– …Читал, владыко, по вашему совету тридцать шестой псалом Давидов и радовался и печалился, – рассказывал Евреинов. – Радость понятна, сильно жжёт он глаголом сердце… А печалишься невольно оттого, что и на мгновение подобной веры не имеем в своей молитве.
Евреинов был человек удивительный. Незнатный, небогатый, живущий на одно жалованье служащего в воспитательном доме, он как-то так поставил себя, что все его уважали. Более того, его любили за кротость, младенческую незлобивость и редкое бескорыстие. Верил он так же просто и искренне, как и жил. Рассказывали, что он ни разу в жизни не нарушил поста, даже в военном походе 1812 года.
– Добрейший Михаил Михайлович, – повернулся к нему владыка, – не должно унывать от несовершенства нашей молитвы. Различаем дело молитвы от услаждения в ней. Дело человек должен делать постоянно и неослабно по заведённому распорядку, а утешение нам дарует Бог по благодати… Так что не будем падать духом, а все надежды возложим на Господа.
– Михаила Михайловича тяготит его духовное несовершенство, а меня земные грехи, – вздохнула Нарышкина. – И помню, что не суди, не осуждай, а будто кто за язык тянет! Слово за слово, а там охну – наговорила такого…
– Что ж делать, надобно учиться постепенно. Сперва удерживайся от слова осуждения, потом от намерения, далее удерживай саму мысль. Кто довольно знает и судит себя, тому не должно судить других…
Княжна Анастасия Михайловна сидела за хозяйским местом у самовара. Владыка расположился на диване. Рядом с ним – Новосильцева и Евреинов, остальные гости напротив. Тучкова скромно устроилась поодаль, держа чашку в руках. Князь Сергей Михайлович расхаживал по гостиной, слушая разговор и думая о чём-то своём.
– Что же наша гостья? – обратилась княжна к Хитрово. – Какие новости из столицы?
– Самые разнообразные! – с готовностью заговорила Хитрово, – Вот в газетах написали, будто в Америке придумали такую машину, что сама едет по деревянной колее силой пара.
– Ну и врут! – засмеялся князь, – Это вроде нашего ковра-самолёта.
– Не перестают обсуждать милости, пожалованные Паскевичу. Жан Гагарин, сын старого князя Гагарина, окончательно перешёл в католичество, стал чуть ли не иезуитом. Жуковский совершенно оставил поэзию и превратился в великого педагога. Он для наследника придумал даже какую-то особенную азбуку… Пушкин впал в полную хандру. Я хочу его женить. Он весною сватался к младшей Гончаровой и получил ответ неопределённый, а у меня на примете есть иная девица… Вот послушайте, какую грустную пиесу он написал: «Дар напрасный, дар случайный…»
Стихи были выслушаны в молчании, которое нарушила Новосильцева:
– До чего же верно передано чувство отчаяния… Это про меня написано.
– А вы, владыко, что скажете? – поинтересовалась хозяйка.
– Не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана! – взволнованно произнёс митрополит. – В этом отрицании слышится вопль души, утерявшей верный путь…
– Но согласитесь, стихи восхитительные! – воскликнула Хитрово.
– Да, – кратко ответил Филарет, вдруг погрузившийся в раздумье.
Вечер продолжался. Обсуждали московские новости, распоряжения князя Дмитрия Владимировича Голицына, путешествие в Иерусалим, к святым местам Андрея Муравьёва, того самого красавца Муравьёва, с которым Пушкин хотел драться на дуэли[33], потому что верил предсказанию гадалки, что умрёт от руки высокого белокурого красавца. Владыка слушал со вниманием, но участия в разговоре не принимал. Впрочем, он согласился на просьбу Хитрово просмотреть путевые заметки Муравьёва, подготовленные им к печати. Графиня Потёмкина просила его помолиться о своём брате, главаре мятежников князе Сергее Трубецком, осуждённом к каторге, и владыка утешил её согласием.
В ту ночь долго светились окна кабинета на Троицком подворье. Глубоко тронутый отчаянием поэта, выраженным столь сильно, Филарет невольно вспомнил один из Давидовых псалмов: Доколе, Господи, забудеши меня? Доколе отвращаеши лице Твоё от меня? Доколе вознесётся враг мой на меня? Призри, услыши мя, Господи, Боже мой, просвети очи мои… Аз же на милость Твою уповах…
И невольно рука потянулась к перу. Владыка написал свой ответ поэту:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных бездн воззвал;
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
Ответ Филарета взволнованная Хитрово повезла в Петербург. Она тут же послала за Пушкиным. В присланной записке тот извинялся, что не может быть у неё нынче же, хотя «одного любопытства было бы достаточно для того, чтобы привлечь меня. Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача». Узнав же самый ответ, поэт не мог не оценить его по справедливости.
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слёз нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
…Твоим огнём душа согрета
Отвергла блеск земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.
