— Как отец? — Он переспросил, подражая ее интонации.
Оба рассмеялись. У Ивана Ивановича вырвался вздох:
— Знать никто не может доподлинно… Если дама замужем, но встречается с другим кавалером, от кого ребенок? Только предположение — не более. Кто отец Павла — ты сама-то знаешь?
Государыня фыркнула:
— Только предположение — не более… — Отсмеявшись, сказала: — Ты такой проказник, однако!
Бецкий отозвался:
— Да и ты, матушка, не меньше. Вроде бы шутя завладела троном!.. Девочка из провинциального немецкого Штеттина… подчинила себе гвардию, министров, русскую державу! И тебя уже в глаза именуют Екатериной Великой, как Петра! Ну не парадокс ли?
— …да еще, возможно, будучи твоей дочерью!
— Всё возможно, всё возможно на этом свете… — Неожиданно он довольно сильно стиснул ее ладонь. — Кем бы ни была ты по крови, я помог твоему приглашению на Русь и затем старался по мере сил, чтобы у тебя было меньше неприятностей при дворе Елизаветы Петровны…
— Знаю, дорогой.
— А затем, когда ты взошла на престол, то уже помогала мне. Так мы дополняли друг друга. И немало сделали хорошего для России. Так ведь?
— Я надеюсь…
— Ну, меня, может, и забудут со временем, но твоя слава как великой императрицы будет вечна. И поэтому я горжусь, что в твоем ореоле славы есть и моя маленькая искорка…
— Уж не скромничай, сделай милость: искорка твоя не одна! — начала перечислять все заслуги Бецкого на стезе воспитания юной поросли, а еще градостроительства, просвещения в целом…
Не дождавшись окончания этого панегирика, он воскликнул:
— Но еще больше не успел! Не сумел наладить порядок в воспитательных всех домах, в Академии художеств и Кадетском корпусе. Всюду козни, интриги, воровство. И преподаватели пьют, и порой вовлекают в это учеников. О разврате я уж не говорю!.. Я считал: если вырвать ребенка из порочной среды семьи, оградить от невежественных родителей и отдать достойным учителям, из него выйдет толк. Но учителей достойных — раз, два и обчелся! И никто не служит ревностно… — Он вздохнул со стоном. — Главное не удалось: я не воспитал новое сословье — то, которое будоражит умы Европы и стремится усовершенствовать мир!
Самодержица тактично покашляла:
— Может, и хорошо, что не удалось?..
Бецкий поразился:
— Ты считаешь?!
— Это сословье во Франции свергло короля и теперь угрожает королям всей Европы. Слава Богу, в России такого нет. Пугачев не в счет: это бунт, а не революция. И Радищев не в счет: одиночка с нелепой книжицей…
Генерал ответил, насупившись:
— Только глупые, бездарные короли дело доводят до революции. С новым сословьем надо договориться и направить его энергию в нужное русло. Вот как в Англии. Конституционная монархия и парламент. Там, где есть действенный парламент, люди не выходят на улицы.
Но Екатерине сделалось смешно:
— Что, в России парламент? Это нонсенс. Будет много хуже — все передерутся.
— Оттого что культуры нет. Я и говорю: надо воспитать. Первое поколение, и второе, и третье… Там, глядишь, к середине будущего века что-то и получится…
— Мы сего, к счастью, не увидим.
— Отчего же «к счастью»?
— Слишком много свобод — тоже плохо. Я согласна: рабство в России надо упразднять. Это дурно, коль одни люди покупают других людей. Но с другой стороны — вековой уклад, ковырнешь — и всё рухнет! Столько помещиков пойдут по миру, а голодные, неприкаянные крестьяне выйдут на большие дороги грабить… Рухнет, рухнет держава! Исторический тупик.
Бецкий повторил:
— Вот и надо воспитывать, просвещать народ. Выводить из дикости. Прививать желание думать и работать самостоятельно. Мне не удалось. Нам не удалось. Не удастся ни Павлу, ни Александру… Но потом, надеюсь…
— А потом хоть потоп! — провела ладонью по его руке. — Я шучу, конечно. Будь что будет. Нешто нам с тобой и поговорить больше не о чем, кроме как о высокой политике?
Он обмяк, снова провалился в подушки и прикрыл глаза. Прошептал:
— Что-то утомился я нынче. Хочется вздремнуть. Ты ведь не уедешь пока?
— Я сижу, сижу.
— Выпейте чайку с Настей и Анютой. Заходи через час, и продолжим разговор.
— Ладно, так и сделаю.
Вышла из дверей спальни и взглянувшим на нее Де Рибас и Протасовой мягко покивала:
— Ничего, уснул. И просил заглянуть попозже. Может, выпьем чаю?
— Да, конечно, я сейчас распоряжусь. — А потом спросила: — Муж велел узнать, пожелает ли ваше величество видеть и его? Если да, то в каком обличье — при параде или в партикулярном?
Улыбнувшись, Екатерина ответила:
— Разумеется, пусть приходит. И по-свойски. По-домашнему, по-семейному, без чинов.
По пути в столовую государыня поделилась мыслями:
— Он, конечно, плох, но, с другой стороны, не настолько, чтобы ожидать худшего исхода нынче ночью.
— Вы считаете? — удивилась Протасова. — А мне кажется, обольщаться на сей предмет вряд ли следует. И конец может наступить в любую минуту.
— Ах, Господь милостив: подождем.
