ти в отношении раскольников, упирая на то, что официальная регистрация браков с раскольниками не формальная мелочь, а есть принципиальное отступление веры истинной перед заблуждением и уклонением от православия. Привёл и слова московского святителя, что «сектатор, почитающий царя врагом Божиим, беспощадно осуждённым на погибель, не может быть вполне верен царю». Сел. Князь Сергей Николаевич Урусов и отец Василий в выражениях вполне определённых поддержали обер-прокурора. Все взгляды устремились на царя.
– Благодарю тебя за доклад, Ахматов, но не за выводы, – мягким тоном начал Александр Николаевич. – Позиция Синода выражена с исчерпывающей полнотой и ясностью: никаких уступок! Понимаю… но с позиции государственной думается мне иначе. Пора покончить с разделением нашего народа. Надо привлекать все его части к труду на благо отечества, а здесь наши старообрядцы могут дать больше, чем кто иной. Так почему же не сделать в их сторону один шаг? Это вовсе не признание истинности их учения. Это… уступка из чувства человеколюбия. Впрочем, послушаем господ министров.
Валуев тут же встал. Отдав должное мудрости и гуманизму государя, он рассказал, что в Москве случайно узнал о довольно снисходительном отношении покойного митрополита Платона Левшина к расколу.
– Прославленный московский святитель полагал, что пастырю церкви Христовой невозможно убедить раскольников в их заблуждении. За протёкшие века накопилось так много погрешностей и неосторожностей в писаниях церковных учителей, что всерьёз исправлять их означало бы подать повод к великому соблазну и злу, горшему, чем раскол. Потому богословы всерьёз и не спорят с раскольниками, что опасаются разойтись в основах учения. В свете изложенного проблема регистрации смешанных браков, право же, должна быть решена положительно.
– Интересно! – воскликнул Александр Николаевич, – Это действительно важно. А кстати, почему Филарет не огласит мнения митрополита Платона?
Вопрос был обращён к Валуеву, и тот с удовольствием ответил:
– Слышал я, что собственноручное изложение взглядов Платона владыка Филарет вырезал из его сочинений, дабы не соблазнять маломысленных.
Государь невольно улыбнулся.
– Как искренне люблю я и почитаю нашего святителя, но – устарел он со своей старческой осторожностию. Боязлив чрезмерно. Два года я его уговаривал проехаться по железной дороге в лавру – насилу уговорил на сей подвиг. Полагаю, господа, накануне церковной реформы мы должны действовать решительнее, не страшась невесть чего. Начнёмте в церковной жизни с малого, дабы дело подвигалось действительно, а не свелось, как это у нас часто бывает, к одному отписыванию.
Ахматов прерывающимся от волнения голосом призвал государя не забывать о несчастиях нашего времени, поражающих церковь прежде всего, и выступить первым сыном и главным покровителем Православной Церкви. Однако Урусов, часто откашливаясь, согласился, что допустить регистрацию смешанных браков возможно, правда, при чётко оговорённых условиях. Отец Василий порадовался любви государя ко всем своим подданным и снял свои возражения. Тут Валуев довольно потёр руки.
Князь Василий Андреевич Долгоруков, по обыкновению, мягко и нерешительно, но высказался в пользу облегчений. Более пространно говорил князь Александр Михайлович и также присоединился к большинству. Ахматов так сжал челюсти, что желваки выступили под русыми бакенбардами, а ничего уж не поделаешь – вопрос решён.
Спустя четыре дня в кабинете государя Ахматов принуждён был в присутствии императора выслушать проект высочайшего повеления из уст Петра Александровича Валуева. Окна кабинета выходили на Адмиралтейство, но неукротимое солнце и здесь светило всё так же ярко и горячо. Ахматову напекло затылок, но он не решался пересесть.
– Что ж, я одобряю! – довольно сказал Александр Николаевич по завершении чтения и, глянув на сумрачное лицо обер-прокурора, добавил довольно строго: – Ne foites pas une figure de circonstance[60]. Теперь остаётся объявить сие для всеобщего сведения.
– Государь! – Ахматов вскочил с кресла и вытянулся. – Осмелюсь сказать, что мои убеждения совершенно противны принятому решению. Возможно ли мне оставаться обер-прокурором, когда… Прощу вашего дозволения о выходе в отставку.
– Граф! – мягко и укоризненно произнёс Александр Николаевич. – Я вполне признаю за тобою право сохранять свои убеждения, однако, в свою очередь, имею право требовать, чтобы моя воля была исполнена тобою на посту главы Синода.
– Ваше императорское величество, дозвольте мне повторить прошение об отставке, – твёрдым голосом сказал Ахматов.
– Я рассмотрю этот вопрос, – сухо ответил царь. – Но между тем я требую, чтобы моя воля была исполнена.
22 марта Ахматов принуждён был объявить высочайшее повеление Синоду, а вскоре был заменён на посту обер-прокурора графом Дмитрием Андреевичем Толстым.
А 12 апреля на вилле Бермон, расположенной в возвышенной части Ниццы, в окружении отца, матери, братьев и невесты скончался наследник российского престола.
