У Екатерины екнуло сердце. Неужто о ней что болтают?
– Не тяни, рассказывай, что приключилось! – поторопила она.
Никитична не заставила просить себя вторично. Приблизилась к ней и полушепотом доложила:
– Сказывают, ходит по Петербургу некая блаженная, вся оборванная, в мужицкой одежде, отзывается на мужеское имя Андрей и, главное, мол, всем предсказывает судьбу.
– Какую судьбу? Ужели так и говорит, так и так, завтра ты умрешь или… – Великая княгиня запнулась —…станешь царем? Или фавор Шуваловых закончится, а Бестужев восторжествует?
Никитична покачала головой.
– Не знаю, матушка моя, не знаю об том, – сказала виноватым тоном Никитична, – слыхала, якобы предсказывала, что много русской крови прольется. Притчами какими-то говорит, а люди догадываются. Рассказывали один случай…
– Никитична, – перебила ее Екатерина, – потом уберешь постель. Сядь, успокойся и рассказывай.
Владиславова повиновалась. Усевшись напротив Екатерины Алексеевны, она вполголоса продолжила:
– Так вот, матушка Екатерина Алексеевна, якобы шли мать с дочерью незамужней, и она им навстречу. Сравнялась с ними и вдруг говорит: «Что вы здесь прохлаждаетесь! Идите на кладбище, там твоей дочки муж жену хоронит». И пошла дальше. Те опешили, пожали плечами, нечего не поняли, однако взяли извозчика и поехали на кладбище. А там токмо все разошлись с похорон. Молодой доктор остался у могилы жены, к их приезду от переживаний потерял сознание и упал. Они его привели в чувство, отвезли домой, ухаживали за ним некоторое время, а через год он женился на оной девице.
Екатерина переглянулась с Никитичной. Понятно было, что та была целиком под впечатлением от своей истории. Глаза ее округлились, и она, быстро несколько раз перекрестившись, поднялась. Екатерина последовала ее примеру.
– Вот как бывает, – проговорила удрученно Никитична, взбивая подушки.
– И что, веришь ты оной болтовне? – спросила Екатерина, помогая ей прибирать постель.
– Да и рада была бы не поверить, но весь город говорит, что блаженненькая Ксения ведает все на свете.
– Так Ксенией ее кличут али Андреем?
– Точно не ведаю. То ли Ксенией, то ли Андреем…
Екатерина подошла к зеркалу подправить прическу.
Камер-фрау проворно закончила с постелью и теперь разглядывала свою любимицу.
– Никитична, ты можешь толком рассказать кто она, откуда взялась… Старая, молодая?
Екатерина облокотилась на свое любимое высокое кресло, обитое красным с золотым рисунком штофом, и приготовилась слушать.
Никитична осторожно присела на такой же обивки пуфик у ночного стола. Паки расширила глаза и в недоумении развела руками.
– Да как тут скажешь, голубушка, не видела я ее вовсе, так бы с охотной радостью все о ней рассказала. Вот, сказывают, зело она сокрушалась по усопшему молодому мужу Андрею. Якобы весьма любили они друг друга. И порешила она стать Андреем вместо него. Оделась в его портки и все остальное, и стала бродить по городу, представляясь всем его именем.
Владиславова смотрела в лицо своей госпожи, но оно ничего не выражало. Екатерина смотрела перед собой и о чем-то раздумывала. Постучала гребешком по своим пальцам.
– Так-так-так, – произнесла она наконец. – Бедная, бедная Ксения. Чудеса, да и только. Ксения, Андрей… Видно, любила его. Крови море, сказывает. Правильно – война идет, колико солдат сгинуло. Хотелось бы мне ее увидеть ее, да разве пригласишь ее во дворец… – размышляла она вслух, обернувшись к Никитичне.
Та удивленно смотрела на нее, явно не одобряя эдакую затею.
– Что вы, матушка – голубушка, зачем? Она в тряпье, странная, непонятная. Понравится ли ее появление здесь государыне? Да и наследнику вдруг не по душе придется…
Екатерина наморщила лоб и молчала, вертя в руках костяную гребенку.
– И где ж ее искать? – продолжала отговаривать княгиню верная служанка.
– Да я так, подумала – хорошо б знать свою судьбу заранее…
– Да нешто сие возможно? – вскинула крутые брови Никитична.
– Понятно, что невозможно. А как бы хотелось!
Екатерина выпорхнула из кресла, возбужденно улыбаясь. Подошла к зеркалу, мельком глянула на себя и направилась к окну. За слегка примороженными стеклами валил густой снег, но по дороге скакали конногвардейцы, сновали кареты и санные повозки.
– Небось, холодно на улице, – заметила Никитична. – Никуда не едете нынче вечером?
– Еще не решила. Уж больно густой снег валит. Повременим.
Великая княгиня глазами завороженно наблюдала снегопад, в уме же размышляла о словах нового садовника, нынешней весной помогавшего ей заниматься садом. Он несколько раз ей говорил, будто он – провидец и предсказывает ей корону Российскую. Он-де здесь теперь потому в садовниках, понеже государыне Елизавете Петровне, глубоко религиозной православной христианке, не понравились его предсказания.
