– Это правда, – уже строго сказал Филарет. – Я экзаменатор.
Диакон неловко опустился с дивана к ногам митрополита.
– Батюшка, пожалей меня! Мне уж тридцать пять годов, что я помню!.. Вот осталось всего двадцать пять рублей у меня, пятнадцать-то я на дорогу отложил, а десять – возьми, батюшка, только сотвори ты мне эту милость!
Филарет глянул в глаза диакона, и так был чист простодушный и опечаленный взгляд, что владыка не мог ему не поверить.
– Давай мне свои десять рублей, – велел он, – и приходи назавтра к девяти в эту комнату. Дело твоё будет решено.
– Милостивец! – всплеснул руками диакон. – Да уж я прибавлю…
– Ступай! – прикрикнул Филарет, и диакон поспешил выйти.
На следующее утро он явился к назначенному часу, и по приказанию владыки его пропустили в комнаты. В гостиной диакона ждал Филарет, облачённый в парадную рясу, с панагией, лентами и орденами, ибо собирался ехать в Страстной монастырь служить.
– Виноват, святый владыко! – воскликнул диакон и пал в ноги митрополиту. – Я к экзаменатору пришёл!
– Встань! – приказал Филарет. – Я твой экзаменатор. Не бойся ничего. Я рад, что смог от тебя узнать правду о своей канцелярии. Дело твоё мы покончим быстро.
Он позвонил в колокольчик и приказал Никандру позвать ранее вызванных писарей и здешнего диакона. Едва те переступили порог, владыка подчёркнуто смиренно обратился к ним:
– Каюсь перед всеми вами, братие, что вчера взял от этого диакона десять рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», я вместо десяти даю ему сорок рублей, – и он протянул обомлевшему от изумления диакону несколько ассигнаций. – Ты взял двадцать пять рублей – дай ему сейчас сто, то же и ты сделай, а ты, духовное лицо, вместо семидесяти пяти дай ему триста.
Диакон прижал ворох ассигнаций к груди, губы его тряслись, и видно было, что бедный готов разрыдаться. С непередаваемым словами чувством он смотрел на митрополита, но тот поспешил прервать молчание:
– Ступай, отец, домой. Оставайся на своём месте. Буде нужда какая – относись прямо ко мне… А с вами, – обратился митрополит к взяточникам, – вечером разберусь.
Один, всегда один, отделённый от массы людской саном и авторитетом, властью и познаниями… Рядом мать (он перевёз её из Коломны и поселил неподалёку от Троицкого подворья), не забывают брат и сестра, другие родственники, всё так – а хотелось прилепиться сердцем к тому очагу, который не то чтобы грел, нет, который нуждался бы в его участии… Но монашеский удел выше семейного и благодатнее уже потому, что не нескольким человекам служит монах, но – многим. Так Филарет жар своего сердца и душевное тепло отдавал своим духовным чадам, не жалея ни сил, ни времени.
Не все шли к нему. Иные робели, иные опасались строгости, а других он и сам не допускал, руководимый внутренним даром предвидения. Как-то через московских барынь, близких к его кружку, владыке стало известно о Николае Сушкове, сосланном по высочайшему повелению на Кавказ за участие в дуэли. После заключения в Тираспольской крепости император велел послать его в Москву для понесения заслуженной епитимии. Между тем молодой человек мучился метаниями от полного неверия до желания веры, а утвердиться ни в чём не мог.
Думая о всех и помогая всем, как легко не подать руку одному, пренебречь одной душой, потерявшейся в сём шатком веке. Филарет передал через Аграфену Ивановну Жадовскую, с малолетства знавшую преступника, чтобы Сушков зашёл к нему как-нибудь вечером на чаек.
– Мне жаль вас. С вами случилось великое несчастье, – начал разговор митрополит.
– Да-с. Но предвидеть его было невозможно.
– Обиду, нанесённую вам, – да, однако же последствия ссоры зависели от вас.
– Как! Да возможно ли оставить обиду без наказания, остаться навсегда обесчещенным и прослыть за труса? Помилуйте, владыко, я не монах.
– А я не рыцарь. Ваших рыцарских узаконений не признаю. Понятия о чести и бесчестии – не христианские. Церковь учит прощать обиды, молиться за врагов, воздавать добром за зло.
– Всё это, владыко, нравственно говоря, прекрасно. – Сушков сдерживался в словах, но чувствовал себя на удивление просто с митрополитом, таким величественным при службе в храме. – В свете это неисполнимо. Свет требует, чтобы всякое посягание на нашу честь, всякая дерзость была обмыта от бесчестия в крови.
– Какое ужасное, какое бесчеловечное требование! Дикое не только для христианства, но и для язычества… Скажу, не обинуясь, что поединщик в глазах церкви не только убийца, но и самоубийца.
– Помилуйте!
– Позвольте. Он убийца, если вышел на ближнего с пистолетом в руке. Он и самоубийца, если добровольно стал против направленной на него пули.
И Сушков впервые увидел с иной точки зрения свой молодеческий поступок, и впервые мелькнуло раскаяние – не в грехе убийства, он не хотел убивать, а в той нетерпимости, с которою он отнёсся к злым насмешкам несчастного уланского поручика. Он поднял глаза и встретил участливый взгляд митрополита.