Никса понимал, что умирает. Приглашённый настоятель православной церкви отец Иоанн Прилежаев после исповеди вышел от него в слезах.
– Никогда ранее не случалось мне встречать в юноше такой глубоко сознательной веры! – вырвалось у него.
Шла Страстная неделя. У императрицы недоставало сил ходить в церковь, но в своей комнате она не выпускала из рук Евангелия (подаренного московским митрополитом) и молилась, молилась, не замечая своих слёз. Докторов она уже не слушала. Умом понимала, что Никса уходит, но примириться с этим не могла.
Александр Николаевич, прибывший в Ниццу в Страстную субботу, был поражён состоянием сына, но переживал по-своему. Для него Никса был не только родной кровинкой, но и наследником, долженствующим продолжить и развить начатые реформы. На Никсу в семье всегда смотрели особенно, ему уделяли больше внимания, его готовили к царской доле, и, что скрывать, по способностям и воспитанию своему он более других царских сыновей отвечал предстоящей деятельности. Высокий белокурый красавец обладал ясным умом, был добр, мягок, но не безволен, главное же – это чувствовал отец, – Никса в последние годы проникся сознанием важности предстоящего ему высокого служения… Александр Николаевич старался сдерживаться при жене, но в её отсутствие горько плакал. Никса пошёл бы дальше его!..
Впервые пасхальная ночь в царской семье прошла в слезах.
Под утро Никса впал в беспамятство. Вытянувшись в полный рост, он тяжело дышал и то тянулся подняться, то обессиленно поникал на подушки. Отец не решился зайти за ширму, а Мария Александровна, старательно вытерев слёзы, подошла к изголовью. Никса вдруг открыл глаза.
– Ма… – прошептал ласково.
Она вытерла бусинки пота на высоком лбу, а он с усилием повернул голову и стал целовать её руку, по обыкновению каждый палец отдельно.
– Бедная ма, что ты будешь делать без твоего Ники? – с ужаснувшим её спокойствием спросил он. В глазах сына она увидела не то отрешённость от всего, не то обращённость к чему-то…
За ширмой послышался звук сдерживаемых рыданий.
8 мая 1855 года Филарет писал обер-прокурору, не зная, что дни Ахматова на этом посту сочтены: «Да будет всем известно, что если бы начальство рассудило уволить меня от дел и поставило на моём месте деятельнаго, надеюсь, я принял бы сие с миром и, может быть, с пользою для меня; только бы сие было не по моей воле, а по рассуждению власти».
В скит! В скит хотелось! Там закрыться наконец, ибо кто ведает, сколько ещё отпущено ему, за каждый прожитый день благодарил он Всевышнего, и – уйти в молитвенное безмолвие и сосредоточенность. Но Ахматова заменили, а его оставили.
Митрополит сидел в своём кабинете в кресле. Перед отъездом в Гефсиманию решил разобраться со всеми накопившимися делами, и вдруг впервые за всю жизнь возникла мысль: а не оставить ли их нерешёнными? Как же он устал…
Стоял за Церковь перед государем Александром Павловичем, лет сорок назад написал для него проект о создании митрополичьих округов, что сильно бы увеличило самостоятельность Церкви, но – не успел государь. Не уступал, покуда мог, при государе Николае Павловиче, верном христианине, при коем, однако, за внешним почитанием и благополучием Синод стал вовсе помыкать Церковью, подчиняя её нуждам мирской власти и вольно или невольно лишая её священного покрова, убавляя к ней усердие православных… Думалось, нынешний государь добр сердцем, чист, веру имеет несомненную – вот и перестанет смотреть на Церковь как на одно из учреждений, увидит в ней образ горнего Иерусалима, снимет с неё гнёт государственный… Как достучаться до его сердца? Как открыть очи ему?..
Снял очки и посмотрел на викария.
– Стерпеть ли, чтобы можно оказать полезное для Церкви, или возражать, а затем идти в отставку, ибо совершенно верно, что в Петербурге не послушают?
– Перетерпим, – улыбнулся ответно владыка Леонид.
– А помните, как в Откровении Иоанновом говорится, что пытаться будут цари земные и всякий раб укрыться в пещерах и ущельях гор от гнева Господня и не смогут… Боюсь, на нас и пещер не хватит.
Святитель видимо дряхлел телом. На Пасху в 1866 году уже недостало ему сил для участия в праздничном богослужении, и от горя плакал Филарет.
Была и иная причина для скорби святителя – новый обер-прокурор. Можно было бы сделать худшее назначение, но трудно. Граф Дмитрий Андреевич Толстой в бытность министром просвещения заработал репутацию человека ловкого и опытного, но корыстолюбивого и откровенно неверующего. Приехавший как-то на Троицкое подворье по делам князь Николай Иванович Трубецкой (сменивший в кресле председателя Опекунского совета покойного князя Голицына) отозвался о новом главе Святейшего Синода нелестно.
– Продвинул его в своё время Муравьев-Виленский, к которому государь сильно благоволил. Впечатление в Зимнем Толстой произвёл приятное, но там не сумели разобраться, что се n’est pas un ministre, c’est un roquet