Между тем сослужащие, замерев, стояли вокруг престола, ожидая небывалого гнева и жестокого приговора. Бедный настоятель молился тихонько, чтобы Господь пронёс бурю поскорее. Когда владыка приобщился Святых Тайн и по прочтении благодарственных молитв сел в алтаре, настоятель со слезами на глазах подошёл и молча пал на колени. Филарет поднялся с кресла.
– Встань, отец.
Тот только ниже опустил голову.
Филарет сам приподнял старика за плечи и благословил его.
– Мы оба согрешили пред Господом, начали не в мире, а в гневе и вражде служить пред Ним. Он хотел наказать нас, но умилостивился и падением лампады показал, как близки мы были от погибели. Он вразумил нас и призвал на путь покаяния. Простим друг друга.
Владыка ещё раз благословил священника, поцеловал его, и лёгкие слёзы от нечаянной радости побежали из стариковских глаз.
– А ты всё же виноват предо мною, – с мягкою укоризною добавил Филарет, – не предупредил меня о поправках в церкви.
Ждали, что архиепископ тут же уедет, но он остался, зашёл к священнику в дом, с готовностью принял закуску, пил чай и, казалось, никак не решался отправиться в Тверь. Духовные повеселели, но вели себя с осторожностью, будто шли по скользкому льду. Никто и не догадывался, какой редкий душевный покой вдруг обрёл строгий архиерей в неказистом домике сельского попа.
Невольным плодом пережитых волнений стали стихи, написанные на обратном пути:
К Тебе, о Путь непреткновенный,
К Тебе, Путь истинный, живый,
Взывает путник утомлённый,
Пути его во тьме не скрый.
Сей путь мой не в водах и в море,
Но волны есть в душе моей…
Явись, волн укротитель, вскоре
И волны запрети страстей!
Спаси, Наставник! Гибну! Гибну!
Умилосердись, ускори…
И с гласом грозным руку мирну
Извлечь молящего простри.
Глава 5Пора надежд и тревог
Три года продолжались тяготы Андрея Медведева. Уйдя в гневе из княжеского дома, он поклялся больше не ступить туда ногою, однако любые клятвы опрометчивы. Не раз ещё он ходил к князю, смиряя гордыню, а толку не было. Пошла просить мать, но ей барин поставил условие, чтобы Андрей повинился перед ним.
– За что? – вскрикнул Андрей на материнские уговоры. – За то, что сломал мою – и не только мою жизнь? Его светлость мнит себя хозяином моим – так нет же! Лучше в петлю головой, лучше в солдаты!..
Сколько уже знал Андрей историй про незаконных детей знатных вельмож, вдруг, по их хотению и дозволению государя, становящихся полноправными дворянами. Как ни отгонял подобные мысли, всё же иногда тешил себя с усмешкою таким ослепительным поворотом судьбы… Во фраке, с тщательно завязанным платком под горлом, в одной руке цилиндр, в другой тросточка, на высоких сапогах позвякивают шпоры (такой наряд он увидел однажды на молодом франте, гостившем в соседнем имении), он входит в большую залу лысковского дома, а там за клавикордамй сидит Аня… Но такой исход был невозможен, а стало быть, и не нужны были ни фрак с тросточкой, ни формальное усыновление, надежду на которое не оставляла мать.
«Да неужто лишь к этому сводится вся жизнь человека?» – задавался Андрей вопросом, ответ на который уже имел в сердце. Однако знание сие было сугубо умственное. Подспудно же в нём нарастала некая огромная внутренняя сила, и какими же мелкими, ничтожными виделись обычные житейские устремления большинства людей. Будто предлагали ему нынешнему надеть детскую одежонку и так в ней жить…
По рассказам странствующих монахов и Ольги Васильевны он представлял себе и иной образ жизни – монашеский, при котором житейское низведено на последнее место, а вся жизнь с утра до вечера, нет, с ночи и до ночи, от последующей утренней звезды до первой вечерней отдана служению Богу. Смирение, терпение, милосердие заменяют в человеке всё низменное, суетное и постыдное. Не ради скоромимопроходящих радостей сего суетного мира живёт и трудится человек, а ради спасения бессмертной души своей и всех иных человеков… Прекраснее такого служения и нет ничего на свете!
В характере Андрея причудливо сочетались страстность, пылкость воображения и трезвая, скептическая практичность. Он решил уже безоговорочно, что отказывается от мирского образа жизни, однако намеревался прежде проверить и узнать непосредственно, каково оно монашество на деле.
Мать тем временем продала шаль и тёлочку. В уездном правлении нашли нужного человечка, и мелкий чиновник за двадцать пять рублей ассигнациями сделал то, что казалось невозможным: раздобыл копию вольной и метрическое свидетельство, на основании коих Андрей Гавриилов Медведев приписывался в мещанское сословие города Арзамаса. Мать уговаривала его уехать поскорее и подальше, опасаясь княжеского гнева, но у сына были свои планы.
Осенью 1817 года в серенький и пасмурный день Андрей в обличье бедного странника, в лаптях и худой одежде отправился в Саровскую обитель. От многих слышал он похвалы сей обители как рассаднику истинно подвижнической жизни, рассказы о святости некоторых старцев, об их подвигах благочестия и высокой духовной мудрости. Правда, доносилось и иное до него: монахи корыстолюбивы и ленивы, уловляют в свои сети тех, от коих намерены получить пользу для себя.
