девиц по примеру французского Сен-Сира. Ведь в России до меня женских учебных заведений не существовало. Бецкий написал план его устроения, обучения и устав. Принимались девочки с 5–6 лет и воспитывались до 18. Пригласил заведовать выпускницу Сен-Сира — Софью де Лафон. Ей тогда было около пятидесяти. А теперь почти 80! Но такая же шустрая и неутомимая…
Злые языки издевались:
Иван Иваныч Бецкий,
Воспитатель детский,
Чрез двенадцать лет
Выпустил в свет
Шестьдесят кур,
Набитых дур.
Это было смешно, но несправедливо: девушки знали четыре языка, грамотно говорили и писали по-русски, разбирались в литературе, географии и истории, хорошо музицировали, танцевали и пели, рисовали, шили и вязали, знали много кулинарных рецептов… Что еще нужно для приличной невесты? Я потом лучших выпускниц сделала фрейлинами ее императорского величества… Ту же Алымову…
А еще Бецкий возглавлял Академию художеств, принимал в нее мальчиков всех сословий, кроме крепостных, бедных содержал за свой счет, отправлял на практику в Италию…
Положительно, надо ехать. Духом соберусь и поеду. Тяжело, мучительно, но необходимо. Я не думаю, чтобы Бецкий был моим отцом, но ведь все равно не чужой, право слово…
Королева-Протасова оказалась уже наготове. Сообщила:
— Экипаж и кучер у заднего крыльца.
— Ты в плаще с капюшоном — это хорошо. Помоги мне переодеться. Сумерки сгустились — можно в путь.
В кабинете Екатерины за книжным шкафом был устроен потайной выход — по примеру такого же во дворце Петра Федоровича в Ораниенбауме. Тот спускался по винтовой лестнице, чтобы развлекаться со своей любовницей — Лизкой Воронцовой. А Екатерина знала об этом от наперсницы и подруги — Катьки Дашковой, урожденной Воронцовой, то есть родной сестры Лизки… Винтовая лестница сделана была и в Таврическом. Первой шла по ступенькам вниз Королева, и свеча у нее в руке нервно вздрагивала. С осторожностью ступала императрица — в полутьме боясь оступиться и свернуть себе шею. Но пойти обычным путем было невозможно: каждый выход ее величества, каждый посетитель, каждое деяние скрупулезно заносились в камер-фурьерский журнал. Это правило завел Петр I. К окончанию правления Екатерины всех журналов накопилось более ста толстенных томов…
Потайная дверца открывалась в сад. В черной листве деревьев сказочно высверкивала луна. Темно-голубым отливала поверхность пруда, тишина стояла звенящая, лишь похрустывал тертый кирпич под подошвами туфель. Около крыльца находилась коляска, запряженная одной лошадью, а на козлах сидел возница.
Королева помогла самодержице влезть на ступеньку. Та, кряхтя, уселась, отчего рессоры жалобно взвизгнули. Вслед забралась сама Протасова. Наклонившись, хлопнула ладошкой спину кучера — трогай, мол. Тот взмахнул поводьями, и коняга послушалась, стала перебирать копытами.
В полном безмолвии выехали из сада и свернули на Воскресенскую улицу[43], шедшую вдоль Невы. Здесь еще попадались редкие прохожие, но узнать двух дам в коляске, с лицами, закрытыми — у одной капюшоном, у другой — накидкой, вряд ли кто-то смог бы. Вскоре пересекли Литейный проспект и по набережной Фонтанки двинулись к Неве. Слева началась решетка Летнего сада. «Кстати, решетку эту отливали под присмотром Бецкого тоже, — вспомнила Екатерина. — И в гранит одевали набережные при нем… Неужели не успеем и застанем только хладное тело? Mais pour la conspiration[44] я должна была выйти не раньше сумерек…»
Сразу после Летнего, переехав Лебяжью канавку, встали у парадного подъезда дома № 2 на Дворцовой (Почтовой) набережной. Это и был особняк Бецкого[45].
Господи Иисусе! Кажется, приехали. Даже пальцы слегка дрожат. Лишь бы не почувствовала Протасова, подавая мне руку. Не возьму, сделаю вид, что хочу спуститься сама. Уф, сошла. Хорошо, что не подвернула ногу. У двери лакей. Новый, я его не знаю. Видимо, уже Де Рибасом нанят. Прежний-mo, у Бецкого, был забавный. Вероятно, помер. Ведь ему и тогда уже явно перевалило за 70. Королева чтпо-то лакею говорит, я надеюсь — не о том, кто на самом деле прибыл? Пропускает с поклоном. Вот и славно. А внутри запах медицинский. Видимо, анис. И эфир. Как в больнице. Лампы светят тускло. Будто понимают, что хозяин при смерти. Будто бы скорбят. Поднимаемся по ковру на центральной лестнице. Спальня, если не ошибаюсь, рядом с кабинетом. Там же библиотека, зал с картинами. Он любил полотна «малых голландцев», были очень ценные. Вот и выход в висячий сад. Мы здесь с ним гуляли — обсуждали проекты создания коммерческого училища для купеческих детей, средства давал Прокопий Демидов…
Им навстречу вышла Bibi — то есть Анастасия Де Рибас, дочка Бецкого (может быть, приемная, может быть, родная…). Невысокая полноватая дама с сединой; карие глаза и пушок на верхней губе. Где-то за пятьдесят, вышла замуж уже в зрелом возрасте, в 35. Тем не менее стала счастливой матерью — родила испанцу двух дочерей, Софочку и Катеньку (их крестила сама императрица). Но Алеша Бобринский Настю не любил, называл Дерибасшей и всегда старался, чтобы им командовал или Де Рибас, или Бецкий, а не она.
