Вскоре двоюродные братья подружились. Старший посмеивался над младшим, но не злобно. А желание ступить на армейскую стезю одобрял.
— Но меня смущает одно, — откровенно делился с Николаем Попо, — стать военным значит сделать убийство своей профессией. Тот искусный ратник, кто сумел уничтожить больше врагов. А ведь Бог сказал: не убий. И еще Бог сказал: возлюби врага своего. Как сие понять?
Новосильцев, потягивая вино из бокала, пояснял неспешно:
— Дело в том, голубчик, что убийство убийству рознь. Все зависит от точки зрения. Люди растят скот, а потом его забивают, чтобы съесть. Да, злодейство, жестокость, кровь. Но иначе человечество пропадет, не выживет, мясо питает наше тело и мозг, без него превратимся в кислых, унылых вегетарианцев. Стало быть, убийство во имя спасения. Точно так же, во имя спасения Родины, воин убивает врагов, вторгшихся на его священную землю. Умереть за Родину — счастье. Уничтожить врагов Отчизны — благо. И при этом надо отличать врагов от врагов. Возлюбить своего идейного противника, спорящего с тобою, но не покушающегося на твою жизнь, жизнь твоих родных — есть добро. Коль не будет на свете несогласных, свет опять-таки сделается дохлой преснятиной. И другое дело — враг человечества и его слуги. Бог сражается с дьяволом постоянно. Тут не может быть компромиссов. Убивая дьявола в себе и его приспешников вовне, совершаешь действо во имя Бога.
Да, Попо было над чем задуматься.
Под конец ноября стали собираться в дорогу. Ромм ходил печальный, погруженный в себя, он действительно привязался к этим занятным русским и особенно — к пылкому Строганову-младшему, то и дело узнавая в его речах собственные слова. Юноша — произведение мсье Шарля. Можно сказать, сын духовный. Отрывать детей от себя непросто. Справятся ли чада с жизненными трудностями без опеки старших?
Накануне отъезда приготовили прощальный обед. Пили за здоровье друг друга, за удачу во всех делах, за семейное счастье каждого. Ромм провозгласил тост за свободу Франции. А Попо — за введение Конституции в России. Новосильцев не возражал, чокался вполне одобрительно.
— Хорошо бы еще отменить у нас крепостное право, — отозвался вполголоса Воронихин.
— Это обязательно, — поддержал его молодой барон. — Крепостное право — страшный анахронизм. Человек не может быть вещью другого человека. Ты согласен ли, Николя?
Тот кивнул:
— Полностью, Попо. Но боюсь, матушка-императрица не захочет реформ. Ей и так неплохо.
— Надо убедить. Привести в пример Людовика XVI, упустившего время. На ошибках учатся.
— О, блажен, кто верует. Годы ея немолодые. В старости люди боятся перемен и желают спокойствия.
— Значит, Павел? На него делать ставку?
Пригубив вина, Николай вздохнул:
— Ох, не знаю, не знаю, право. Павел слишком вспыльчив и непредсказуем. Твердости в реформах может не хватить.
— Получается, вовсе нет надежды? — грустно вопросил Строганов.
— Отчего же, есть, — сказал Новосильцев. — Вся надежда на Александра.
За столом воцарилось молчание.
— Так ему ж всего четырнадцатый год, — подивился кузен полковника. — На престоле окажется лет не меньше чем через тридцать!
Но военный прикрыл глаза загадочно:
— Как знать, как знать… — Поднял веки и добавил тихо: — У Екатерины на него далеко идущие планы. Большего пока сказать не могу.
Впрочем, каждый понял как надо.
Значит, Александр. Павел Строганов помнил его совсем ребенком. Рыженьким мальчиком в веснушках. Скромным, вежливым. На него надеяться? Он введет Конституцию и отменит рабство? Верилось с трудом.
Уезжали на другой день поутру. Ромм их проводил до кареты, руки жал, а Попо обнял по-отечески. Заглянул в глаза через запотевшие очечные стекла. И сказал напутственно:
— Помните о наших мечтах, мон ами. Я во Франции, вы в России — мы должны их осуществить.
— Постараемся, мсье Шарль.
Стоя на крыльце, он махал им вслед носовым платком. А вернувшись в дом, был уже другим человеком — не сентиментальным, не грустным, только что смахивавшим слезинки, но суровым и желчным. Ромма ждал Париж. И голосование в Конвенте об участи короля.
А у наших путешественников впереди был Санкт-Петербург. На санях, присланных Строгановым-старшим, ехали легко (старая карета до этого постоянно вязла в снегу). Сквозь метель очертания города виделись с трудом. Что готовит Северная Пальмира каждому из них? Гибель или триумф? Нищету или процветание?
Потянулись предместья, мелкие дома, склады, пакгаузы, караульные будки, дворники, счищавшие снег, набережные Невы и река, скованная льдом, серый шпиль Петропавловки на фоне белого неба, наконец, Мойка и начало Невского проспекта. Дом, нет, почти дворец Александра Сергеевича. Три этажа, средний — высокий, как целых два, окна удлиненные, сверху — затейливая лепнина, восемь полуколонн, обрамляющие парадный подъезд, над которым — балкончик. Меньше, чем дворцы императоров, но совсем не хуже.
Куча лакеев, выбежавших навстречу. Старенький привратник. Сам дворецкий. Кланяются, приветствуют, помогают выбраться из саней. Целый церемониал.
