Приставы пришли только в понедельник. Разумеется, никаких ценных рукописей в доме не нашли, задали несколько вопросов о его пребывании в России и велели ответить письменно. С тем и убыли.
Шлёцер ликовал, Тауберт вслед за ним.
Ломоносов, узнав о провале своего предприятия, вновь помчался к Разумовскому и застал его в подавленном состоянии духа после визита в Сарское село: принял профессора не в кабинете, а в библиотеке, полулежа на оттоманке с книгой в руке. Посмотрел невесело:
— Знаю, знаю, что у вашего немца ничего не нашли. Думаю, успели предупредить, чтобы спрятать… У меня тоже полное фиаско: матушка-императрица упраздняет гетманство.
Михаил Васильевич ахнул:
— Как же ваше сиятельство теперь будут?
— В виде сатисфакции мне присваивает звание генерал-фельдмаршала. Оставляет президентом Академии наук… А про Малороссию говорит: ничего с ней не станет без гетмана, хватит вольницы запорожской, никаких привилегий для казаков… Худо, худо! — Отшвырнул книжку, сел. — Коли б знать, что оно так выйдет, мы два года тому назад с братом не помогали бы… — Он осекся, испугавшись, и замолчал.
А ученый попытался свернуть с опасной темы:
— Про мое вице-президентство речи не было?
— Что? Про ваше? A-а, не помню… Вероятно, не было. Нет, не помню.
— Ну и хорошо. Я пока что не в силах этот пост принять. Подустал немного. Надо отлежаться.
— Надо отлежаться… — механически повторил Разумовский, продолжая переживать за свое. — Отлежаться надо… А насчет Шлёцера не тревожьтесь: он останется в России до особых распоряжений Сената и не сможет вывезти копии манускриптов, где бы они ни находились.
— Что ж, хотя бы так…
Вместе с тем не дремал и Тауберт. Кой-кого подмазав, он нашел способ встретиться с фаворитом Орловым и вручил ему план дальнейших исторических изысканий Шлёцера, чтобы передать для ознакомления ее величеству. Цель была одна: снять с ученого подозрения в алчности и завоевать доверие государыни, сделать Августа Людвига ординарным профессором истории, для которого откроются двери всех российских архивов…
Эта неделя, проведенная Константиновым в имении Ломоносовых, помогла ему пробудить в Леночке некое взаимное чувство. Утром все встречались за завтраком, переодевались и шли купаться в Рудице. Вместе ловили бабочек сачком. Собирали грибы в лесу и однажды принесли домой маленького ежика. Он лакал молоко из блюдца и забавно фыркал. Девушки покатывались со смеху. Собранные грибы чистили и резали для супа, Алексей помогал, совершенно не чураясь «немужской» работы. Как-то перед ужином провели вечер немецкой поэзии и по очереди читали стихи «трех G» — Гюнтера, Галлера, Геллерта, а еще Бодмера и Клопштока. Леночка и Елизавета Андреевна спели несколько песен на немецком, чем сорвали бурные аплодисменты Михаила Васильевича, Алексея и Матрены.
Накануне возвращения Константинова в Петербург между ним и Леночкой состоялся важный разговор. Было это 6 июля, на закате солнца, под аккомпанемент квакающих лягушек, доносившийся с речки, и при яростных налетах местных комаров, жадных до крови, как вампиры. Девушка отмахивалась от них веером, а библиотекарь просто бил — у себя на шее и лбу. Романтизм явно разрушался.
— Может быть, еще погостите? — спрашивала она, глядя на бордовые от закатного солнца облака.
— Вы не возражаете? Я вам не наскучил? — интересовался библиотекарь.
— Нет, напротив, было интересно.
— Да, и мне понравилось. С удовольствием бы остался, да дела зовут. Был отпущен начальством только на неделю-с.
— Ну, так отпроситесь еще: мы в деревне будем до середины августа.
— Я попробую, но не обещаю. Есть и матерьяльная составляющая: коли не являюсь в присутствие, у меня удерживают из жалованья… Впрочем, счастье быть рядом с вами не оценишь никакими деньгами. Вы позволите написать вам письмо?
— Хорошо, пишите.
— Лучше по-французски, по-немецки или по-русски?
— Как желаете. Я отвечу по-русски — надо практиковаться в письменной речи на родном языке, да и папенька требует, чтобы говорили и писали дома по-русски.
— Ну, тогда и я напишу по-русски. Вероятно, стихами. Посмотрела на него с удивлением:
— О, да вы стихи пишете?
— Иногда, просто для себя, не для публикации. Публикую только переводы с немецкого.
— Так прочтите что-нибудь из своих.
— Не решаюсь, право. Никому еще до этого не читал-с.
— Я хочу быть первой.
— Вы заставили меня покраснеть.
— Не ребячьтесь, Алексей Алексеич! Что вы, как дитя? Я велю вам читать теперь же.
— Да не помню целиком наизусть.
— Прочитайте отрывок. Это все равно.
Константинов запыхтел, заморгал, замахал руками, отгоняя комаров, и, решившись, продекламировал:
Я говорить с тобой не смею,
Лишь образ твой в душе лелею,
Моя любовь, о Евридика!
Сладкоголосому Орфею
Уподобляюсь я, робея,
И стих мой сладок, как музы’ка!
Тебя пою, любовь мою,
И благосклонной быть молю.
