Ямщик на мгновение придержал тройку в воротах, снял громадную овчинную шапку, перекрестился и повернулся к седокам:
– Приехали, господа хорошие!
Тройка подкатила к крыльцу митрополичьих покоев, и тут обнаружилось, что иеродиакон Филарет не может идти. Выйдя из возка на негнущихся ногах, он вдруг покачнулся и упал в снег.
– Что с тобою, отче Филарете? – наклонился к нему Андрей Платонов.
– Ноги!.. – только и сказал тот, подавляя мучительный стон.
В пути он жестоко отморозил ноги. Ночью не мог спать, товарищи навалились на плечи с двух сторон, будить их казалось неловко, а от тесноты было поначалу только теплее. Сквозь дрёму он ощущал, как холодно стало ногам, потом мягкая боль прошла от колен до пяток, потом ничего не чувствовал. В покоях ректора Александро-Невской духовной академии Филарета положили на широкую лавку. Ноги тёрли снегом, шерстяной варежкою, и мало-помалу чувствительность вернулась.
– Ну, как ты? – склонился над ним архимандрит Евграф. – Полегче?
Так хорошо было после трудной дороги и волнений увидеть родное лицо, что Филарет невольно улыбнулся:
– Вас увидел, отче, и сразу вся хворь прошла.
Они обнялись и расцеловались. Есть сродство душ, необъяснимое в житейских понятиях, и счастлив тот, кто испытал это сближение поверх различий в возрасте и положении, кто ощутил удвоение своих сил и радости. Зудящее беспокойство Филарета стихло от взгляда друга и учителя, в котором он читал: «Я всё тот же. Сердце моё открыто тебе…»
– Товарищи твои ушли в братский корпус устраиваться…
– Так я пойду! – Филарет живо вскочил с лавки и схватился за свой узел.
– Никуда я тебя такого не отпущу! – решительно заявил архимандрит. – Останешься у меня. Морозы стоят небывалые, в тридцать градусов. У меня и топят получше, и за ногами твоими сам посмотрю, и поговорим наконец вволю! Идти-то можешь?
– Вашими молитвами! – с облегчением отвечал Филарет. – Сам не понимаю, что такое приключилось.
– Ну что же, брат, – с обычной своей мягкой полуулыбкою произнёс отец Евграф, – дай-то Бог, чтобы сегодняшнее твоё огорчение стало самой большой неприятностью в столице. Пойдём в мою келью.
Первый день пролетел в разговорах за самоваром. Филарет рассказывал последние новости о лавре и семинарии, о митрополите Платоне и новом его викарии епископе Августине, хорошо известном обоим, о семинарских учителях и лаврской братии. Ректор накоротке пояснял, что следует поскорее познакомиться с митрополитом Амвросием и архиепископом Феофилактом, ибо первый играет главную роль в Синоде, а второй вершит всеми делами в Комиссии духовных училищ, приобретшей едва ли не большее значение, и утверждение Филарета преподавателем духовной академии зависит именно от комиссии, то есть от владыки Феофилакта. Размещается комиссия по повелению государя в Михайловском замке, занимая четыре залы на втором этаже.
На следующее утро после заутрени и благодарственного молебна в лаврском соборе архимандрит Евграф представил новоприбывшего иеродиакона Филарета митрополиту новгородскому и петербургскому Амвросию.
Большие залы и комнаты с высокими потолками были обставлены роскошно и, по троицким представлениям, «по-дворянски»: изящные стулья, кресла, столики, диваны, высокие зеркала в простенках окон, под ногами паркет, образующий диковинные узоры. Показалось, что сам владыка чужд этому блеску.
Топили жарко, и потому митрополит был в одном суконном подряснике с финифтяною панагией. Среднего роста, грузный, со строгим взглядом из-под лохматых бровей, он вполне отвечал образу архиерея.
После благословения митрополит начал расспросы о московских новостях. Занимали его, впрочем, не столько ответы архимандрита и молодого иеродиакона, сколько сами молодые монахи. Амвросию нужна была опора во всё нарастающем противостоянии с неудержимым в своём властолюбивом напоре архиепископом Феофилактом. Доверяться питерским было опасно – все либо примыкали к какой-либо дворцовой партии, либо склонялись к калужскому владыке. Надёжнее было полагаться на вовсе сторонних…
Трудным было восхождение митрополита Амвросия к высотам духовной власти, но ещё более трудным оказалось удержаться там. Продвигал его поначалу Павел Петрович, ещё будучи наследником. Став императором, в один год одарил его мальтийским орденом Иоанна Иерусалимского и высшими российскими орденами Святого Андрея Первозванного и Святой Анны 1-й степени. Сделал первоприсутствующим в Синоде и главой петербургской епархии, 10 марта 1801 года возвёл в сан митрополита, да вот беда – спустя день приказал долго жить… А молодой император скорее терпел его, чем уважал. Слухи о его замене стали постоянными. В таких обстоятельствах борьба Амвросия с обер-прокурором Яковлевым, стремившимся взять в свои руки всё управление церковной жизнью, хотя и привела к удалению гордеца, но вызвала неудовольствие государя и самим митрополитом.
Приход в Синод князя Голицына поначалу обрадовал духовных. Князь был ленив и к делам равнодушен, как вдруг всё переменилось. Обер-прокурор начал изучать присылаемые из епархий бумаги, вменил архиереям в обязанность докладывать ему о всех происшествиях и сосредоточил в своих руках решение важнейших вопросов. Решения он принимал подчас несогласные с мнением архиерейским. Государь же решал спор, как правило, в пользу князя.
Митрополит Амвросий, подчиняясь желанию Александра Павловича, начал подготовку реформы духовного образования. Составление проекта он поручил своему викарию, епископу старо-русскому Евгению Болховитинову. Однако нежданно участие в деле приняли попавший в случай Сперанский и калужский Феофилакт. Они повели дело к тому, чтобы отнять у архиереев на местах контроль за семинариями и академиями, насаждая там дух широкой светской образованности. Амвросий большой беды в том не видел, в отличие от своего учителя и друга митрополита московского Платона, ибо в конечном счёте тем повышался уровень подготовки всего священства. Проглядел он другой момент: возникшая из воздуха комиссия обрела реальную власть в перемещении духовенства и управлении жизнью духовных школ. Мнение его самого и всего Синода подчас и не спрашивали. В комиссии же тон задавал тридцатишестилетний Феофилакт… За составление проекта преобразований государь наградил митрополита орденом Святого Владимира 1-й степени, а Феофилакта, князя Голицына и Сперанского – орденами Святого Владимира 2-й степени. Ничего доброго от этой троицы для себя Амвросий не ожидал.
Скромный инок сразу приглянулся владыке. Помогло ли тому то, что он тоже был учеником митрополита Платона и пользовался доверием московского архипастыря, или просто по, сердцу пришёлся троицкий чернец, кто знает. Владыка сам был добродушен, при всей своей опытности в политике, устал от неё и потому рад был видеть рядом иноков, не отягощённых суетными интересами, не втянутых в хитросплетения столичных интриг. Он положил сделать своей опорой в создаваемой Санкт-Петербургской духовной академии Евграфа и Филарета.
Вечером отправились к архиепископу калужскому Феофилакту. В его покоях царил иной дух, чем в митрополичьих. Мебель вся вызолоченная, натёртые воском полы покрыты большими малиновыми коврами, на стенах картины в больших золочёных рамах на темы из мифологии. В кабинете, сплошь заставленном высокими книжными шкафами с множеством книг на русском и иностранных языках, было на удивление светло от многих свечей в канделябрах на овальном столе орехового дерева, на камине с отодвинутым экраном, на громадном письменном столе, заваленном стопками бумаг и книгами.
Архиепископ поднялся навстречу входящим, и Филарет удивился, какого он большого роста. Феофилакт был по-гвардейски высок, плечист, темноволос, черты лица крупны и резки. Даже дома он носил богатую муаровую рясу, переливавшуюся оттенками синего цвета, а когда вышел из-за стола, на ногах сверкнули башмаки, расшитые золотом.
Сан архиепископа он получил только на минувшее Рождество, ныне же ожидал перевода из третьеклассной калужской во второклассную рязанскую епархию. Он не опровергал слухи о том, что преосвященного Амвросия намереваются перевести в Новгород, а освободившуюся петербургскую митрополию предоставят ему. Обер-прокурор не имел с ним разногласий, друг Михайло Сперанский оставался довереннейшим лицом государя, благоволение со стороны императора и императрицы не уменьшалось. Феофилакт понимал, что звезда его карьеры набирает всё большую высоту, и это наполняло его властолюбивую душу счастьем и гордостью.
Он оглядел стоявшего в напряжении невысокого и худого монашка в бедном подряснике. Простоват больно, хотя в карих глазах видны ум и характер. И этот пригодился бы, не будь из платоновского круга. Феофилакту сообщили, что Филарет известен близостью к московскому митрополиту, ещё в семинарском звании был его иподиаконом, и именно об его отзыве более всего печалится Платон. Сообщили также и о больших познаниях молодого монаха… Хотя такая может быть наука в захолустной Москве!
– Чему учился?
– Философии.
– Что есть истина? – спросил резко.
На мгновение кроткие глаза потупились, а затем монашек негромким голосом, но ясно и обдуманно отвечал, что истина философская есть то-то, а истина метафизическая есть то-то, с цитатами на латинском, греческом и еврейском.
– Что есть истина вообще? – спросил архиепископ.
Филарет растерялся. Он не понимал, чего хочет высокомерный владыка, но не смел уточнить вопрос. Впервые после домашней обстановки лавры он ощутил бесправие низшего перед высшим.
Филарет молчал, и архимандрит Евграф поспешил прийти на помощь.
– На этот вопрос, владыко, – почтительно сказал он, – не дал ответа и Христос Спаситель.
Феофилакт промолчал и жестом пригласил Филарета садиться. Этот монашек чем-то его раздражал. Знающ, мыслит правильно, робеет, но вид какой-то постный, верно, ханжа первостатейный…
– Что же ты не читал новейшей философии?.. Да ты владеешь ли французским?
– Нет, владыко.
– Так надобно выучить. Непременно следует учиться новым языкам, в особенности французскому, на котором пишут и переводят всё самое примечательное в науке, – говорил громко и внушительно, поглаживая чёрную бороду рукой, на которой посверкивали в перстнях тёмно-красный рубин и ярко-голубой сапфир.