А внутри — отец, посреди парадной мраморной лестницы. Совершенно не постарел за эти годы. Только седины в волосах прибавилось (вышел он в камзоле, но без парика, по-домашнему). Нет еще шестидесяти. Бодрый мужчина в расцвете сил. Смотрит весело, живо. Руки распахнул для объятий.
Первым делом, конечно, Попо. Трижды поцеловались по-православному. Александр Сергеевич щелкнул языком:
— Возмужал, подрос. Молодой мужчинка. Даже и не верится. Как я рад твоему приезду! Всё теперь будет хорошо.
Новосильцева приобнял, и без поцелуев. Сжал плечо:
— Молодец, хвалю. Отблагодарю щедро.
— Полно, дядюшка, я не за награды старался.
— Благородный труд должен быть отмечен.
С Воронихиным поначалу просто раскланялся, но потом не удержался, обнял одной рукой и похлопал одобрительно по спине:
— Тоже молодец. Знаю, что, в отличие от нашего бедокура, занимался прилежно. Очень пригодится. Я замыслил перестройку дворца. И твои таланты мне необходимы.
— Можете рассчитывать на меня, ваша светлость.
Перешли в столовую залу, где накрытый стол ломился от яств. Ели, пили и делились впечатлениями. Воронихин принес два своих альбома (остальные, под сотню, были еще не распакованы) и показывал свежие рисунки. Все смотрели их с восхищением.
— Это дар Божий, — говорил Новосильцев. — Ты отмечен Его перстом.
— Гений, гений, — соглашался Строганов-старший. — Он еще прославит нашу Россию, точно Леонардо да Винчи — Италию.
А когда пирующие понемногу размякли от съеденного и выпитого (и особенно Николай, перебравший лишку и отправленный к себе в комнату, взятый лакеями под белы руки), папа с сыном уединились у него в кабинете. Слуги подали кофе в миниатюрных чашечках. Александр Сергеевич пододвинул Павлу лакированную шкатулку с сигарами.
— Куришь, мальчик?
— Нет, мерси. Баловался трубочкой, но привыкнуть пока не смог.
— Ну и правильно. Нечего легкие забивать всякой дрянью. Я ведь тоже не табакур. Это для гостей, для раскрепощения. Чтобы говорить с ними откровенно.
— Можешь говорить со мной откровенно без табака.
— Разумеется. — Промокнул вышитой салфеткой кофе на губах. — Ты мой сын и с тобой говорить буду прямо. Я имел аудиенцию у ея величества. И сказать, что она была недовольна поведением твоим за пределами Отечества — значит ничего не сказать. Токмо и слышал нескончаемо: «якобинец», «карбонарий», «инсургент». Я молил отправить тебя послужить Отчизне в армию, но она слушать не желала: мол, своею крамолою ты разложишь русское офицерство…
— Господи, помилуй!
— И ни о каком другом поприще речь уже не шла. Слава Богу, не упекла в крепость… В общем, всё, чего удалось мне добиться, это разрешения ехать к матери в имение Братцево под Москвою. Своего рода ссылка. Но уж лучше так, чем куда-то в Сибирь.
Оживившись, Попо ответил:
— Что ж, совсем недурно. Мне в Москве побывать всегда хотелось. Маменьку обнять и сестрицу…
— …и еще выводок детей Ладомирских. — В голосе Строганова-старшего прозвучал сарказм.
— Да, и с ними, — без усмешки покивал сын. — Маменька, конечно, брачные обеты нарушила, но что сделано, то сделано. Я не в праве судить ея. Главное, усвоенное мною в Париже, не крамола и не инсургетство, нет, но простое умозаключение: люди рождаются свободными. Вне зависимости от того, в бедной семье или богатой. И никто не должен их свободы лишать просто так, без вердикта независимого суда. И за эту идею надобно бороться.
— Вот тебе и крамола, — оценил отец.
— В чем же я не прав? — удивился младший.
— Прав, конечно. Но бороться за свободу в стране, где построено все не на свободе, где свободного суда и в помине нет, значит, сотрясать краеугольные камни.
— Но ведь не бороться — значит не любить свою Родину?
Старший Строганов закатил глаза:
— Ах, Попо, Попо, ты пока слишком юн и дерзок. И не понимаешь, что нельзя прошибить стену лбом. Слишком стены крепкие. Ото лба останется только мокрое место.
Судив губы, юноша ответил:
— Поживем — увидим.
— Ладно, поезжай покуда в Москву, успокойся малость. Поразмысли над своей судьбой в тишине. В Братцеве такие красоты! Умиротворяют.
— Я надеюсь, матушка-императрица тоже успокоится вскоре и меня простит. Разрешит вернуться в столицу.
— Не надейся слишком, — повздыхал отец. — Я, само собой, стану хлопотать… Но ея величество очень уж упрямы бывают временами. По-немецки упрямы. И в ближайшем будущем на смягчение твоей участи нечего рассчитывать.
Дом барона Строганова находился близ реки Яузы — там, где она впадает в Москву-реку. Рядом — Спасо-Андроников монастырь, здесь бывал митрополит Алексий после своего паломничества в Константинополь, расположенный на Босфоре в заливе Золотой Рог, и шутя назвал стрелку между Яузой и Лефортовским ручьем Золотым Рожком. Шутка шуткой, но забавное прозвище прижилось: набережную Яузы с той поры звали Золоторожской, так же, как и улицу, где располагалась усадьба с парком