Было тошно от мысли, что страна медленно сползает в какое-то болото, общество как будто бы замерло, недоумевая, растерялось и не понимает, к чему стремиться. Воронихину хорошо: он в работе и постройкой храма увековечит не только Павла, но и себя, попадет на скрижали истории. И папа при деле: предводитель дворянства Санкт-Петербурга, с удовольствием устраивает балы и приемы, помогает бедным художникам, будучи членом попечительского совета Академии художеств, продолжает собирать редкие полотна и книги… Трудится, как пчелка, и Гриша Строганов, редко унывает. Коля Новосильцев, выйдя в отставку, переехал в Лондон, слушает там лекции, повышает образование… А Попо? Может, пойти служить в армию? Но супруга против. Говорит, что видит его только статским, а война любая, даже справедливая, это все равно бойня, калечащая людей, и физически, и морально, не богоугодное дело. Аргументы возразить были, но в душе Попо сомневался сам, да и спорить с Софьюшкой не хотелось вовсе.
Он ее любил — нежно, пылко, совершенно иначе, чем Теруаз или Феклу, — с Соней было полное совпадение чувств и мыслей, устремлений, вкусов. Вроде медовый месяц у них длился по сию пору, и хотелось находиться все время рядом, обнимать, целовать, говорить какие-то ласковые, нежные слова, делать лишь приятное. И такой образ жизни не надоедал.
Нет, они, конечно, иногда спорили, но по мелочам. Ссоры кончались быстро — кто-то непременно делал первый шаг навстречу.
Сашка рос не по дням, а по часам, хорошо развивался умственно и к пяти годам знал стихи Державина, Ломоносова и Крылова, звонко пел и играл гаммы на клавесине.
В 1796-м родилась у них девочка, окрещенная Натальей, а спустя три года еще одна — Аделаида, но в семье ее чаще звали просто Аглаей. И Попо отдыхал дома от дворцовых глупостей, забавлялся с детьми и читал им сказки. Говорил жене: «Может быть, и нам перебраться в Лондон? Жить в нормальной среде, без российской дряни, без тревог за будущее детей?» Софья удивлялась: «Разве ты сможешь без России? Без отца? Без русского языка?» Да, не сможет. Приходилось терпеть, стиснув зубы.
В первый раз супруга спасла его от неверного шага по весне 1799 года: прискакав домой, Строганов-младший сообщил жене, что уходит все-таки в действующую армию.
— Как? Зачем? Куда? — обомлела дама.
— Император назначил Суворова командиром союзнических войск в Италии. Я поеду с ним.
— Погоди, погоди, — перебила его благоверная. — Почему Суворова? Он седой старик.
— Он такой старик, что любого молодого обставит.
— Хорошо, и с кем ты собираешься биться?
— Так с французами.
— С теми французами, на которых ты молишься?
Он надулся.
— Я молюсь на других французов. Я сторонник тех, кто боролся за Конституцию 93-го года. Ромм, Робеспьер, Дантон, Сен-Жюст — вот мои кумиры. Их, увы, нет, их давно убили, и теперешняя власть во Франции не имеет ничего общего с революцией. Им нужна большая война, чтоб отвлечь народ от экономических трудностей.
— Хорошо, — повторила Софья. — Эти французы никуда не годятся, допустим. Но кого ты собираешься защищать в таком случае? Австрияков, чье господство в Италии — притча во языцех? Итальянцы хотят жить самостоятельно — вот с кем надо объединяться. А не с Австрией против Франции или с Францией против Австрии.
Побежденный Попо развел руками:
— Итальянцы одни ничего не смогут.
— Значит, и ты оставь их в покое. У тебя семья, дети. Дел в России невпроворот, а Италия — не твоя забота.
Он остыл, смирился, но для вида поворчал, отступая:
— Ладно, твоя взяла. Не поеду, значит. Но не думай, что я оставил мысль послужить Отечеству на поле брани.
Усмехнувшись, графиня Строганова сказала:
— Ах, Попо, Попо, ты совсем мальчишка. Бредишь мифами о военной славе. Успокойся, милый. Слава дипломата, к коей стремится Гриша, много, много краше. Или слава благотворителя — твоего отца. Или слава зодчего — Воронихина. А гордиться тем, что убил в баталии прорву народа, это грех. Это от лукавого.
— Ты не понимаешь.
— Ну, конечно, разве нам понять, мирным женам!
Мирная жена оказалась права: итальянские триумфы Суворова обернулись пирровой победой — отступая за Альпы, полководец потерял больше половины своей армии. И, попав в опалу, заболев, скончался вскоре после своего возвращения в Петербург. Так что Софья фактически спасла мужа от почти неминуемой гибели.
И второй раз спасла — в 1801 году. Обратила внимание на его предельную озабоченность в последние дни, отрешенность от нее и детей, и поэтому задала вопрос:
— Что-нибудь случилось, Попо?
— Отчего ты решила? — Он изобразил удивление.
— Ходишь, будто в воду опущенный, думы одолевают, видно. Интересно, о чем?
— О России, душенька, токмо о России.
— Поделись, откройся.
— Не могу, секрет.
— Мне казалось, ты мне доверяешь.
— Доверяю полностью. — Он потерся щекой о ее висок. — Даже батюшке на исповеди я не говорю больше, чем тебе.