Вышел Де Рибас: полноватый, розовощекий и с мясистыми икрами в белых чулках. Несмотря на то, что прожил в России четверть века, говорил с довольно сильным испанским акцентом («басе белисестбо» — ваше величество) и предпочитал изъясняться со всеми только по-французски. Августейшая гостья не возражала и охотно перешла на язык Вольтера. Перевод их беседы был таков:
— Вице-адмирал!
— Ваше величество! Счастлив видеть вас у меня в дому.
— У тебя, да не у тебя: этот дом перейдет к Bibi только по завещанию.
— Хорошо, согласен: в нашем с генералом дому. Да продлятся дни его, елико возможно!
— Да, мы молимся о его здравии.
Слуги принесли самовар, угощение. Господа расселись за накрытым столом.
Промочив горло, государыня вновь заговорила:
— Что там в Хаджибее, Осип Михайлович? Близится ли к концу наша черноморская одиссея?
Де Рибас ухмыльнулся:
— Все-таки Одесса? Ваше величество приняли такое решение?
— Почему бы нет? Местные греки, я знаю, до сих пор так зовут эту местность, названную турками Хаджибеем.
— По моим сведениям, греческая колония Одессос находилась южнее.
— Это не имеет значения. В переводе с греческого означает «Приморье». Очень хорошо.
— Мы с Платоном Александровичем предлагаем назвать иначе — Константинополь-на-Днестре.
Но царица поморщилась:
— Слишком выспренне. И потом, Константинополь должен быть один — на Босфоре.
— Стало быть, Одесса?
— Стало быть.
Осип Михайлович рассказал о строительстве главных сооружений города, возведении верфи, порта и парных дамб (жете). А закончил так:
— Через месяц, не позже, мы поднимем над новой крепостью императорский штандарт!
— Дай-то Бог, голубчик, — с удовольствием сказала императрица и с не меньшим удовольствием поднесла ко рту чайную ложечку с земляничным вареньем.
Разговор опять перешел на Бецкого.
— Если б не эта глупая история с Глашкой Алымовой, все могло бы сложиться иначе, — заявила Bibi.
— Нет, а я его понимаю, — проворчал вице-адмирал. — Старый холостяк вырастил для себя в Смольном институте жену. Только о ней и думал. Пестовал, заботился. И она, в сущности, относилась к нему с любовью. Несмотря на разницу в возрасте. Да, их счастье было бы краткосрочным, конечно. Но оно бы было, было! Если бы не ты…
— Значит, я, по-твоему, виновата? — возмутилась Анастасия.
— Ну а кто? Поносила Алымову в глазах генерала, а его же — в глазах Алымовой. Перессорила всех и подсунула ее Ржевскому.
— Между прочим, Глашка с ним живет душа в душу. Значит, всё во благо.
— А старик ослеп и свалился после удара. Десять лет прожил в немочи. Это, по-твоему, благо?
Попыхтев, красная, как рак, Соколова-Де Рибас огрызнулась:
— Не тебе судить, дорогой.
— Это почему же?
— Потому что все вы, мужчины, одинаковы. И скажи спасибо, что я закрываю глаза на твои измены супружескому ложу.
Тут пришла очередь покраснеть испанцу. Он пробормотал:
— Я?.. Да как же?..
В разговор вступила императрица и сказала примирительным тоном:
— Будет, будет, не петушитесь. Все мы знаем, Осип Михайлович: у тебя сын на стороне. И фамилию дал ему свою, задом наперед: Осип Сабир.
Помолчав, Де Рибас заметил:
— А «сабир» по-турецки значит «терпеливый».
— Это я — терпеливая, — не замедлила подколоть его супруга.
— Вот и молодец, дорогая, — поддержала Екатерина, — ибо понимаешь: все мы не без греха. А насчет Алымки — что ж теперь судить да рядить? Мы хотели, как лучше. Думали, старик перебесится и остынет. И желали ему только благоденствия.
Вице-адмирал с сожалением крякнул:
— Коли двое любят, третьим вмешиваться не след.
— Даже если она ему во внучки годится? — сузила таза его благоверная.
— Для любви нет возраста, для любви нет правил.
— Даже правил приличия?
— Никаких.
Оба готовы были снова повздорить, но императрица вмешалась и в этот раз:
— Удивляться нечему: наш Иван Иваныч — человек оригинального склада. Жил и поступал, не как прочие. Вот тебя воспитал, Bibi, и озолотил.
— Что же удивляться, коли я дочь его?
— Ты уверена в сем? Он тебе сказал?
Женщина смутилась:
— Нет, не говорил… но и так понятно! Мама была у него во служении — молодая, редкой красоты. Как в такую-то не влюбиться? Ведь ему тогда исполнилось только 38.
— Что с того? Мог влюбиться, а мог не влюбиться. Просто пожалел, видя что она в интересном положении от другого… А когда умерла при твоих родах, пожалел и малютку. Что ему мешало дать тебе фамилию Бецкая? Почему записал тогда Соколовой?
— Он всегда не любил свою фамилию — половину от Трубецкого. Не хотел и мне отдавать такую.
— Ерунда. Князь Иван Трубецкой, то есть его отец, не имел сынов от своей законной супруги, Нарышкиной, и уже под конец жизни предлагал Бецкому сделаться Трубецким законным. Но Иван Иваныч гордо отказался. Дескать, раньше надо было думать, дорогой папа; стольких я обид натерпелся от окружающих, обзывавших меня бастардом, столько должностей и чинов упустил из-за этого! А уже в зрелом возрасте не желаю сам!