Никитична не могла видеть Великую княгиню грустной. Подойдя к окну, она сказала первое, что пришло в голову и что давно хотела поведать Екатерине:
– Вы тут стоите, печалитесь, а не знаете, что народ про вас песню сложил.
Екатерина сразу очнулась от своих дум.
– Народ? Песню? Шутить изволишь, Никитична?
– Вовсе нет. Токмо она печальственная.
Великая княгиня недоверчиво усмехнулась.
– Что ж, какова жизнь, такова и песня.
Никитична отругала себя за то, что так неосторожно завела сей разговор.
– Прости, матушка, глупую твою Никитичну: не к месту болтаю.
– Отчего же? Напротив, давай! Чаю, наизусть ее знаешь. Давай – ты же у нас еще ко всем своим талантам и певунья.
Отпираться и отнекиваться было бесполезно.
– Я тихонько, токмо для вас, матушка.
Опустив глаза, подперев подбородок рукой, чистым девичьим голосом она повела песню:
Мимо рощи шла одинеханька, одинеханька, маладехонька.
Никого в рощи не боялася я, ни вора, ни разбойничка,
ни сера волка – зверя лютова,
Я боялася друга милова, своево мужа законнова,
Что гуляет мой сердешный друг в зеленом саду, в полусадничке,
Ни с князьями, мой друг, ни с боярами, ни с дворцовыми генералами,
Что гуляет мой сердешной друг со любимою своею фрейлиной,
с Лизаветою Воронцовою,
Он и водит за праву руку, они думают крепку думушку,
крепку думушку, за единое,
Что не так у них дума зделалась, что хотят они меня срубить, сгубить…
На глаза Великой княгини слезы накатили со второй строчки, и теперь капали, дробно падая на пышный подол атласного платья.
Еще в пятидесятом году Петербург разорвал дипломатические отношения с Пруссией – но не с Англией. Англия, недолго думая, вступила в союз с Пруссией, не порывая с Россией, и держала короля Фридриха в курсе всех событий в Российской империи. Часто курьер английский не ехал дальше Берлина. Зачем? Он оставлял донесения Фридриху, а тот, изучив их, слал своим союзникам, англичанам. Как раз тогда Бестужев плотно сошелся с Малым двором, благодаря чему в Пруссии знали каждый шаг правительства.
Сэр Чарльз Уильямс не забывал блюсти интересы своего государства и неоднократно использовал в своих целях Великого князя Петра Федоровича, как и свою любимицу, Великую княгиню Екатерину Алексеевну. Теперь же, после ареста генерала Апраксина, он стал много осторожнее, ведь случись, что об его неправедном союзе с Великокняжеской четой прознает государыня, наследника бы скорее всего пощадили, а вот Великую княгиню, нередко помогавшую мужу, неминуемо ждал бы конец – вплоть до смертной казни. Да и ему самому, английскому посланнику, не поздоровилось бы. Екатерина, обозлившись на непонятно холодное отношение императрицы, в разговорах с сэром Уильямсом не уклонялась от его каверзных вопросов, полагая, что ничего особливо вредного для государства она не выдает. Серьезных тайн она не открывала, в большинстве случаев просто не имея о них никаких сведений. Муж же ее, являвшийся членом Конференции, знал о важных государственных делах.
Послы Версальского и Венского дворов настоятельно требовали судебного процесса против фельдмаршала Апраксина. Началось следствие, и в Нарву приехал сам всемогущий начальник Тайной канцелярии, Александр Иванович Шувалов. Ему не терпелось постращать друга своего врага, канцлера Бестужева. Великий инквизитор, приехав в Нарву, незамедлительно учинил опальному фельдмаршалу строгий допрос, касающийся главным образом его переписки с Екатериной и Бестужевым. Шувалов добивался доказательств того, что Екатерина и Бестужев склоняли Апраксина к измене с тем, дабы всячески облегчить положение прусского короля.
Допросив Апраксина, Шувалов арестовал его и перевез в урочище «Четыре Руки», что неподалеку от Петербурга. Допрос, очевидно, принес свои плоды, понеже утром 15-го февраля Екатерина получила от Понятовского записку о том, что арестованы Бестужев, Ададуров, ювелир Бернарди и адъютант Разумовского Елагин.
Через своего учителя русского языка, Ададурова, и Бернарди, торговца золотыми изделиями, вхожему во все богатые дома, а стало быть, имевшему возможность передать письмо или записку, Великая княгиня держала связь с канцлером и сэром Уильямсом.
Бестужева вызвали на заседание Верховной военной конференции. При выходе из кареты у него отобрали шпагу, арестовали и отправили домой, приставив крепкую стражу. Но ловкий дипломат сумел передать записку через своего домашнего музыканта, а тот – Понятовскому. В записке он писал Екатерине держаться смело, понеже одними подозрениями доказать ничего нельзя. Но на оном не закончились неприятные известия: Великий князь, испугавшись поворота дела против Степана Апраксина и ареста Великого канцлера Бестужева, по совету Брокдорфа, явился к императрице с повинной. Он солгал ей, что сам передавал некоторые сведения королю Фридриху, не зная, что они могут серьезно повлиять на ход военных действий, и что помогала ему и даже его к оному понуждала жена, Екатерина Алексеевна.