– Так что же? – требовательно спросил владыка, не привыкший к уклончивости. – Обещаю, что сделаю тебя своим викарием. Останешься в лавре при библиотеке.
Горский молчал, не поднимая глаз.
– Да скажи наконец да или нет! – прикрикнул митрополит.
Горский покорно посмотрел в глубину карих глаз Филарета и виновато вздохнул.
– Ступай! – махнул тот рукой.
Вот и сейчас, мнилось Александру Васильевичу, митрополит вновь начнёт уговоры. Но ведь путь к Небу есть из всякого звания…
Однако Горский напрасно прождал более часа в приёмной. Владыка занимался с отцом наместником. По стульям чинно сидели несколько лаврских монахов. Эконом лавры тихо обсуждал что-то с уездным предводителем дворянства, чей мундир резал глаз своей непривычностью в этих стенах. Горский набрался терпения и тихонько перебирал прихваченную с собой рукопись, относящуюся к разделению русской митрополии при митрополите Ионе. Надеялся показать её владыке и тем отвлечь от неприятного разговора.
Дверь внутренних покоев распахнулась. Владыка, уже не в парадной рясе с орденом и лентами, а в обычном теплом подряснике, твёрдым шагом пересёк было приёмную, но возле Горского остановился.
– Так вы, отец наместник, сделайте так, как мы решили, – чуть повернул он голову к архимандриту Антонию и тоном помягче: – Проводите меня, Александр Васильевич, до кареты.
Пока спускались по лестнице, митрополит молчал. У подъезда он взял Горского за локоть и отвёл в сторону. Наместник, эконом, ректоры академии и семинарии, иподиаконы, келейник Парфений покорно ожидали.
– Вот что, сын мой… – заговорил Филарет. – Что это у тебя?
– Это, ваше высокопреосвященство, – заторопился Горский, – рукопись времён митрополита Ионы из Николо-Шартомского монастыря…
– Погоди. На долгий разговор у меня времени не достаёт… Мысль о тебе меня не оставляет. Сколько ж можно оставаться в неопределённости? На монашеский путь ты так и не склоняешься?
– Виноват, владыко… Звание сие высоко почитаю, желал бы и сам служить Богу не одним накоплением знаний, но и делами своими. Смею полагать, что наука даёт простор для такого деятельного служения в руководстве моём студентами… Это не щегольство учёностью, не самолюбие, владыко, – это моё служение Богу и ближним.
– Пусть так, – согласился Филарет. – А что ты скажешь о стезе белого духовенства?
– Это так высоко… – растерялся Горский. – Я стал бы просить Бога, чтобы Он удостоил и меня быть в числе таких служителей, если бы с сим не соединялось требование… прежде вступить в брак.
– Боишься?
– Привык уже, владыко, к своей угрюмой, одинокой жизни.
– А без женитьбы пошёл бы этим путём?
– Да как же такое возможно?..
– Я тебя спрашиваю не о том, возможно ли такое, а о намерении твоём. Решишься принять иерейский сан?
– Да! – будто не сам Александр Васильевич, а кто-то внутри его обрадованно выкрикнул, ибо какая радость в мире может сравниться с чистейшей радостью: совершения таинства святой Евхаристии!
– Ну и ступай!
Филарет лёгким движением кисти перекрестил склонившуюся голову Горского и неожиданно погладил. Бедный мой, милый мой…
В отце Антонии находил Филарет родственную ему натуру деятельного инока, а в скромном профессоре церковной истории увидел иную натуру, столь же близкую, – учёного инока. Озабочивался он не материальным попечением о Горском, а попечением духовным, пытаясь помочь робкому в утверждении на верном пути спасения. Как бы только провести через Синод хиротонию неженатого в иереи (целибат[43] в России не принимали, не желая угождать Риму).
Глава 4Беспокойные сердца
В начале февраля в лавру по высочайшему повелению прибыл директор придворной певческой капеллы генерал-майор Львов. Послушав в Москве митрополичий хор, Алексей Фёдорович Львов отправился к Троице с тою же целью. Голосами певчих он остался вполне доволен, но вознамерился переучить их петь по-своему. Пока говорливый Львов рассказывал об особенностях и красоте новой манеры пения, отец Антоний молчал. Подаренный для лавры автограф «Молитвы о Царе» Василия Андреевича Жуковского, ставшей национальным гимном с музыкою Львова, принял с благодарностию. Однако не лежала душа архимандрита к сладкой красивости новых распевов, и он намеревался не допустить их своей властью наместника… если бы не высочайшее повеление. Отец Антоний обратился за советом к Филарету – как быть? Тот ответствовал в письме, что не следует вырывать корень греческого пения, коли оно хорошо, а лучше петь по-прежнему, как благословил доныне преподобный Сергий.
Со Львовым удалось договориться. Алексей Фёдорович согласился, что грех ломать красоту древнего распева, а отец наместник пообещал в будущем создать хор нового распева.