Замолчал и сидел, ссутулившись. Леночка похлопала сложенным веером по ладошке:
— Браво, браво. Оченно чувствительные стихи. Мне понравились. Огорчает токмо один пассаж.
Молодой мужчина перепугался:
— Да? Который?
— То, что ваша любимая уподоблена Евридике. Ведь гречанка умерла до срока от укуса змеи. Эти аллюзии вызывают грустные предчувствия. Вдруг я тоже, выйдя за Орфея, отчего-то вскоре погибну?
Константинов взмолился:
— Я перепишу, не сердитесь!
— Я и не сержусь. — В доказательство чего вновь взяла его за руку — как тогда, в саду, возле отчего дома в Петербурге. — Я привыкла к вам за эту неделю… Буду, вероятно, скучать…
Он взглянул ей в глаза:
— Правда?
— Честно.
Переполненный радостью, личный библиотекарь императрицы страстно поцеловал ее кисть. А подняв лицо, получил с размаху по щеке веером. Отшатнувшись, в ужасе воскликнул:
— Вы обиделись?!
Ломоносова рассмеялась:
— Нет, комар. — И сняла убитое насекомое с середины веера.
Утирая кровь со щеки, Алексей Алексеевич ответил:
— Да, комар… да, конечно… спасибо… — и не смел сказать больше.
На другое утро уехал, а Матрена и Леночка долго обсуждали его: младшая допытывалась, поменяла ли старшая отношение к Константинову. Та смеялась преувеличенно громко и уклончиво отвечала: «Может быть…» Но когда кузина неожиданно задала вопрос:
— Нет, скажи, душенька моя, вот случись теперь, что тебе расскажут, будто он взял назад слово о женитьбе и к другой просватался, ты бы огорчилась?
Дочь профессора посерьезнела и задумалась. А потом правдиво проговорила:
— Вероятно бы, огорчилась…
— И-и, вот видишь! А почему?
— Ну, не знаю… Все же в Алексей Алексеиче больше хорошего, нежели дурного.
— Что же в нем дурного?
— Ты сама видишь: внешность нимало не авантажная. Да и скромный донельзя. Мямля, в обчем.
— Но зато учён да умён.
— Это правда. Рассуждал с папенькой о немецкой литературе на равных. — Замолчала и, как будто бы что-то вспомнив, вновь заулыбалась.
У Матрены вырвалось:
— Так пошла бы за него или нет?
Леночка смотрела на нее молча, чуть раскачиваясь на стуле. Наконец, произнесла:
— Окончательно пока не решила…
Время проводили в Сарском селе тоже весело, с той лишь разницей, что забавы были иные: карты, маскарады, оперы и балеты, танцы и альковное баловство. О делах говорили мало. Лишь приезд Разумовского ненадолго отвлек императрицу от обычной праздности, но испортил настроение не слишком. После его отъезда государыня откровенно сказала Бецкому:
— Знаешь, Иван Иваныч, я переменила взгляд мой на Шлёцера. Мне тут передали план его работ. Оченно впечатляет! Настоящая революция в исторической науке. Надо сделать его профессором и попробовать удержать в России.
Секретарь заметил:
— Шлёцеру не ужиться с Ломоносовым. Ведь за Шлёцером стоит Тауберт — главный неприятель Михайло Василича.
— Чепуха. Коли прикажу — уживутся как миленькие.
— Ломоносову приказывать трудно… А когда вы подпишете указ о его вице-президентстве, он вообче почувствует силу…
— Так не подпишу.
Генерал-поручик вперился в нее с изумлением:
— То есть почему не подпишете?
— Ай, не знаю — расхотелось. — Отвела глаза. — Я решила: нам не нужен пост вице-президента. Должен быть директор-распорядитель при президенте. Им я сделаю Володю Орлова, как вернется с учебы из-за границы.
— Только потому, что он младший брат вашего любимца?! — вспыхнул Бецкий. — Господи, когда это кончится в России?! Разумовский — младший брат одного фаворита, этот же — другого…
Рассердившись, Екатерина сказала зло:
— Забываетесь, сударь. Переходите рамки допустимого. — Дернула плечом. — Вы ведь тоже оказались у трона, потому что нечужой государыне человек…
Он склонился в подобострастном поклоне:
— Извините, мадам… Был излишне дерзок…
— То-то же. Молчите, коли в ваших словах государыня вовсе не нуждается.
Но Иван Иванович был не тем человеком, кто привык сдаваться без боя. Действовать он решил через Дашкову: та терпеть не могла Орловых (и особенно самого фаворита, Григория), а зато к Разумовскому с Ломоносовым относилась с большой симпатией. Вот на этих чувствах и решил сыграть Бецкий. Разговор происходил на балу, оба вышли в сад и уселись на одну из резных скамеек в потаенной аллее, в стороне от ненужных глаз. Генерал-поручик сразу приступил к делу (диалог происходил на французском):
— Я прошу вас о помощи, Екатерина Романовна. Наша правящая мадам пребывает ныне в несерьезном состоянии духа и нимало не слушается советов. Из-за этого Академии наук угрожает опасность. — Раскрывая карты, он поведал о ситуации вокруг вице-президентства, Шлёцера и директора-распорядителя. — Надо что-то делать.
Дашкова, в легком бальном платье с глубоким декольте и в роскошном парике, украшенном цветами, сразу не ответила. Продолжала обмахиваться веером и смотрела куда-то в сторону. Наконец, сказала: