— Нет, не думаю. Нынче во Франции аристократов не чтят. Может быть, страшится титула барона?
— Не исключено. Вы бы поразмыслили, в самом деле, Александр Сергеевич, не вернуть ли его к родным пенатам. Мальчику всего семнадцать годков. Боязно оставлять его без пригляда посреди мятежников.
— Нет, ну, как без пригляда? А мсье Ромм? А де Мишель?
Сморщившись, царица ответила:
— Фуй, уж их-то пригляд! Чем такой пригляд, лучше никакого.
— Все же я не склонен преувеличивать опасность. Нашему доброму Симонину — хорошо под семьдесят, и старик, по-моему, делает из мухи слона.
Самодержица пожала плечами:
— Ну, смотрите сами. Я считала долгом своим предупредить. Да, Иван Симонин немолод, но его хватке и умению анализировать обстановку могут позавидовать молодые. Я ему доверяю полностью.
— Искренне благодарен, ваше императорское величество, — поклонился Строганов. — И учту рекомендации мудрого посланника.
Утром 14 июля Воронихин собирался в библиотеку — он читал по-французски перевод с латыни сочинения древнеримского зодчего Витрувия «Десять книг об архитектуре» и подробно конспектировал. Но Андрей не успел умыться, как к нему в комнату залетел Попо — раскрасневшийся, волосы взъерошены, голубые глаза горят, воротник нараспашку — и с порога обрушился на троюродного братца:
— Ты вот здесь сидишь, а мы к Арсеналу!
— К Арсеналу? Зачем?
— Чтоб вооружаться.
— Вот с ума сошли. Для чего вам вооружаться?
— Чтоб идти на Версаль.
— Господи Иисусе!
— Будем принуждать короля объявить Учредительное собрание легитимным органом. Это революция, понимаешь?
Бывший крепостной только завздыхал.
— Понимаю, что революция. У французов. Мы-то здесь при чем?
— Я желаю помочь мсье Шарлю.
— Да? А что произойдет, если вас схватят гвардейцы короля? «Русский дворянин борется против законной власти с оружием в руках»! Ужас! Обвинят Россию в сопричастности к беспорядкам. Настоящий международный скандал.
У Попо на лице появилась гримаска презрения.
— Значит, не пойдешь? Хочешь отсидеться?
— Не пойду, конечно. Я сюда приехал не бунтовать, а учиться умным вещам. Мне до политической жизни Франции дела нет.
— Ну и трус.
— Называй как угодно.
— Дал тебе отец вольную, а как был ты в душе холоп, так им и остался.
Побледнев, Андрей посмотрел на барона с ненавистью.
— Убирайтесь, ваша светлость. Или я за себя не ручаюсь. — Руки сунул в карманы панталон и демонстративно отвернулся к окну.
— Да пошел ты! — выругался Строганов-младший. — Без тебя обойдемся. — И, уйдя, хлопнул дверью.
А художник пробормотал:
— Бешеный щенок. — Стиснул зубы. — Бедный Александр Сергеевич. Каково ему будет, коль узнает?
Между тем юный Строганов, Ромм и де Мишель на коляске дядюшки Жюля поскакали к центру города. Поначалу хотели двинуться к Арсеналу, но, столкнувшись с толпой, направлявшейся в Дому инвалидов, спешились и отправились вместе с народом. Оказалось, что в Арсенале люди захватили только ружья, порох и пули, а нужны были пушки с ядрами. И как раз в Доме инвалидов содержался небольшой музей артиллерии — хоть и экспонаты, но действующие.
— А охрана большая?
— Да какая охрана! Все давно разбежались или перешли на нашу сторону.
— Инвалиды отбиваться не станут?
— Делать им больше нечего, жалким старикам.
И действительно: всей толпой навалились на ворота, начали раскачивать, те слетели с петель. Пушки располагались во внутреннем дворике — нападавшие побежали к ним по двум галереям.
— Пушек только двенадцать.
— Больше и не надо.
— Ядер мало.
— Ничего, сколько есть.
Покатили орудия на лафетах к выходу. А из окон на них глазели перепуганные ветераны, плохо понимая, что происходит.
Поначалу мятежники главной целью своей посчитали Версаль, а Бастилия была только промежуточным пунктом— как один из источников новых вооружений. Но когда со стен крепости-тюрьмы раздались выстрелы (гарнизон явно собирался сопротивляться), ярость толпы обрушилась именно на Бастилию. Ведь она недаром считалась символом французской монархии, символом произвола власти — по велению короля, без суда и следствия, в крепость бросали каждого ему не угодного. Вся ее архитектура — толстые высокие стены с бойницами, неприступные башни по периметру, отдаленно напоминавшие шахматные ладьи, — навевали мысли о незыблемости старых порядков. Взять Бастилию значило потрясти основы. Взять Бастилию значило поверить в силу революции. Без Бастилии король превращался в глазах народа в рядового гражданина, Луи Капета. С королем шутки плохи, он сакрален, богоизбран, а с Луи Капетом можно поступать как угодно, даже обезглавить. Взять Бастилию значило преступить ту черту, за которой уже все дозволено.
Толпы горожан (многие с ружьями, большинство же только с топорами, молотами, пиками) окружили тюрьму со всех сторон, призывая солдат сдаваться. Выстрелы со стен прекратились, но подъемный мост вроде не хотел опускаться. Было впечатление, что внутри цитадели шла какая-то странная борьба. Неожиданно из одной из бойниц выбросили белый флаг поражения. Осаждавшие взревели от радости, но буквально в следующее мгновение белое полотнище полетело вниз, вслед за ним — солдат, очевидно, выброшенный офицерами за предательство.
