– Помощник старосты церкви Николы в Плотниках застал взломщика у церковной кружки, поставленной в ограде церкви.
– Пиши. «Предписать, чтобы без нужды и дозволения кружку на улице не ставили… на соблазн вору».
– О беглой девице Аграфене Никоновой. Бежала из московского Алексеевского монастыря. Настоятельница в розыск не подавала, ждёт возвращения.
– Место новое, видно, не приглянулось… Пиши. «Ждать беглого, когда явится, так же странно, как после кражи ждать, чтобы вор принёс украденное. Объявить розыск».
– Дело диакона Ивана Васильева о произведении его в священники. Ему второй раз отказали, а он не хочет принимать диаконское место.
– Дай посмотреть бумаги… Пиши. «Определение справедливо. Только всё ещё жаль упрямого человека, который немало уже зла сам себе сделал. Продолжаемое диаконом упрямство оставить без наказания, потому что он со своим упрямством жалок».
– Прошение священника из Можайска о разрешении соорудить в храме новый иконостас.
– Пиши. «Дозволить, с тем чтобы церковь не вводили в долг. И с поручением благочинному, чтобы над иконостасом не было резных изображений, и чтобы римских солдат не ставили рядом с ангелом под святыми иконами».
– Бумага из министерства государственных имуществ о постановке религиозного образования. Вы приказали отложить.
– Помню. И кто только Киселёва этим Вурстом прельстил!..
Министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселёва владыка хорошо знал и уважал. Начатую им реформу одобрял, ибо миллионам государственных крестьян предоставлялись большие права, но вот создание так называемых «киселёвских школ» встретил настороженно. Либеральный министр положил в основу обучения идеи немецкого педагога Вурста. Владыка прочитал переведённую на русский язык книгу Вурста и не обнаружил там в первых десяти главах никакого упоминания 6 Боге и царе. А книга-то – для начального обучения!
– Пиши. «Успех обучения поселянских детей по старым правилам был не скор и не обширен, но благонадёжен и безопасен. Обучаемые духовенством дети охотно читали и пели в церкви, вносили в свои семейства чтение священных книг. От сего должно было происходить доброе нравственное и религиозное действие на народ, не возбуждалось излишнего любопытства или охоты к чтению суетному и производящему брожение мыслей… К учению крестьянских детей должно привлекать не поиски преимуществ и выгоды, не мечта стать выше своего состояния, а любовь к знанию. Отрокам следует давать и семейное и общественное воспитание, а отроковицам только семейное. Нехорошо, когда жена будет себя считать учёнее мужа…» Оставь это на завтра, устал я что-то. Скажи, чтоб подали чаю.
– Владыко, вас опять Варфоломей дожидается… Я говорил ему, не уходит.
Филарет коротко вздохнул:
– Зови.
Варфоломей приходился митрополиту дальним родственником по материнской линии. Служил он пономарём в глухом селе за Талдомом и решился просить диаконского места. Филарет предложил ему сдать экзамен, который родич и не мог выдержать, ибо не умел читать. Тем не менее Варфоломей твёрдо рассчитывал на родственное снисхождение высокопреосвященного. Следовало отказать, а владыка не любил огорчать людей.
Варфоломей, невысокий, шустрый мужичонка в новеньком подряснике, с порога бухнулся на колени.
– Встань! – повысил голос Филарет. Не молод ведь, и семья… – Не могу я определить тебя во диакона, прости. Ты же ничего не знаешь!.. Проси у меня денег или чего другого – не откажу, а благости Святаго Духа дать не могут. Это будет святотатство и великий грех, за который я должен буду дать ответ пред Богом… Поди к секретарю.
Забежавший без доклада Андрей Николаевич Муравьев передал владыке полемическое сочинение Хомякова, обращённое к англичанину Пальмеру. Уильям Пальмер, второй год гостивший в России, проповедовал своё мнение о единстве веры между англиканством и православием. Филарет принял англичанина и имел с ним беседу, в которой указывал ему на невозможность сего без отказа от западных ересей. Пальмер многословно излагал свои симпатии к Русской Церкви и предлагал поступиться второстепенными догматами ради великой цели. «Я отрицаю сие разделение на существенные догматы и второстепенные мнения, что противно мнению всех отцов церкви!» – твёрдо отвечал митрополит. Однако по-человечески Пальмер был приятен, и распрощались они дружески.
– Водил сегодня нашего гостя в патриаршую ризницу, – рассказал Муравьев, – так он, только увидел посох и чётки Никона, бросился их целовать! Называет Никона великим и святым человеком[41].
– Его не святость, а власть патриарха Никона привлекает, – задумчиво сказал Филарет. – Странный этот Пальмер. Глаза смотрят на Москву, а ноги в Рим ведут. Что же, уезжает он?
– Да. Завтра граф Александр Петрович Толстой отправляется в Петербург и берёт его с собою. Они с графиней полюбили нашего полуангличанина-полурусского.
– Поклон им передавайте. За ответ Хомякова благодарю, прочитаю со вниманием. Ему передайте моё благословение.