В Москве на Троицком подворье всё шло по заведённому распорядку. В шестом часу вечера келейник доложил о приходе Николая Сушкова. Молодой человек вошёл в гостиную и привычно сложил руки для получения благословения. Он переменился за две недели бесед. Внешне оставался всё тем же крепким удальцом в тёмно-синем фраке модного покроя, не забывал изящно подкрутить платок на шее, но нечто новое видел в нём владыка. Ещё не смирение, но сдержанность в жестах и словах. Видно, окреп росток веры.
– Что ж, Николай Васильевич, сомнения ваши ушли, внешнюю обрядность с внутренней силой духа вы не смешиваете уже. Пора приступать к покаянию.
– Странно как-то мне, ваше высокопреосвященство, чтоб не сказать дико, отсчитывать перед образами земные поклоны утром и вечером. Это ведь просто-напросто гимнастика.
– Что ж, телоупражнение благодетельно действует на здоровье. Духовная же, говоря вашим языком, гимнастика, утруждая вашу гордость покорностию предписанию духовнаго врача, родит в вас привычку к послушанию, потом смирение, терпение и разовьёт наконец в вас силы духа.
– А поклоны будет считать приставленный вами дядька? – Сушкова в присутствии митрополита постоянно охватывало волнение, отчего он то запинался и не находил слов, то становился самонадеян почти до дерзости. Вот и сейчас он покраснел и потупился.
– Не смущайтесь. Дядьки к вам не приставлю. Полагаюсь на вашу честь.
– Заверяю вас, что не учту ни полупоклона!.. Но трудненько, признаться, круглый год в будни и праздники ходить в церковь то к вечерне, то к утрене, то к обедне.
– Вы на службе. Стало быть, можете посещать храм Божий в свободные от занятий часы. Руководителем вашим во благом деле спасения будет священник приходской церкви Воскресения в Барашах протоиерей Симеон. Лучшего для вас духовника не придумаю.
– Кого угодно. Покоряюсь вашему выбору.
– Вам предстоит ещё одно послушание – соблюдать посты. Но вот где вся тяжесть епитимии: вы будете четыре раза в году на исповеди, а к таинству евхаристии не будете допущены… покуда не очиститесь в вольных и невольных грехах.
– Где ж тут поощрение к вере? Молись, клади земные поклоны – и за это терпи несколько лет муки Тантала.
– Оставим мифологию. По снисхождению церкви епитимия может быть сокращена по мере искреннего раскаяния отлученнаго.
– Да как же вы узнаете про переворот во мне?
– Опытный духовный отец, каков протоиерей Симеон, поймёт это по настроению вашего духа.
Митрополит встал. Этот мальчик прочно поселился в его сердце, но ни он сам, никто другой о том знать не должны.
– Благословите на предстоящий мне труд!
– Благословляю и молю Бога, чтобы Он вас укрепил, вразумив, очистил и помиловал.
Филарет говорил мягким тоном, но строго, был неулыбчив, и Николай не решился произнести рвавшееся из души его признание: «Всем сердцем люблю вас, владыко!»
Глава 8В дремучих козельских лесах
Самым тяжёлым оказалось вставать к утрене. Начиналась служба в два часа ночи, но будилыцик поднимал монахов за полчаса, в самый сладкий миг короткого сна, когда недоставало сил поднять голову от плоской подушки. Однако в полусне, со слипающимися веками, будто заведённые механизмы, Брянчанинов и Чихачёв спешили в храм. После утрени разрешалось поспать, но то был уже не сон, а короткое забытье до Часов, начинавшихся в шесть утра.
Завтрак, как и вся еда в Оптинском монастыре, был скуден и невкусен. В скоромные дни каша и картошка обильно поливались прогорклым подсолнечным маслом, от которого Брянчанинова сильно мучила изжога. Но масло не кончалось, какой-то купец пожертвовал его аж две бочки. Дмитрий терпел месяц. На просьбу о дозволении готовить им самим в келье, эконом отправил его к настоятелю. Архимандрит Моисей покачал головой, но разрешил. Выпрашивали крупу и картофель, ножом служил им топор. Варил похлёбки Чихачёв. Он очень старался, но получалось плохо. Так и жили молодые послушники впроголодь.
Послушания назначались им будто нарочно всё время разные и самые неприятные: убирали навоз на большой монастырской ферме, в тележной мастерской помогали смазывать дёгтем колеса, в хлебопекарне месили тесто, в сапожной мастерской готовили дратву, несколько дней ходили на покос. С работы возвращались безмерно усталые, с гудевшей спиной, ушибленными ногами и израненными руками. Сил не оставалось уже ни на что, но в шесть вечера начиналось келейное монашеское правило, необязательное для послушников, и всё же Дмитрий заставлял себя прочитывать молитвы, каноны, акафист…