Две ночи без сна императрица Екатерина провела у тела покойной императрицы. На третью ночь Екатерина легла в постель, но не могла заснуть до утра. Не давали покоя мысли о событиях последних дней, о действиях ее мужа, об его указах и политике – как внутренней, так и с соседними государствами. Император Петр, на удивление, вставал спозаранку и неустанно занимался государственными делами. Екатерина Алексеевна поставила себе ни во что не вмешиваться, окромя похорон покойной государыни, по коим ей было велено докладываться траурной комиссии – что Екатерина и делала, используя советы старых дам, графини Марьи Андреевны Румянцевой, графини Анны Карловны Воронцовой, графини Аграфены Леонтьевны Апраксиной.
К вечеру четвертого дня императрица Екатерина подивилась, как скоро Петр распорядился послать курьеров для освобождения и возвращения в Петербург Эрнста Бирона, Христофора Миниха, Иоганна Лестока и Лопухиных. Императрица на сие саркастически заметила подруге своей Екатерине Дашковой: «Дела весьма поспешно идут».
Проведши в очередной раз час у изголовья почившей императрицы, горестно размышляя о ранней ее смерти, Екатерина направилась в покои графа Алексея Григорьевича Разумовского. Она застала его всего больного от горя. Граф хотел встать на колени перед ней как пред новой императрицей, но Екатерина не допустила сего. Они обнялись и заплакали. Несколько минут оба не могли произнести и слова. Каждый из них прощался с удивительной женщиной, которая когда-то избрала их, приблизила к себе и к трону и любила их всем своим щедрым сердцем.
Великолепная Елизавета была достойной дочерью своего отца, Великого Петра Первого. Доказательством тому стала верноподданническая любовь к ней всего русского народа, ибо весь народ оплакивал безвременно ушедшую государыню.
Весь вечер, расставшись с графом Разумовским, императрица Екатерина находилась в подавленном состоянии, кое еще усугубило сообщение Екатерины Шаргородской о том, что император приказал приготовить рядом с ее покоями покои для Елизаветы Воронцовой. Екатерина была близка к обморочному состоянию от гнева и от бессилия. Она совершенно ничего не могла поделать со сложившимся положением. Может быть, кто-то на ее месте попытался бы отравить кого-нибудь из них, Петра или Воронцову. Да, ей казалось, что кто-то бы именно так и поступил, но оное – не для нее. Что ж, будет и у нее когда-нибудь праздник, и лишь от нее зависит, как скоро сей праздник, наконец, состоится. Все в ее руках, и день сей она могла бы устроить себе. Но еще не подошло время. Пока же император Петр Третий разъезжает в городе по гостям, празднуя Святки.
Парадные покои Екатерины Алексеевны обили черным сукном. Император принимал там посетителей, а по вечерам ездил в гости к знатным сановникам, которые были рады встретить его за своими изобильными столами.
Император, занятый питием и празднованием, завел себе новых фаворитов среди доселе малоизвестных офицеров, как, например, капитан – поручика Преображенского полка, князя Ивана Голицына, коего император вдруг наградил орденом Святой Анны. Такожде взял в кабинет секретарем Дмитрия Волкова.
Через две недели двор узнал, что умер граф Петр Иванович Шувалов. При дворе шептали, что императрице скучно на том свете и она, пожалев молодого своего фаворита Ивана Ивановича, забрала себе его брата.
Несмотря на то, что указ покойной государыни запретил пышные похороны, все же господа Шуваловы выпросили у императора Петра отменного погребения для графа Петра Ивановича Шувалова: сам император обещался быть. В день похорон его долго ждали; он появился к полудню. Было весьма холодно, но народ стоял с самого утра. Ожидая похороны, вспоминали табачный откуп Шувалова, в шутку сетуя, что не везут его так долго, потому как табаком осыпают. Другие возражали, что осыпают солью, понеже по его проекту последовала накладка на соль. Иные утверждали, что его кладут в моржовое сало, понеже у него имелся откуп на моржовое сало и ловлю трески. Вспомнили, что в ту зиму треску из-за него невозможно было купить. Потихоньку начали Шувалова бранить и всячески ругать. Наконец, тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Генерал – полицеймейстер Николай Андреевич Корф ехал верхом пред толпой, и, слыша против покойника всяческую ругань, вышел из себя и велел схватить некоторых из толпы, но народ не позволил, отбив их.
Полмесяца спустя после кончины императрицы Елизаветы Петровны Екатерина почти не выходила, чувствуя себя неважно. Панихиды у тела покойной старалась не пропускать. Как-то, проходя чрез переднюю, она встретила князя Михаила Ивановича Дашкова, плачущего и вне себя от радости. Подбежав к Екатерине, он взволнованно сообщил:
– Государь достоин, дабы ему воздвигли золотую статую, понеже он всему дворянству дал вольность, и нынче едет в Сенат, дабы там объявить.
Екатерина Алексеевна, немного опешив, спросила:
– Разве вы были крепостные?
– Нет.
