— С чем пожаловал, Иван Самойлыч?
— Не пора ли сделать кровопускание вашему величеству? Прошлое еще до отъезда в Царское Село было. Срок давно пропущен.
— Только не сегодня.
Роджерсон нахмурился:
— Каждый раз говорите «только не сегодня». Если бы еще принимали порошки, что прописаны мною, было б полбеды. Порошки нормализуют кровяное давление. Но ведь вы игнорируете и их.
— У меня от твоих порошков изжога. Лечим одно, а калечим другое.
— Идеальных лекарств не бывает.
— Значит, ну их всех au diable![49]
— Вы напрасно смеетесь, легкомысленно относясь к своему здоровью. В нашем с вами возрасте…
Государыня игриво прищурилась:
— Я старуха, по-твоему?
— Не старуха, мадам: для своих 66 лет выглядите прекрасно. Вот и надо бы поддерживать форму.
— Сам же говорил, что мои язвы на ногах вносят регуляцию крови в организме.
— Не настолько, чтобы вовсе исключать кровопускание.
— Хорошо, обещаю: после тезоименитства ее высочества.
— Я бы рекомендовал раньше. А тем более предстоят похороны Бецкого.
У Екатерины вытянулось лицо:
— Разве Бецкий умер? Мне не доложили.
— Нынче непременно умрет.
— C’est a savoir[50]. Он живучий. И потом, я не собираюсь на похороны.
— Pourquoi?
— A cause de cela. Je ne résisterai pas a cette torture[51].
— Сделаем кровопускание — сразу полегчает.
— Ах, оставьте, Иван Самойлыч, я уже решила. Совершим процедуру через неделю. Свято обещаю.
— Целую неделю! Вы немало рискуете.
— Я всю жизнь рискую.
В лучшие годы Бецкий входил в мой интимный круг. Я ему позволяла приходить на вее мои обеды без особого на то приглашения. В карты Иван Иванович не играл, но зато обожал бильярд. С ним сражались почти на равных. Нет, конечно, праздновал викторию чаще, чем я, но и мне нередко удавалось выходить победителем.
В лучшие дни, отобедав, проходили мы в мои комнаты: я садилась за рукоделие, а Иван Иванович мне читал вслух. По-французски, по-английски, по-немецки, реже — по-русски. Книги, газеты. Это длилось около двух часов. При хорошей погоде мы прогуливались в саду, обсуждали планы обустройства воспитательных домов, Академии художеств… Помню его распри со скульптором Фальконетом, выписанным нами из Франции: тот, создав по заказу памятник Петру, неумел его отлить в бронзе. Говорил, что на отливку контракта не было. Мастера-отливщика не смогли найти ни у нас, ни в Голландии, ни в Швеции. Бецкий объявил, что возглавит работы сам. Это Фальконет уже не стерпел и сказал: лучше я потрачу несколько лет, дабы овладеть ремеслом отливки, нежели позволю портить мою работу разным дилетантам. Разумеется, Бецкий обиделся — мне пришлось отстранить его от работ по установлению памятника. Он потом явился лишь на празднества по открытию — только потому, что уже Фальконета в России не было: завершив отливку (со второй попытки), недовольный нами француз, не простившись, получив гонорарий, сразу оставил наши пределы…
Бецкий жил в своем идеальном мире. Он, я думаю, потому ине смог жениться, что искал себе идеальную жену. Составлял уставы идеальных воспитательных домов, Академии художеств и Кадетского корпуса. А когда выяснялось, что уставы эти мало кто исполняет, ибо нет идеальных учителей, идеальных учеников, генерал злился, недоумевал и пытался исправлять положение нравоучительными письмами… Они с Бобринским моим ладил лишь до тех пор, как Алеша слушал его сентенции; а когда в Париже мальчик полюбил какую-то актрисульку и просаживал деньги за ломберным столом, начал требовать у Ивана Ивановича больше денег, тот решительно отказал и велел ему вернуться в Россию. Так они и рассорились. Мне пришлось заменить Бецкого Завадовским…
Про таких, как Бецкий, говорят: чудак-человек. С ними жить непросто, а порой и обременительно, ибо не укладываются в общие рамки, но благодаря только чудакам мир не плесневеет, движется вперед; человек-серость, человек-банальность никогда ничего не изобретет и не удивит окружающих гениальным открытием…
Многие не любили Бецкого. За его идеалистичность. За его педантизм. И считали высокомерным, гордым. Потому что не понимали. Папуасы не могут понять европейца, потому что видят в нем не носителя мудрости и цивилизации, а всего лишь beafsteak[52]…
Он обиделся на меня за Глафиру, а потом свалился в болезни… Мы и не общались. Я, конечно, поступила с ним подло: мне здоровый Бецкий был нужен, а к больному полностью охладела. Думала о другом и других… Мой хваленый немецкий прагматизм… Он мне помогал зачастую, но порой превращал из галантной дамы XVIII века в механическую куклу века Х1Х-го…
Нет, поехать к Бецкому надо, коли обещала. После карт поеду. Если буду в силах…
На обеде присутствовали восемь человек. В том числе Николай Архаров (генерал-губернатор Петербурга), Лев Нарышкин (обер-шталмейстер) и Федор Ростопчин (камергер). Разговор и на этот раз шел о Бецком. Вот отрывки беседы.