— А тогда отчего сомнения?
Молодой граф замешкался, все-таки не решаясь произнести. Но потом вздохнул:
— Так и быть, скажу… Только, Софьюшка, обещай мне: никому ни слова, ни полслова, ладно?
— Да избави Бог! — осенила себя крестом.
— Тут намедни, в вихре бала в недостроенном Михайловском дворце… император… вроде бы шутя ко мне обратился: «А скажи мне, Строганов, ты ведь знаешь о заговоре против меня?» Я опешил, говорю: «Да клянусь Богом, ваше величество, что ни сном ни духом!» — «Ой ли? — спрашивает опять и заглядывает в глаза; а потом смеется: — Полно, — говорит, — верю, верю. Но коль скоро если что узнаешь, то доложишь мне точно?» — «Непременно, ваше величество. Слово дворянина».
— Так, и дальше? — в нетерпении спросила графиня.
— Я узнал… и теперь не ведаю, как мне поступить.
— Что узнал?
— О заговоре. Мне сказал об том Кочубей. Что его пригласили участвовать, но он отказался. Я ему говорю: «Может быть, уведомить Павла?» Он перепугался, замахал руками: «Этого еще не хватало! Государь не поверит и меня сгноит. А с другой стороны, все равно выйдет, что я предатель. Нет, ни в коем случае». Я и говорю: «Ну, так я скажу». Он мне говорит: «А как спросит он, от кого ты знаешь? Выдашь ему меня?» — «Нет, не выдам». — «То-то и оно. А не выдашь, император рассердится». Я второй день в сомнениях, Софьюшка.
Женщина задумалась. И произнесла нерешительно:
— Ну, а может быть, рассказать не Павлу, а Александру? Все-таки наследник. То есть доведешь до сведения царской фамилии — значит, совесть будет твоя чиста, но всегда перед императором оправдаешься — дескать, на аудиенцию к нему не попал и поставил в известность сына.
Улыбнувшись, Попо ответил:
— Это мысль. Так и надо сделать. — Обнял ее за талию и поцеловал в губки. — Ты мое сокровище. Лучшая женщина на свете.
— Кто бы сомневался! — рассмеялась она.
Цесаревич не удивился новости и отвел глаза, как проштрафившийся ребенок. Только пробурчал:
— Знаю, знаю… Сам теряюсь, как быть. Поддержать открыто заговорщиков не могу, да и не хочу, но мешать тоже им не стану. Мой отец погубит Россию. Отстранение его — благо.
— Господи Иисусе — «отстранение»! Это значит убийство?
Александр вспыхнул, округлил глаза:
— Ты с ума спятил! Чтобы я вошел в историю как отцеубийца? И не стыдно так думать обо мне? «Отстранение» значит отречение. Будет жить у себя в Гатчине и растить капусту, как Диоклетиан[78].
— Государь откажется. Слишком самолюбив.
— У него выбора не будет
Александр взял со Строганова честное слово, что оставит в тайне этот разговор. Молодой граф согласился скрепя сердце.
А спустя трое суток, то есть 12 марта 1801 года, русский самодержец скончался, по официальной версии, от апоплексического удара. Но никто в Петербурге не поверил, что его смерть была ненасильственной.
Бонапарт сражался с турками за Египет — и вначале вполне успешно, взял Каир, но потом армия французов стала вязнуть во враждебной исламской стране, и Наполеон, бросив своих друзей, убежал во Францию. А тем более, что и там положение сделалось критическим, коррумпированная верхушка набивала свои карманы, не заботясь о нуждах населения; австрияки с русскими (во главе с Суворовым) выбили французов из северной Италии; надо было срочно спасать положение.
Корсиканец это сделал. Появившись в Париже при поддержке войск, он недрогнувшей рукой разогнал Директорию, остальные органы власти и провозгласил, что отныне будут править три консула — он и два его соратника. Он — главный. Провели референдум и одобрили новую Конституцию. Позже сенат принял декрет, что Наполеон становится консулом пожизненно…
Пять последних лет XVIII века были для Мадлен Ромм непростыми. Шляпная мастерская еле-еле сводила концы с концами, и пришлось, переселившись с сыном на нижний этаж, весь второй сдавать. Это был главный источник их существования. А растить одной мальчика удавалось с трудом, цены на рынке постоянно прыгали вверх, не хватало элементарных вещей и продуктов — приходилось доставать через спекулянтов, переплачивая втридорога. Но она не сдавалась и себе отказывала во многом, лишь бы ее Сверчок не нуждался ни в чем.
Шарль-Грийон отличался скверным характером — был капризен и непослушен, непоседлив, а порою злобен, если взрослые поступали не так, как ему хотелось. И в припадках гнева плакал и царапался, иногда плевался и дрался, чаще падал на спину и, катаясь по полу, бился ручками и ножками, словно эпилептик. Но когда поступали по-его, быстро успокаивался, веселел, улыбался и ласкался к матери. А она все ему прощала.
Как просил ее на последнем свидании Ромм, иногда рассказывала сыну об отце, беззаветно преданному делу революции и придумавшему новое летоисчисление. А когда Наполеон объявил, что республиканский календарь отменяется, Франция будет жить по-старому, как во всей Европе, очень горевала. И была поражена, услыхав от шестилетнего Шарля: