Война закончилась победою России. Выбита была медаль с надписью «Не нам, не нам, но Имени Твоему». Полки возвращались из Европы, иные не в полном составе не только из-за потерь, но и из-за своевольно оставшихся во Франции. Пребывание в чужих землях произвело неодинаковое, но сильное впечатление на всех, от солдат до государя.
13 июля 1813 года в Казанском соборе Петербурга в присутствии всей императорской фамилии архимандрит Филарет Дроздов произносил последнее слово перед погребением тела светлейшего князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского:
– Не поколеблемся убо над оплакиваемым поспешником видимаго нашего спасения превознести Единаго невидимаго виновника всякого спасения. Господне есть спасение. Господь с сильным крепостию, избирая его и наставляя, искушая и сохраняя, возвышая и венчая, даруя и вземля от мира. Вот истина, которую ныне, к наставлению нашему, мы можем созерцать в ея собственном свете и в зерцале времён протёкших, к утешению в лице и деяниях Михаила, бессмертнаго архистратига Российскаго, светлейшаго князя Смоленскаго…
Александр Павлович отдавал должное скончавшемуся полгода назад фельдмаршалу, потому и распорядился провести торжественное погребение в первом столичном соборе. Однако чувство недоброжелательности к Кутузову оказалось прочным. В стремительном потоке событий грозового года император не мог не сознавать Вышнюю волю, однако полагал её избранником себя, а не скрытного Кутузова. Но сейчас он и младшие его братья, семнадцатилетний великий князь Николай и пятнадцатилетний великий князь Михаил, не отрывали глаз от проповедника. Не к ним ли обращался Филарет?
– …да смирится высота человеча, и вознесётся Господь един, – жребий многочисленнейших народов долго иногда скрывается в неизвестной руке единаго смертнаго, а судьба каждаго сильнаго земли слагается из неисчисленных случайностей, которых никакая человеческая мудрость – объять, никакая земная сила – покорить себе не может…
Покорно скучавший наследник-цесаревич, великий князь Константин Павлович не вслушивался в слова монаха, а думал о своей новой симпатии, польской красавице Иоанне Грудзинской, которая вполне могла бы заменить ему давно оставившую Россию великую княгиню Анну Фёдоровну. Возникал, правда, вопрос о престолонаследии, но… авось как-нибудь обойдётся! Полька была уж очень хороша!
При выходе из собора Александр Павлович милостиво раскланивался с толпой, особо ласковыми улыбками приветствуя знакомых. Потом он обернулся к жене, которая оживлённо разговаривала с князем Голицыным.
– У тебя приятные новости, князь?
– Приятные новости, государь, обыкновенно завершают битву, а я пока в самом разгаре очередной.
– Что за сражения могут быть в Синоде? – с улыбкою спросил Александр Павлович.
– Это скучная материя для дам, – поклонился Голицын в сторону императрицы. – Если позволите, я доложу вам в завтрашнем докладе.
Так называемая «битва» была лишь малой частью дел, занимавших Голицына, и заключалась в устранении всякого влияния архиепископа Феофилакта на церковное управление. Против рязанского владыки неожиданно объединились сторонники прямо противоположных убеждений: митрополит Амвросий желал удаления честолюбца и франкофила, а обер-прокурор Синода полагал чрезмерной активность гордеца, заявившего себя открытым противником мистицизма.
Архимандрит Филарет оказался в центре событий. Он не допускал себя до личной неприязни к рязанскому владыке, и "когда тот проезжал через Коломну, загодя предупредил отца, чтобы особенно приветливо встретил гостя, не забыв угостить хотя бы водкою и пирогом. Но Филарет полагал неправильным вмешательство Феофилакта в дела академии и настоял на возвращении полномочий академическому правлению.
Вдобавок, когда Феофилакт распорядился об издании сочинения француза Ансильона «Эстетические рассуждения», переведённого опекаемыми им студентами академии, то Филарет прямо сказал на правлении, что не хотел бы видеть имена воспитанников академии на сочинении, в коем многое несогласно с духом самой академии. Митрополит его поддержал. И не хотел Филарет раздувать конфликт, но принуждён был взяться за написание разбора обсуждаемого сочинения.
Дело с Ансильоновым переводом оказалось нешуточным. Голицын письменно доложил о нём государю, находившемуся за границей, ожидая благоприятной для себя резолюции, но таковой не получил. Александр Павлович хотя и не позволил напечатать опровержение Феофилактом возражений Филарета на вышедшую таки книгу, но приказал рассмотреть дело в рамках Комиссии духовных училищ. Голицын не подозревал, что рязанский архиепископ обратился за помощью к Аракчееву, сильно ревновавшему государя к князю.
19 ноября 1813 года Аракчеев писал из Франкфурта-на-Майне своему приятелю в Петербург: «Благодарю за сообщение восставших злых каверз на почтеннаго нам знакомаго пастыря. Я не упущу случая воспользоваться, дабы несколько слов на сей счёт сказать. Дай Бог, только бы мне удалось применить удобный к оному час, ибо я такого всегда правила, что надобно сказать в такое время, которое видишь, что посеянныя слова произведут плод, а без онаго лучше ждать, чем пустословить».