НАРЫШКИН (поливая фаршированную перепелку брусничным соусом). Тетушка моя пятиюродная — или шестиюродная? — я уже и не скажу точно, замужем была аккурат за князем Трубецким. И когда узнала, что в плену в Швеции у того появился сын Иван Иваныч, оченно бастардика невзлюбила. Говорит: руки на себя наложу, коли ты, Иван Юрьевич, своего детеныша сделаешь Трубецким законным. Может, и Петру Алексеичу, императору нашему великому, коему доводилась, соответственно, пятиюродной сестрицей, кое-что напела. Петр и повелел Трубецкому: записать бастардика Бецким и услать учиться за рубеж.
РОСТОПЧИН (с улыбкой, осушая бокал). Получается, что вы, Лев Александрович, в некоторой степени в родственниках Бецкого?
НАРЫШКИН. Если только в «некоторой»: он, выходит, пасынок моей шестиюродной тетки. Относительное родство! Петр Первый мне как-то ближе, будучи двоюродным дядюшкой!
АРХАРОВ (пробуя паштет). Хоть и бастардик, а Трубецкой. Трубецкие — древний род, Гедиминовичи, голубая кровь.
РОСТОПЧИН. Бельские и Хованские — Гедиминовичи тож. Да еще Куракины и Голицыны…
НАРЫШКИН. А зато Долгоруковы, Волконские и Барятинские — Рюриковичи.
ЕКАТЕРИНА. Кто себя только ни причисляет к Рюриковичам! Даже Тюфякины и Вяземские. Больше сотни родов! Но при этом никто не знает, был ли Рюрик на самом деле. Даже если был, нужно ли гордиться родственными узами с неким завоевателем-варягом? Гедимин — другое дело. Историческая фигура. Князь Литовский.
НАРЫШКИН. Кто такие литовские князья? Говорят, что и Гедимин — тоже Рюрикович.
ЕКАТЕРИНА. Неужели? Круг замкнулся.
АРХАРОВ. Не шутите, Лев Александрович. Вы шутник известный.
НАРЫШКИН. Вовсе не шучу. У Державина хоть спросите. Он мне говорил.
АРХАРОВ. Да Гаврила Романыч тоже соврет — недорого возьмет. Язычок без костей.
ЕКАТЕРИНА. Николай Петрович, не ругайте Державина, он в моих любимчиках ходит.
АРХАРОВ. Виноват, забираю свои слова: наш Гаврила Романыч — дельный человек.
(Все смеются.)
АРХАРОВ. Был у меня намедни — на предмет упокоения Бецкого. Все вопросы утрясли быстро. Отпевание с панихид-кой будет в Благовещенском соборе Невской лавры, а останки захороним там же, в «палатке», меж церквами Святаго Духа и Благовещенской.
ЕКАТЕРИНА. На стене хорошо бы начертать некую сентенцию, как нередко делают на могилах видных мудрецов.
АРХАРОВ. Мы с Державиным и это предусмотрели. По его предложению, из латыни: «Quod aevo promuerit, aetemo obinuit» — «Что в век свой заслужил, навечно приобрел».
РОСТОПЧИН. Браво, браво! Лучше и не скажешь.
ЕКАТЕРИНА. Я же говорю, что Гаврила Романыч — светлый ум.
НАРЫШКИН. Бецкий же и вовсе хитрец.
ЕКАТЕРИНА. Вы о чем, голубчик?
НАРЫШКИН. Исхитрился ослепнуть вовремя. А теперь и помирает как нельзя кстати.
ЕКАТЕРИНА. Отчего же кстати?
НАРЫШКИН. Не увидел и не увидит наших ужасов. Революций, бунтов, войн и прочего хаоса. В душах и головах.
ЕКАТЕРИНА. О, от вас ли это слышать, Лев Александрович? От весельчака, балагура?
НАРЫШКИН. Я — продукт нынешнего века. И могу не задумываясь выбросить 300 тысяч на бал. Чтоб доставить удовольствие свету и себе. А от века грядущего ничего доброго не жду.
АРХАРОВ. Вот навалимся все на якобинцев и задавим гадину в зародыше. Прочим неповадно будет.
НАРЫШКИН. Э-э, не выйдет, уважаемый Николай Петрович. Пол-Европы уже заражено революцией. Вы людей задавите, а идеи не сможете. Как рожденного не родишь обратно.
(Все смеются.)
АРХАРОВ. Что я слышу? Вы-то сами не якобинец часом, Лев Александрович?
НАРЫШКИН. Боже упаси! Просто вижу, что происходит, и притом рассуждаю здраво.
ЕКАТЕРИНА. Да какие ж идеи нам не одолеть?
НАРЫШКИН. Да всё те же, матушка: liberté, égalité, fraternité[53].
РОСТОПЧИН. Это лозунги, возбуждающие чернь, будоражащие умы. Но по сути — дичь. Нет и не может быть абсолютной свободы. Даже Робинзон на острове не имел абсолютной свободы, ибо был прикован к своему острову! Так же и не может быть абсолютного равенства — люди от рождения неравны: телосложением, психикой, талантами. А всеобщее братство — и вовсе химера: с кем брататься прикажете — с казнокрадами, кандальниками, клятвопреступниками?
НАРЫШКИН. Но ведь черни это не объяснишь. У нее одно на уме: одолеть богатых, их имущество взять и поделить.
АРХАРОВ. Пугачевщина? Мы ее победили. Если надо, снова победим.
НАРЫШКИН. Доводить до пугачевщины не след. Послабления сделать.
АРХАРОВ. Никаких послаблений: как покажешь черни слабину — всё, считай — пропал. Чернь — она такая, наглая и алчная.
НАРЫШКИН. Требуется баланс. Вот ее величество это знает, и за то мы ей очень благодарны.
ЕКАТЕРИНА. Старый лис! Будет говорить о политике, господа. Страху напустили о революции — аж мороз по