– Лучше перенести мирской лукавый суд и ложный стыд перед неразумными людьми, ослеплёнными ложными мыслями, нежели суд своей совести и стыд перед Христом. Он, Господь Всемогущий, преподал нам, бедным и слабым, пример смирения и самоотвержения.
– Оно бы лучше… Но я готов покориться обстоятельствам, а не кому-то… Смело сознаюсь, в душе я фаталист. Удары судьбы я готов выдержать стоически. Два месяца в крепости принудили меня к этому.
– Стало быть, вы магометанин?
– Почему же? Ведь и христиане верят предопределению. Ведь это одно и то же.
– Не совсем. Основание испытаний Божиих лежит на дне нашей души. Испытание нужно не для Всеведущего Бога, а единственно для нас. Оно открывает нам наше ничтожество, уничижает нашу гордость, сдерживает наши страсти, научает нас терпению, ведёт к смирению и покорности воле Божией. Вот для чего нужны нам испытания…
Собеседники забыли о чае. Высокие чашки белого фарфора курились паром, пузырьки пены образовались на поверхности, наконец и они растаяли.
– …И апостолы подвергались испытаниям. Пётр утонул бы в море, если бы Господь не простёр к нему руки. Некоторые из учеников устрашились бури.
– Что ж мудреного, что они испугались? И что это доказывает?
– Это доказывает, что вера их была нетверда. Испытание же не допустило их до опасной самоуверенности, самонадеянности в вере.
– Извините, высокопреосвященнейший… Конечно, мнение ваше я не могу отвергнуть… И пример из древнейшей поэмы в мире… Знаете, я когда слышал чтения из Книги Иова, признаюсь, в голове мелькали мысли сходные…
– Вот видите. Хорошо, что хотя и не читаете Святое Писание, но слушаете церковное чтение.
– А я с детства уж не знаю как и отчего, только привык обращаться к Николаю Чудотворцу… Право, и не думаешь, а что-то внутри тебя говорит… Только, владыко святый, искушения к нам приходят от искусителя!
– Конечно. Но Господь попускает и искушения и испытания. Нам дана свободная воля…
– Libre arbitre! – вдруг вспомнил недавний выпускник университета.
– …и при свободной воле все наши действия зависят от нас. Так ли?
– Да. Ежели не встречаем противодействия.
– К тому и речь веду. Вы желаете сделать что-нибудь доброе. Искушение наводит вас на недоброе. К чему вы тут склонитесь? К добру? Сила воли поборет искушение. К худу? Воля слабеет, и вы побеждены искушением.
– Оно конечно так… Да не всякому дана такая сила!
– Всякому, кто, не надеясь на себя, смиренно ищет её в молитве. Смиренным Бог даёт благодать… Кончим разрешение ваших сомнений. Бог не стесняет свободной воли в человеке, обращая, впрочем, нередко премудрое наше в безумное, абезумное мира в премудрое… Другими словами, исправляя сделанное нами зло и направляя последствия самих заблуждений к благим целям путями неисповедимыми.
– Понимаю.
– Благодать удерживает нас от зла. Попущение предоставляет собственной воле. Вот тут-то мы и узнаем, иные горьким опытом, сколь опасно предаваться ей и сколь надёжнее полагаться во всём на волю Божию.
Владыка встал, и Сушков мгновенно вскочил с дивана.
– Довольно на первый раз. Боюсь, утомил вас своей некороткой беседой. Дня через три-четыре, если вам не скучно со мною, пожалуйте об эту же пору.
Митрополит преподал благословение и проводил Сушкова до лестницы. Как мил и близок показался ему этот двадцатилетний мальчик, прямодушный и чистосердечный, но запутавшийся в сетях мирской жизни. Такой мог бы быть его сыном… Оборвав пустые фантазии, Филарет потупил взгляд, но не удержался и посмотрел на Николая, быстро сбегавшего вниз по лестнице. Хотелось, чтобы тот ещё раз глянул, чтобы улыбнулся. Но Сушков не поднял головы. Филарет отпустил перила и направился в комнаты. Ну, что расчувствовался! Всяк человек одинок. Мы уходим от родителей, а дети уходят от нас. Один лишь Господь всегда готов принять нас… И зачем шаркать ногами, не старик ещё!.. Дела об униатах ждут. Работать надо!
Молодой человек вышел в некотором головокружении. Он сел в поджидавшую карету, но при подъезде к Триумфальным воротам выскочил и пошёл пешком. Что-то новое, большое, доброе, тёплое распирало его изнутри. Он не чувствовал, идёт ли он или плывёт над землёю, пока чей-то окрик не остановил его на краю Патриарших прудов.
«Да что же это со мною?» – недоумевал Николай. Прожитые двадцать лет, казалось, принесли опыт и знания, и вдруг оказывалось, что все годы были лишь предвестием новой, подлинной жизни, которая открылась в покоях московского митрополита… И вмиг вспомнилось слышанное давным-давно от матери и няньки о радости вечной жизни и пустоте мира сего, и посеянное зерно веры зашевелилось, давая робкий росток.
Дома на Молчановке, в тихом бело-жёлтом двухэтажном особняке, его нетерпеливо ждали. В гостиной ярко горели свечи. Слепая тётка Авдотья Николаевна только подняла голову, а брат Андрей и сестра Прасковья так и бросились к нему навстречу. Он любил