Келейник Парфений принёс чай и доложил, что в приёмной ожидают молодой граф Михаил Толстой с приятелем.
– Проси. И им тоже чаю подай.
Графа Михаила Владимировича Толстого продолжали называть в доме митрополита «молодым», хотя ему шёл уже четвёртый десяток. Но так повелось с давних лет, когда у Троицы на одном из выпускных экзаменов в академии к владыке подвели для благословения маленького светловолосого мальчика с нежным румяным личиком. Мальчик давно вырос, окончил курс в университете, женился, а на Троицком подворье оставался «молодым».
– Простите, что обеспокоил вас, ваше высокопреосвященство, – почтительно сказал граф Толстой. – Позвольте представить моего товарища по университету Иванова. Я говорил вам о нём, если помните…
Владыка помнил, память ему не изменяла пока что. Сей Иванов был сыном чиновника в канцелярии московского генерал-губернатора, и сам князь Дмитрий Владимирович рассказывал, как при раскрытии растраты казённых денег виновник в отчаянии застрелился, оставив жену и трёх сыновей без всяких средств. Князь из сострадания не лишил их казённой квартиры, старший сын взялся давать уроки, и семья жила хотя в бедности, но достойно.
– Рад вас видеть. Прошу откушать чаю. Если дела какие есть – готов выслушать.
– Владыко, Александр очень волнуется, и потому я расскажу за него, – объявил граф Михаил. – Причиною его волнений стало одно непреодолимое затруднение: церковь запрещает молиться за самоубийц, но как можно сыну оставить память об отце? Есть ли тут какой-нибудь иной выход?
– Сочувствую вам, – обратился владыка к Иванову. – Вы, полагаю, верный сын церкви нашей?
– Да, владыко. Потому-то и мучает меня постоянно мысль, как бы помочь отцу… Он был очень добр, но слаб…
– Женаты?
– Да. Женился после университета, когда получил место преподавателя в кадетском корпусе. Жена моя – Вера Михайловна Достоевская.
– Родная сестра известного литератора! – вставил граф Толстой. – Того, что сейчас выпустил повесть «Бедные люди».
– Слышал. Так-так…
– И все священники, с которыми я говорил, уверяли, что церковные законы запрещают молиться о самоубийцах и поминать их за литургией. Но как же милосердие Господне?
– Ответы иереев на ваш вопрос справедливы, – тихо заговорил митрополит, с участием смотря на Иванова. – Признаюсь, рад видеть такое сильное проявление сыновней любви. Что Сказать могу… Поминать самоубийцу церкви не дозволяется ни при каких обстоятельствах. Но вы сами можете и должны молиться о нём, прибавляя к молитве: «Господи, не постави мне молитву сию во грех»… Главная же помощь несчастной душе – дела милосердия. Вы не имеете средств давать нуждающимся деньги, так помогайте вашими познаниями. Лечите усердно бедных и, насколько можете, безвозмездно. Этим вы облегчите участь души, о которой скорбите, да и на себя привлечёте благословение Божие.
– Благодарю! Благодарю вас, святый владыко, и обещаю… – Голос Иванова пресёкся от волнения.
– Да вы не обещайте, – мягко остановил его митрополит. – Просто делайте.
После этих посетителей пришёл Николай Сушков с бумагами по делам благотворительности. Владыка постоянно побуждал в своей епархии к пожертвованиям на христиан, страдавших под турецким гнетом, на россиян, потерпевших от стихийных бедствий, на нужды ветшающих церквей среди латышского и польско-литовского населения, на нужды православных духовных училищ, на улучшение содержания служащих в духовных академиях.
– Порадовали меня Покровский монастырь и Давидовская пустынь, – сказал митрополит, отложив ведомости. – Первый по две тысячи в год, а вторая по четыре вызвались жертвовать на наши бедные училища.
– Слышно, что и некоторые архиереи пошли по вашим стопам, – с намёком сказал Сушков.
– Как же, обер-прокурор вчера сказал, что четырнадцать человек уже удостоены высочайших наград.
– А пятнадцатый?.. То есть первый?
– Меня уж нечем – да и зачем – награждать… Слава Богу, что опыт удался и мысль прививается.
Сушков откланялся. Часы в гостиной пробили десять вечера. Владыка поколебался, не вернуться ли к делам, но отпустил секретаря. Келейник принёс стакан тёплой воды и несколько ломтей белого хлеба – ужин митрополита. Парфений приметил, что ночной светильник не был зажжён, а на столе белела бумага.
Перекусив, Филарет сел за стол и взялся за письма. Личная переписка его была обширнейшей, и, несмотря на усталость, он находил особенное удовольствие в тихой и неспешной беседе посредством пера.
Отцу Антонию можно было излить заботы и тяготы. В Москве уже второй месяц пребывал граф Протасов, приехавший на погребение родственницы. Несколько раз они встречались, беседовали, и гусар будто заново открыл для себя московского первосвятителя, не только переменил тон обращения, но и стал выказывать всё более доверия… Радоваться ли этому, печалиться ли?.. Нет уже князя Александра Николаевича Голицына, всегда готового разъяснить, ободрить или удержать от опрометчивого шага…