Настя вытерла припухшие веки маленьким платочком. Самодержица обняла ее:
— Как он, душенька?
— Вроде бы получше. Попросил бульону и почти полтарелки съел, не без аппетиту. Даже разрумянился. Лег и опять уснул.
— Это хороший признак.
— Дал бы Бог, дал бы Бог. Мне так тяжело будет без него — от одной мысли, что его больше нет на свете.
— Все мы смертны, лапушка.
— Но от этого на душе не легче.
Проводила приехавших в спальню. На широкой кровати под балдахином, утонув в подушках, уронив костлявые руки на тонкое (по причине лета) одеяло, возлежал больной. Был он худ и страшен. А оранжевое пламя свечи, что горела на прикроватном столике, делала его лицо еще безобразнее. Некогда полнокровный мужчина, величавый, как и все Трубецкие, в молодости — ловкий фехтовальщик и наездник, фаворит парижских и петербургских салонов, превратился в высохшего, сморщенного старикашку с лысым черепом. Зрелище это угнетало.
Вроде он услышал, что к нему зашли. Пальцы нервно вздрогнули, и глаза открылись. Впрочем, видеть ничего не могли: из-за полумрака, из-за слепоты. Завозившись в подушках, дребезжащим голоском произнес:
— Кто здесь, кто? Настя, дорогая?
Де Рибас взяла его за руку:
— Я, мой свет, дорогой Иван Иванович. Но не только. Удостоила нас своим визитом матушка-государыня…
Бецкий затрепетал и слегка приподнялся на локтях:
— Ката? Ты?!
Государыня приблизилась к ложу и взяла его за другую руку; кисть была холодная, невесомая.
— Здравствуй, генерал. Вот сказали, будто прихворнул. Я решила проведать.
Губы умирающего криво растянулись, и возникло некое подобие улыбки. А во рту оказалось только два больших желтых зуба.
— «Прихворнул» — это мягко сказано. Видишь: умираю.
— Э-э, да брось ты на себя наговаривать. Вон какой огурчик. Отлежишься — встанешь.
— Не-ет, уже не встать. И поэтому молил Господа нашего Иисуса Христа, чтобы ты приехала. Видишь, Он услышал мои молитвы. Значит; Бог со мной.
— Бог с тобой, Бог с тобой, дорогой Иван Иваныч.
— Кто еще приехал?
— Фрейлина Протасова. Ты, наверно, помнишь: мы с ней всюду вместе.
— Здравствуйте, Анюта.
— О, вы помните, как меня зовут! Добрый вечер, Иван Иванович.
— Не такой уж добрый, если разобраться… Ну да все равно я счастлив — снова свидеться… нет, в моем случае это не подходит… встретиться и поговорить напоследок…
Самодержица наигранно попеняла:
— Что же ты хоронишь себя раньше времени? Вон бульон покушал, говоришь вполне здраво. Нешто умирающие так себя ведут?
Бецкий хмыкнул:
— Я не знаю, как себя ведут: умираю впервые.
— Вот и шутишь к тому же. Положительно, еще поживешь, нас порадуешь.
— Ах, на всё воля Божья. Ты надолго к нам? Не присядешь, нет?
— Сяду, отчего же. — Ей подставили деревянное кресло.
— Можно попросить остальных удалиться? Я хотел бы потолковать с матушкой-царицей tête-à-tête.
— Хорошо, голубчик, все сейчас уйдут. — И кивнула дамам.
Те с поклоном оставили спальню.
— Да, теперь нам никто не помешает. — Вновь взяла его за руку. — Что-то пальцы у тебя, как ледышки. На дворе такая теплынь! Может, попросить еще одеяло?
— Нет, совсем не нужно. Это внутренний холод — коченеют ноги, руки… Видно, так положено. Ничего, не переживай.
Просто помолчали. Он опять слегка улыбнулся:
— Как я рад, что теперь мы вместе. На душе спокойнее. Благодать такая…
Чуточку помявшись, государыня задала вопрос:
— Ты хотел мне сказать что-то очень важное?
— Да, хотел… — Бецкий задышал чаще. — Я хотел сказать… я хотел сказать, что серьезно, очень серьезно любил твою мама… Да, она порой бывала нелепа — и особенно в здешнем климате… Но я помню ту юную сильфиду, что явилась предо мною в Париже, около семидесяти лет назад… То видение я люблю до сих пор… и поэтому тебя полюбил… как дочь…
— Как дочь? — повторила Екатерина, наклонившись, силясь разгадать это «как»: то ли дань вежливости, то ли истина?
— Я не слишком дерзок, ваше величество?
— Ах, оставь эти церемонии. Будучи в амурах с моей матерью, ты мне… как отец!