Тогда обер-прокурор сделал ход сильный и ловкий. Он предложил доверить рязанскому архиепископу благороднейшее поручение: обследовать епархии, пострадавшие в ходе французского нашествия, для исследования состояния церквей и монастырей и составления плана по восстановлению разрушенного и утраченного. Государь прислал архиепископу личный рескрипт, а вдобавок распорядился о выделении содержания в пять тысяч рублей. Феофилакту предоставлялись Широкие полномочия, в частности, для расследования поведения иереев и архиереев в период нашествия. Отказаться он не мог.
Удаление Феофилакта под почётным предлогом почти на полгода из Синода привело к окончательному падению его влияния. Объехав смоленскую, Могилёвскую, минскую и волынскую епархии, он попросился в отпуск в Петербург, но Голицын липший месяц продержал его в Смоленске. Когда Феофилакт вернулся в столицу, оказалось, что его квартира в здании духовной академии занята, и владыке пришлось ехать на подворье. Вслед за ним в столицу донёсся ворох слухов и сплетен о самоуправство Феофилакта в разорённых губерниях, о будто бы несправедливом отрешении от сана Могилёвского епископа Варлаама Шимацкого, принёсшего присягу Наполеону и отслужившего молебен о его здравии. Говорили и о несправедливом распределении выделенных Синодом сумм, о некой недостаче в деньгах, то ли потерянных архипастырем, то ли украденных его духовником. Тем не менее отчёт архиепископа был принят. Не успел он перевести дух, как состоялось заседание Комиссии духовных училищ с обсуждением книги Ансильона.
Филарет не горел желанием раздувать дело, но князь мягко и настойчиво убеждал его в крайней необходимости завершения начатого. Филарет мог устоять перед любым давлением, но верх взяло понимание действительной опасности для Церкви защищаемого Феофилактом труда.
– …На странице четвёртой указаннаго сочинения читаем: «Вселенная и Бог составляют такое целое, к которому не можно ничего прибавить, которое соединяет всё, содержит всё; вне сего целого нет бытия, нет вещественности; вне его нет ничего возможнаго»… – Филарет положил книгу на стол и поднял взгляд на собравшихся за длинным столом. – Если бы вселенная и Бог составляли целое, то Бог был бы частик» какого-то «целого», Бог без вселенной был бы нечто непонятное и недостаточное. Нельзя исчислить неясностей, который за сим последуют…
Митрополит Амвросий, сложив ладони на столе, смотрел ровно перед собой. Князь Голицын с неопределённою улыбкою то оглядывал членов комиссии, то смотрел в окно на стоявший перед Михайловским замком памятник Петру, то принимался чертить на бумаге какие-то завитушки. Владыка Феофилакт, набычившись, уставился на Филарета, не замечая, как подрагивает его правая рука, лежащая на стопке книг и бумаг. Духовник государя Криницкий и обер-священник Державин, будто нарочно севшие в отдалении и от князя, и от Феофилакта, мирно слушали критику.
– Но ещё должно заметить, – продолжал Филарет, – что перевод не соответствует в этом месте подлиннику, в котором надлежит оное читать от слова до слова так: «Вселенная и Бог, Бог без вселенной, вселенная без Бога – всегда суть целое, к которому не можно ничего прибавить»… и прочее. Какое в сих словах богатство нелепостей и противоречий, если хотя мало разобрать их!.. На странице двадцать восьмой у автора: «Религия в чистейшем и высочайшем своём знаменовании есть не что иное, как отношение конечного к бесконечному». Однако на странице третьей автор сказал, что «конечное – это я», а «бесконечное есть вселенная». Посему настоящее положение, в котором находится определение религии, можно произнести так: религия есть отношение человека ко вселенной. Где же Бог?.. Да сохранит нас Бог от религии Ансильоновой!
Феофилакт был тёмен лицом, но тут даже лысина его побагровела. Он обречённо оглядел собравшихся и опустил глаза.
– На странице сто шестьдесят третьей читаем, – всё тем же ровным голосом продолжал Филарет, пролистнув несколько страниц, ибо чувствовал, что настроение в комнате определилось, – «Религия христианская основывается на отвлечённостях»… Вдумаемся. Основывать религию христианскую на отвлечённостях – значит основывать её на одном разуме, значит – испровергать её и поставлять на место ея мечтательную религию натуральную. Истинная христианская религия основывается на Откровении, а Откровение, конечно, не есть «отвлечение». Вера основывается, яко на краеугольном камени, на Господе нашем Иисусе Христе, а Он не есть отвлечённая идея, но существо действительное, истинный Бог и истинный человек… Стоит ли множить примеры явного пантеизма и либерализма, явленные в сей книге? Вот вам последний. «Руссо имел душу благочестивую, – написано на странице двести пятьдесят четвёртой, – хотя и являл часто дух неверия»… Можно ли человеку иметь душу благочестивую и «являть часто дух неверия»? Чувствовать как христианин и мыслить как язычник или безбожник? Любить и чтить Бога, но не верить Его делам? Если сие возможно, то автор, вероятно, нашёл сию возможность в самом себе и разлил в своих рассуждениях дух неверия, не опасаясь оскорбить «душу благочестивую».