Филарет смог удержать Иннокентия от выражения открытого протеста по поводу пропущенной светской цензурой книги Штиллинга с толкованием на Апокалипсис, хотя вред книги сознавал. Автор проводил ту мысль, что истинная церковь не есть ни восточно-греческая, которая после Константина Великого «пала» и сделалась «идолопоклонническою», ни западнолатинская, которая есть «блудница Вавилонская», но – церковь моравских братьев, или Гернгутерская. По убеждению Штиллинга, сие будет подтверждено вторым пришествием Христа в 1836 году. Дроздов знал от князя о влиянии Штиллинга на государя. Нетрудно было предвидеть последствия открытого возмущения Иннокентия – немедленное удаление из столицы в глушь. Так не лучше ли сохранить ревнителя православия для его дела?
– Уступаю тебе, но поверь, рано или поздно придёт час решительного выбора, – с грустью говорил отец Иннокентий другу.
Тем временем возражения на книгу Штиллинга написал и послал на имя государя переводчик Медико-хирургической академии Степан Смирнов. Он был тут же изгнан из академии и пропал бы с семейством от голода, если бы не помощь графини Орловой-Чесменской. Экземпляр рукописи попал в руки Иннокентию, и он хотел пропустить её в печать, но Дроздов отсоветовал, и его поддержал новоназначенный митрополит петербургский Михаил Десницкий.
Владыка Михаил с настороженностью относился к Дроздову, а его благоволение к Иннокентию Смирнову быстро росло. Первый был известен своей близостью к Голицыну, второй, напротив, неумеренной ревностью в борьбе с мистицизмом. Первый был чрезмерно молчалив и сдержан, а второй открыт и искренен, ему сразу верилось. Для митрополита то был лучший кандидат на место викария взамен Филарета.
Весною 1818 года архимандрит Иннокентий со сдержанной радостью сказал только вернувшемуся из Москвы Дроздову:
– Терпел я, по твоему внушению, и терплю, но не у всех достаёт терпения. Вот, изволь посмотреть. Некий Евстафий Станевич написал прекрасную книгу «Разговор о бессмертии души над гробом младенца». Это на смерть любимого дитяти статс-секретаря Кикина. Станевич его друг и в утешение родителей написал сие сочинение.
– Чувствую, брат, тебе понравилось.
– Да. Тут истинное чувство скорби и обличение духа времени. Полагаю, что сам написал бы иначе, но в качестве духовного цензора пропускаю без колебаний.
– Позволь… – Дроздов присел в кресло и быстро просмотрел рукопись.
Иннокентий знал, что премудрый Филарет найдёт основания для критики. Книжка слабовата, но то был голос в защиту Православной Церкви. Иннокентий устал терпеть Будь что будет, но необходимо открыть людям глаза на голицынское министерство.
– Сочинение сие слабо, – положил листы на стол Дроздов. – Фенелон назван «змием», философия Дютуа осуждается – а где тому доказательства? В нескольких местах есть противоречия с Символом Веры.
– Да что же я, Символа Веры не знаю? – обиделся Смирнов, – Там не противоречия, а неполнота толкования.
– Много выражений слишком оскорбительных для предержащей власти.
– А в целом сочинение безгрешное!
– Пусть так, но написано плохо, бессвязно и бездоказательно.
– Что ж, не академическая диссертация, к коим ты привык.
– Ты подписал её на выход?
– Она уже в типографии. Ты читал другой список… Знаешь, владыко Филарете, я бы, может, и терпел, кабы не случай с отцом Ионой. Я ещё… – Смирнов запнулся. – Нет, ничего.
– Спаси тебя Господи! – перекрестил Дроздов товарища.
Смирнов умолчал, не желая говорить другу о своём письме к князю Голицыну, в коем он обличал пагубность мистического направления и заканчивал так: «Вы нанесли рану церкви, Вы и уврачуйте её».
Письмо это показал Дроздову митрополит Михаил.
– Только что был у меня князь. Сам не свой. Вот, кричит, что пишет ваш архимандрит!..
– Владыко, отец Иннокентий поступил по сознанию справедливости.
– Всему есть мера и время! – сурово отрезал митрополит, – Мы живём не в горних высях, а в суетном мире, и главное дело наше, как поставленных архипастырей, сохранение Церкви Христовой. Сохраним Церковь – сохраним и веру. А восстановим против себя министра – он вовсе скрутит нас в бараний рог, да и заменит своими пастырями… Непросто, ох непросто… Вразуми нас, Господи!
Дроздов поехал на Фонтанку, но Голицын впервые его не принял, хотя и просил приехать попозже. Князь был обидчив и самолюбив. Он сознавал, что чувства сии недостойны истинного христианина, и боролся с ними, но – слаб человек. В своё время митрополиту Амвросию так и не смог простить, что тот отказался в первый год его обер-прокурорства переместить одного священника, за которого просила знакомая князя и которой он уверенно обещал всё исполнить. Поступок ректора семинарии был много хуже.