— Что вы ждете? Что вы медлите?
— Орудия к бою!
Стали разворачивать пушки, взятые в Доме инвалидов, жерлами к крепости. У одной из них были как раз наши персонажи: воодушевленный Попо подавал порох, помогал заряжать ядра, де Мишель, когда-то служивший в артиллерии (по стопам своего дядюшки), занимался наводкой, а мсье Шарль с развевающимися на ветру волосами вокруг лысины и горящими глазами за стеклами очков, высоко подняв палку с зажженными фитилем, олицетворял собой демона революции; больше не казался кабинетным ученым, от которого пахнет библиотечной пылью, это был борец за свободу, равенство и братство, вроде говорил своим видом: да, я маленький человек из провинции, ничего не значивший раньше, но терпеть произвол больше не намерен, я хочу освободить Францию от несправедливостей и пойду для этого до конца!
Прозвучала команда:
— Пли!
Ромм поднес фитиль к запальному отверстию. Грянул выстрел, оглушивший всех, стоявших поблизости. А ядро с шипением понеслось по воздуху и ударило чуть ниже бойницы, из которой выбросили солдата с белым флагом; брызнули осколки кирпичей.
— Пли!
Остальные пушки стреляли тоже. Нападавшие были в пороховом дыму, евшем глаза.
— Что там, что там?
— Кажется, опускается подъемный мост.
— Быть того не может.
— Да смотрите сами!
Совершенно верно: из открывшихся ворот показались солдаты с поднятыми руками и белым флагом. Вслед им раздались ружейные выстрелы со стен, но никто не пострадал; сдавшихся встречали как братьев, обнимали, приветствовали, а по тем, кто засел в Бастилии, дали залп из пушек. Это был сигнал к штурму — толпы по опущенному мосту стали прорываться внутрь крепости. Попадавшихся им на пути офицеров и солдат, не сложивших оружие, избивали и резали. У тюремщиков отнимали ключи, открывали камеры с узниками.
— Здесь, здесь еще кто-то! — выкрикнул Попо.
Кованая дверь со ржавым скрипом открылась. В нос ударил смрад, запах нечистот и гнили. В блеске факелов Строганов увидел бледного старика с длинной бородой и отросшими до середины спины волосами. Он смотрел на вошедших в ужасе, пальцы его с давно не стрижеными ногтями сильно дрожали.
— Кто вы, мсье? — обратился к нему русский барон.
— А вы кто? — дребезжащим голосом спросил тот.
— Мы — восставшие, захватили Бастилию. Вы свободны, сударь.
Пожилой мужчина молчал.
— Это правда? Вы не шутите надо мною?
— Абсолютная правда. Революция в Париже. Власть Версаля кончилась.
По щекам заключенного покатились слезы.
— Да неужто оно свершилось? Я дожил, я дожил!
Взяв его под руки, вывели на свет.
— Кто вы, сударь? — повторил свой вопрос Попо.
— Да уже почти что не помню… Но когда-то был граф. Граф де Лорж…
— Сколько лет вы сидели в темнице?
— А какое нынче число?
— Тысяча семьсот восемьдесят девятого года четырнадцатое июля.
Бывший узник наморщил лоб и пошевелил дряблыми губами, вычисляя про себя. А потом ответил:
— Сорок лет, три месяца и один день.
— Господи, помилуй!
Штурм и падение Бастилии были только искрой — сразу полыхнуло по всей стране. Толпы народа захватывали ратуши, избивали и убивали дворян, жгли усадьбы, устанавливали новую власть — муниципалитеты, выбирали мэров. Всюду формировалась Национальная гвардия, во главе которой встал Лафайет. Перепуганный король наконец-то признал Учредительное собрание, но, увы, было слишком поздно: инициатива оказалась в руках нападавших.
Посещая разные революционные сборища, младший Строганов обратил внимание на мелькавшую там постоянно девушку с костюме-амазонке. Ей на вид было около тридцати. С черными вьющимися волосами до плеч, черными бровями и орлиным носом, дерзким взглядом голубых глаз, молодая француженка притягивала взгляды мужчин. Часто надевала мужскую широкополую шляпу с синей лентой, а на пояс вешала саблю, затыкая за него два пистолета. Этакая муза революции. Новоявленная Жанна Д’Арк.
— Кто она? — обратился Попо однажды к Ромму. — Вы ее знаете?
— Да, конечно, — отозвался учитель. — Это Терри, полностью — Теруаж. Псевдоним, кстати, как и Поль Очер. Настоящее имя мало кому известно. Впрочем, вряд ли так уж важно. Главное, она преданный товарищ и идейно стойкий боец.
— Познакомите?
— Отчего не познакомить? С удовольствием. Только не надейтесь, мон шер, на взаимность. Терри отдалась революции, но не отдается мужчинам.
— Я и не надеюсь пока.
Ромм представил друг другу молодых людей. Девушка взглянула на Попо холодно, точно обдала водой из колодца: он молокосос, младше на много лет, не герой ее романа. Ей же втайне нравился Марат — Жан-Поль Марат, издававший в Париже газету «Друг народа», и его самого поэтому называли Другом народа. Но Марат любил какую-то англичанку, та ответила отказом, и ему остальные женщины были не интересны. А на нервной почве у него разыгрался какой-то кожный недуг, типа псориаза, и Жан-Поль постоянно принимал ванны из отваров лечебных трав, чтоб уменьшить зуд всего тела.