День отца наместника, начинавшийся затемно и кончавшийся затемно, делился на части церковными службам, которые он посещал неопустительно. К утрени, начинавшейся в три часа, он почти всегда приходил до благовеста. Служение сам совершал очень часто, доколе не открылась у него рана на ноге, так что недоставало сил подолгу стоять, и он, укоряя себя, присаживался. Наместник учредил в лавре новые молитвословия, для которых написал особые стихиры, ввёл в Троицком соборе по воскресеньям молебное пение попеременно Святой Троице и преподобному Сергию; возобновил древний монастырский обычай: на великие праздники пред величанием раздавать свечи всем молящимся в храме; учредил пребывание Троицкого собора открытым до девятого часу вечера. Дабы все желающие могли приложиться к мощам Угодника и отслужить молебен, для чего вместо двух гробовых иеромонахов назначил четырёх, написав для них особые правила. Написал новые правила для уставщика и пономаря Троицкого собора.
К лаврской братии отец Антоний был непреклонно требователен, и братия почитала его не менее владыки Филарета. Знали, что его стараниями было устроено новое соборное облачение из парчи, бархата и глазета в таком количестве, что сорок священников могли выходить в одинаковом виде.
Однако по отношению к мирским отец наместник не был столь строг. Приноравливаясь к немощам богомольцев, он назначал ранее положенного по уставу совершение Часов и прежде освящённой литургии. Иногда в нарочитые праздники чтение кафизм за всенощной заменял чтением акафиста (чего не одобрял святитель Филарет). При нём церковная служба всегда стала начинаться четверть часа спустя после благовеста, хотя в иных московских церквах благовест длился час-полтора, так что народ утомлялся ещё до начала службы.
Он стал полным хозяином лавры, братия подчинялась ему беспрекословно. В давних преданиях остались времена благочестивейшего троицкого игумена Паисия, отказавшегося от игуменства, ибо не смог обратить чернецов на Божий путь, на молитву, пост и воздержание, и бежавшего от их угрозы убить его. Правда, четыре века назад в монашество шло больше бояр и князей… Отец наместник входил во все подробности жизни, так что ни одного гвоздя в лавре нельзя было вбить без его позволения. Неисполнение его приказаний было немыслимо. Но всякий раз при звуке почтового колокольчика замирало сердце отца Антония: «Есть ли письмо от владыки?»
Подчас читал вести огорчительные. «В Москве между прочим говорят, что Троицких монахов видят вне монастыря в 11 часов вечера. Не верю, но сказываю вам для предосторожности. Не худо, чтобы благочинный чаще посещал келии. Теперь посторонние к нам строги, а мы хотим быть к себе снисходительны. По порядку, посторонние должны быть к нам снисходительны, а мы к себе строги…»
На выражаемые отцом Антонием сомнения безотлагательно следовали ответы, в коих угадывались продуманные давно мысли: «Безмолвие, конечно, вещь хорошая. Но думаю, кто призван служить в обществе, не должен уходить от сего без особеннаго указания от Провидения Божия. Дни лукавы. Делателей мало. Во время брани как не удерживать воинов на местах, требующих защищения и охранения? Если будет угодно Богу, поговорим о сём усты ко устам…»
Оба не таили друг от друга своих чувств и сомнений. Нередко перерыв в письмах в три-четыре дня или умолчание о новости, о которой (знал от других наместник) говорила вся Москва, возбуждали в сердце архимандрита опасение: не охладел ли к нему владыка? А отцу Антонию нужны были постоянная любовь и постоянная доверенность святителя, без коих уже и жизни не представлял.
На его жалобу владыка отвечал с простодушным недоумением: «Мне кажется, на вопрос – к кому я имею особую доверенность, всякий знающий мой круг указал бы на вас». Извинясь немощами, слабеющей памятью и мельтешением дел, Филарет и впрямь реже, чем ранее, вспоминал о троицком наместнике потому, что тот давно уже стал неотъемлемой частью его жизни. И ни с кем другим он не бывал так искренне откровенен.
Не обо всём мог писать владыка. Отец Антоний знал, что одна из постоянных его дум была о Николае Павловиче.
Митрополит относился к императору так, как только и мог верный подданный – с любовью и покорностью, однако в глубине сердца терзался при сознании излишних и вредных для дела горячности, доверчивости, жестокости, упрямства и снисходительности государя. Филарет как подданный не вправе был критиковать царя, но в качестве вождя духовного обязан был наставлять и вразумлять… а как было на это решиться?
Частенько размышлял владыка над житием святого мученика митрополита Филиппа[44], однажды и навсегда решившегося быть верным высоким словам: «Нельзя служить двум господам». Да, смиренный молитвенник Филипп бесстрашно говорил правду, обличая злодейства царя Ивана Васильевича Грозного, от одного взгляда которого трепетали люди, и всевластный самодержец мог только кричать: «Молчи, отче, молчи!..» Что ж удерживает от следования благому примеру – страх? Нет. Самому себе владыка мог признаться, что готов к унижению и поношению, даже к мучениям, всё перенести достанет сил, но ко благу ли церкви послужит сие?