В последние год-два государь вдруг приблизил к себе Аракчеева, человека для князя Александра Николаевича неприятного и принадлежавшего ко враждебной партии. Аракчеев всё чаще бывал во дворце, ему было поручено создание военных поселений, с ним советовался государь по делам и военным и гражданским. Голицын без сомнения был уверен в царской привязанности к себе – но лишь к себе лично. Надлежало же сохранить своё влияние и в качестве министра. А влияние – штука тонкая, оно мгновенно убывает, если его не усиливать, если не бороться против любых попыток его умаления. Книжка Станевича, пропущенная Иннокентием, прямо била по авторитету министра духовных сил, и Аракчеев не преминет сим воспользоваться… Опасно. В кадетском корпусе проповедует какой-то Фотий… Следует примерно наказать виновных!
Князь в задумчивости расхаживал по кабинету, машинально потирая кисти длинного тёмно-вишнёвого шлафрока. Он так и не женился. Приёмов не устраивал, хотя по воскресеньям собирались знакомые. Обедал если не во дворце, то у министра финансов графа Гурьева, славившегося в Петербурге как первый гастроном. Граф получал дополнительное удовольствие, потчуя друзей и знакомых, но Голицын, не желая даром пользоваться роскошным угощением, настоял на том, чтобы платить за стол раз в год по четыре тысячи рублей. В доме у него установился строгий холостяцкий распорядок, который поддерживался и летом, когда князь переезжал на дворцовую дачу на Каменном острове. И там Александр Николаевич поднимался рано и уже к восьми утра бывал одет по-придворному: в шёлковых чулках, башмаках и коротких панталонах, так что ему стоило сбросить шлафрок и надеть любимый серый фрак (несколько устаревшей моды), как можно было отправляться во дворец.
Князь остановил своё хождение и позвонил. Вошедшему лакею приказал никого не принимать, отвечая, что хозяина нет дома. Сел за письменный стол, придвинул бювар и взял в руку перо. Возле чернильного прибора стоял небольшой алебастровый бюстик императора в молодости…
Вдруг пришло ясное сознание того, что его дело проиграно, впереди неудача, с коей надо смириться… Ну, это мы ещё посмотрим! Он решительно открыл бювар, достал лист плотной голубоватой бумаги и принялся за письмо к государю. Письмо удалось, он это знал, – спокойное, рассудительное и местами ироничное: «Автор пытается защитить восточную церковь, тогда как никто на оную не нападает. Сочинение его содержит беспрестанные противоречия, слог часто без всякого смысла. Дух всего сочинения совершенно противен внутреннему христианскому ходу и самому Священному Писанию».
Книга Станевича была отпечатана в шестистах пяти экземплярах, из коих оставили три, а остальные сожгли. Автор был в двадцать четыре часа выслан из Петербурга. Архимандрита Иннокентия заставили поехать к князю с извинениями, которые были приняты холодно.
2 марта 1819 года в Казанском соборе состоялась хиротония Иннокентия Смирнова во епископа оренбургского. Голицын позволил новому епископу остаться в Петербурге не более недели, да и то после указания императора, которого упросила почитательница Иннокентия княгиня Мещёрская.
Княгиня Софья Сергеевна была искренне благочестива, и светская молва называла её истинною христианкою. Она сама писала и переводила с английского книжки на религиозные темы, печатала в Москве и раздавала бедным даром, а прочим книжки продавались не дороже десяти копеек. Княгиня пыталась действовать в защиту Иннокентия через брата мужа, обер-прокурора Синода князя Мещёрского, но он оказался бессилен перед Голицыным. Тогда она через императрицу Елизавету Алексеевну договорилась о свидании с Александром Павловичем.
Дорожки в Летнем саду уже просохли, со статуй были сняты деревянные чехлы, робкая зелень опушила кусты и деревья. В послеобеденный час гуляющих было немного, и княгиня сразу увидела государя. Врачи рекомендовали ему отказаться от послеобеденного сна и больше ходить, и он послушно гулял каждый день по часу.
Подойдя ближе, княгиня опустилась в реверансе. Александр Павлович взглянул на неё с неподражаемой милостивой улыбкою и поцеловал руку. После необходимого вступления княгиня перешла к главному:
– Ваше величество, вы знаете, что я пришла ходатаицей за епископа оренбургского. Конечно, у вас есть основания для его перемещения, но он слаб здоровьем, а сейчас просто болен. Нельзя ли ему остаться в столице хотя бы на лечение?.. Странно выглядит удаление епископа спустя сутки после посвящения.
– Как – через сутки?
– Таково распоряжение князя Голицына.
– Я не знал. Вы правы, это чересчур. Пусть лечится и отправляется… через неделю.
– Благодарю вас, ваше величество, но другая моя просьба труднее… Нет ли возможности поставить владыку Иннокентия на одну из центральных епархий?
– Княгиня, я глубоко уважаю вас, но поверьте, имеются государственные соображения для удаления Смирнова. Никакому человеку не позволено покушаться на авторитет государства, а ваш протеже осмелился на такое. Пусть одумается. То же я ответил и просившему за него митрополиту Михаилу.
– Но он действительно болен, государь! И в диком Оренбурге пропадёт!
– Поговорите с князем Александром Николаевичем.
– Государь… – с мягкою укоризною сказала Мещёрская.