«А вот мы и присмотрим, как оно на самом деле!» – с такою мыслию шагал Андрей. Прежде принесения немалой жертвы – а часть его души печалилась уходу от мира – он положил твёрдо убедиться, что прославленная обитель достойна его жертвы. «Я-то готов, я на всё готов, но пусть они прежде…» Он не мог ясно сказать себе, чего «прежде» он ожидает видеть, но полагал по отношению к его нищему виду определить, верно ли, что монахи корыстолюбивы. Если так, он намеревался отправиться дальше в поисках подлинно святой обители.
Решительным шагом он вступил в монастырские ворота, не обратив внимания на сирого, убогого, юродивого старика, сидевшего в одной рубашке с голой грудью возле дороги на земле с самым бессмысленным видом. Двор был пуст. Андрей перевёл дыхание, перекрестился на церковный крест и увидел пробегавшего худенького невзрачного послушника.
– Не скажете ли, куда мне обратиться с просьбой о принятии в братство? – смиренным голосом спросил Медведев.
Послушник Георгий искоса глянул на него и сразу заподозрил обман. Стоявшему перед ним дюжему парню явно не шла нищенская одежда. Речь гладкая, руки чистые, взгляд надменный – не иначе как с худыми намерениями пожаловал.
– Ступай отсюда с миром! – решительно сказал Георгий. – В святой обители нет места таким шатунам.
– Да я в монастырь хочу! – повысил голос Медведев, сердясь на непонятливость монашка.
– Убирайся поскорее, пока я сторожей не позвал! – также повысил голос Георгий.
Мнимый нищий стал запальчиво обличать послушника:
– Эй, брат! Такое лицемерие несообразно с твоим званием! «Суетная глагола кийждо ко искреннему своему: устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая…» И в стенах обители!.. «Кроцыи же наследят землю и насладятся о множестве мира». Кроцыи, брат, а не гневливые!
Тут уж сомнений быть не могло. Георгий схватил с земли палку и замахнулся на обманщика, но подошедший на крик монах остановил его:
– Брат Георгий, окстись!.. Что вам угодно?
– Мне… мне угодно немедленно видеть настоятеля!
– Его нет в обители.
– А кто же у вас начальник? – Андрей решил уже, что, если и начальствующие столь же бестолковы и лицемерны, как тот послушник, он немедля уйдёт в Арзамас и постарается забыть о Сарове и своих возвышенных мечтаниях.
– Пройдите к отцу казначею. Вон его домик, – указал монах.
«Неужели всё обман?.. Неужели я, с искренней жаждой послужить Господу, всего себя – молодого, сильного, умного – готовый отдать на уединённое и скудное пребывание за монастырскими стенами, я, столь горячо, со слезами молившийся Милосердному Создателю нашему о даровании просветления и утешения, я опять окажусь один?..»
Едва Медведев открыл дверь, как наперерез ему метнулась тень.
– Ты куда? – строго спросил келейник.
– Мне надобно увидеть отца казначея, – уже без притворной приниженности сказал Медведев.
– Он занят.
– У меня срочное дело. Вы доложите только, что Медведев, лекарь из Арзамаса… – Андрей тронул за пазухой свёрнутые ассигнации, решив, что отдаст деньги и уйдёт молча.
– Не буду я докладывать, – решительно сказал келейник, – Подождите.
– Так вот вы какие… – Он заплакал от горького разочарования, слёзы потекли из глаз. Это был конец всего! Он бежал, он спешил, он горел одной страстью… и вдруг покатился в отверзшуюся пропасть холодного равнодушия. – Так вы…
Легко отстранив с дороги келейника, Медведев распахнул дверь и вошёл в комнату, откуда слышался разговор. Седобородый отец казначей и чернобородый иеромонах подняли на него удивлённые взгляды. В комнате было тепло от большой голландской печи, по навощённому полу были разостланы пёстрые половики, на подоконниках и жардиньерках стояли горшки с цветами и клетки с птичками.
– Ты кто? – недоумённо спросил отец казначей, с ужасом смотря, как высокий и плечистый парень с чёрной шевелюрой и курчавой бородкой шлёпает грязными лаптями по белому полу. – Ты зачем ворвался сюда?
Такого Андрей перенести уже не мог. Он стоял и молча слушал, как уже третий монах строго отчитывает его и гонит. Слёзы катились из глаз его, но сказать дрожащими губами ничего не мог. Повернулся и ушёл.
Недоумевающий казначей сбавил тон и пытался остановить странного гостя, но Андрей уже ничего не видел и не слышал.
Он пробежал всё такой же пустой двор, решив, что не оглянется на обитель, которая лишь по названию рассадник благочестия, а на деле…
За воротами он едва не споткнулся о того же юродивого, будто поджидавшего его с какой-то веточкой в руках. В гневе Андрей едва не отшвырнул старика, но тот тронул его рукой и улыбнулся. И вдруг увиделись в глазах юродивого доброта и ум, а от, прикосновения лёгких перстов бесследно пропала горечь злобы. То был отец Марк, один из дву