– Разве вас продавали доныне?
– Нет.
– В чем же тогда сия вольность?
– Теперь мы можем служить или не служить по воле своей, – восторженно ответствовал тот.
– Сие и прежде было, ибо кто хотел, тот шел в отставку. Что тут нового? – настойчиво выспрашивала она.
– Неволя была: всяк должон был служить, а теперь вовсе можно в армию не ходить.
Екатерина Алексеевна подняла брови.
– Не понимаю сего, князь!
Поняв, что Дашков находится в подвешенном состоянии, она положила не продолжать разговор.
– Ну да ладно, – сказала она, – увидимся еще, обсудим с вами и княгиней Екатериной Романовной.
Вернувшись с панихиды к себе, Екатерина увидела, что у заднего крыльца стоит парадная карета с короною, и император в ней отправился в Сенат. Народу сие никак не может понравиться, понеже не должон он ехать под короною: не коронован он и не помазан.
Вечером Екатерина была в доме Дашковых. Вскоре приехал на санной упряжке муж Екатерины Романовны, князь Михаил.
– Ах, вы у нас, Ваше Величество! – воскликнул князь, сбрасывая длиннополую шубу. Резво подбежав, поцеловал ей руку, следом руку жены. – Вот так, дорогие мои, – принялся объяснять он свое веселое настроение, – наступила волюшка нам, военным! Весь Петербург гуляет на радостях!
– Волюшка? – удивилась его жена. – Отчего же волюшка, душа моя?
– Теперь, дорогая, можно не служить в армии. Вернее, как: хочешь – служи, а хочешь – не служи! Вот, – сказал он, усаживаясь в кресло и потирая озябшие руки.
Обе Екатерины переглянулись.
– И что же меняется? – спросила его жена. – Собираешься ли ты со службы уходить?
Князь незамедлительно ответил:
– Нет, душа моя, я пока и не думаю снимать с себя мундир.
– Тогда отчего столь много радости, коли ничего не меняется? – спросила императрица.
– Ну, по крайней мере, теперь я знаю: коли захочу уйти со службы, то смогу совершить оное без разрешения государя. И моему сыну откроется возможность посвятить себя, к примеру, науке, и не думать о военной службе.
– Закон о военной службе работал со времен Петра Великого, и никто будто бы не роптал, – удивилась княгиня.
– В Европе, душенька, давно никто не служит по двадцати пяти лет. Пора уже и нам менять что-то, – возразил князь. – Мне, по крайней мере, по душе подобная перемена!
Весь разговор неудержимая радость светилась на лице Дашкова, улыбка не покидала его губ.
– А есть и другая перемена, – вспомнил князь.
– Другая? – одновременно переспросили обе Екатерины.
Дашков хитро посмотрел на них.
– Слышали об упразднении Тайной канцелярии?
Екатерины ответствовали, что слышали, и такожде радуются сей новости.
– Каков молодец наш император! Сразу видно мужское суждение. Понимает, значит, что содержание подданных в страхе ничего хорошего не приносит. Люди вздохнут свободнее. Слава Богу!
Великая княгиня остудила его пыл, заметив с большой долей иронии:
– Вместо Тайной канцелярии учредили Тайную экспедицию. Не думаю, что будут в оной сильные отличия от канцелярии.
Дашков удивился сей новости, но она не убавила его восторгов.
– Да-а, – говорил он, – у Бога всегда есть, что подать!
За десять дней до погребения государыни ее тело со всеми регалиями уложили во гроб и вынесли в траурный зал. Народ допускали к телу дважды в день. В гробу государыня лежала, одетая в серебряную глазетовую робу с кружевными рукавами, а голову ей украшала императорская золотая корона, на нижнем обруче имевшая надпись: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставили на возвышении под балдахином золотого глазета с горностаевым спуском до земли, позади гроба – золотой государственный герб.
25-го января со всевозможным великолепием и подобающими почестями из дворца повезли тело государыни чрез реку в собор Петропавловской крепости. От дворца до собора шли сам император, за ним императрица, следом Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все остальные по рангам. Для императора сей день, вестимо, был отнюдь не траурным, а полностью радостным. Посему он не скрывал своего веселого настроения: нарочно несколько раз отставал от везущего тела одра, пустив оного вперед на некоторое расстояние, потом изо всей силы добегал до него. Старшие камергеры, несущие шлейф епанчи и особливо толстый обер-камергер, граф Шереметев, коему достался ее конец, не могли бежать за ним, поелику для оного принуждены были выпустить из рук епанчу. Холодный ветер раздувал ее, и сие весьма забавило Петра Федоровича. Императрица Екатерина Алексеевна, коей было идти тяжелее других, как и все, идущие за ней, отстали от гроба, пока, наконец, не послали остановить всю церемонию, дабы отставшие дошли. После похорон Екатерина заметила, что пуще прежнего заговорили о непристойном поведении императора Петра, но его сии разговоры совершенно не обеспокоили. По возвращении во дворец он приказал, дабы для него начали убирать покои почившей императрицы.