Вошедший лакей доложил о приезде высокопреосвященного Филарета, а вслед за тем в гостиную вошёл и сам владыка.
– Здравствуйте, ваше сиятельство!.. И Татьяна Борисовна тут? С приездом! С какими новостями прибыли к нам?
Покраснев (и оттого мигом помолодев), графиня с запинками высказала разом всё, что томило её душу: она позволила повенчать в своей домовой церкви великую княгиню Марию Николаевну с графом Григорием Строгановым втайне от государя. Совершила сие по великой любви к великой княгине, дабы спасти её от греха, но теперь терзается – не будет ли ей самой то поставлено во трёх?
Улыбка исчезла с лица митрополита. Он задумался, будто не замечая волнения графини, но вскоре обратил на неё участливый взгляд.
– По канонам церкви греха в вашем поступке нет. Оба в совершенных летах и свободные. Да и браки, заключённые без дозволения родителей, также не расторгаются, ежели не оказывается законных препятствий. Будь то любая иная семья, вы могли бы вздохнуть свободно, но тут семья царская!..
– Поверьте, владыко, – с жаром заговорила Потёмкина, – вольность и некоторый цинизм в поведении великой княгини наносные. В словах, но не в сердце! Потому она и стремилась к браку, который подвергает её страшной опасности!
– Да, – вздохнул старый князь. – Узнай государь, тут же брак расторгнет, отправит Строганова на Кавказ, а дочь – пожалуй что и в монастырь. Император наш имеет высокое представление о своём самодержавии и не терпит его умаления.
«Бедный государь, – думал Филарет, – чего же стоит твоё могущество, если в доме своём ты перестал быть хозяином…»
В тот самый день 22 октября 1853 года в Большой церкви Зимнего дворца проходило таинство крещения внучки императора, великой княжны Марии Александровны. Восприемниками цесаревич просил быть отца и сестру Марию. Церемония текла чинно и торжественно. Отец Василий Бажанов с ласковою улыбкой трижды опустил малышку в огромную серебряную купель и протянул её великой княгине Марии Николаевне. Девочка спокойно смотрела на них голубыми глазками. С молитвою он совершил её миропомазание, а она всё так же тихо лежала на руках тётки.
Наконец августейшего младенца покрыли императорской мантией, отороченной горностаем, и передали в руки деда. Все были в особенном умилении, что, впрочем, не помешало придворным при чтении молитв затеять тихие разговоры на горячую тему. Только сегодня был опубликован императорский манифест о начале войны с Турцией. Все умы занимало множество интереснейших вопросов: кто станет главнокомандующим? Выступит ли в поход гвардия? Долго ли продлится война? Как поведут себя Англия и Франция? Поможет ли нам Пруссия?
Помимо этих общих вопросов, достойны обсуждения были и частные, относительно своих родных и близких, носивших военную форму и теперь долженствующих рисковать жизнью для освобождения восточных христиан из-под турецкого гнёта и возвращения Константинополя под защиту православного креста.
Николай Павлович подождал мгновение, не утихнут ли болтовня и шёпот за спиной, но эти сороки вели себя, как в театре, будто не сознавали ни святости места, ни торжественности обряда. Император бережно передал внучку сыну и обернулся.
Под его тяжёлым взглядом стрекочущая толпа мгновенно притихла. Но начался молебен, под окнами ударили залпы пушек, и разговоры вновь потекли своим чередом.
Николай Павлович весь отдался молитве, истово крестился и совершал поклоны. Рядом стояла его любимица Мария, последнее время почему-то сторонившаяся его, как полагал император, из-за опасения помешать его занятиям. У колонны присела на стул императрица Александра Фёдоровна, к его удивлению, меньше радовавшаяся внучке, чем внукам. По правую руку стоял Сашка, его наследник, на которого он часто сердился, но которого сегодня любил особенно – за этого нежного ангелочка… А ведь Сашка был против объявления войны. Молчал, оба с цесаревной молчуны, а про себя был против, это чувствуется. Вот Колька и Мишка от войны в совершенном восторге, оба тут же запросились в армию, и пусть мальчишки понюхают пороху. Сашке же успешная война да послужит уроком… Что-то скажет сейчас Нессельроде? Депеши из Англии…
Император спохватился, что мысли его ушли далеко от молитв. Впрочем, молитвы могли лишь помочь его армии, сильнейшей в Европе. Более, чем боевые действия с извечно отсталыми турками, его занимали детали послевоенного раздела громадной Османской империи[45].
Подобное настроение разделялось многими, а московский митрополит оказался в меньшинстве. Ректору Московской духовной академии архимандриту Алексию Ржаницыну он писал: «В наше время мы много хвалимся и не довольно каемся. А время советует меньше хвалиться и больше молиться». Муравьёву, уже торжествовавшему победу над неверными, Филарет отвечал: «Вы очень решительно предсказываете падение Турецкой империи, и ей это, конечно, неприятно; да и нам надлежало бы не торжествовать заранее, а подумать, каков будет день Господень…» Адресаты митрополита лишь улыбались стариковской осторожности.
Однако несчастная восточная война[46], начатая Николаем Павловичем в самодовольном ослеплении, шла крайне неудачно. Когда британский и французский экспедиционные корпуса высадились в Евпатории, а британская эскадра приблизилась к Финскому заливу, грозя обстрелом из дальнобойных орудий, император начал прозревать. Русского флота в Черном море вскоре не стало. Солдаты, которых он любил, гибли сотнями; генералы, которым он доверял, отступали перед противником день за днём, пока не утвердились в Севастополе, ставшем главным бастионом русской армии. Император сделал ужаснувшее его открытие: твердыня, за которую он принимал свою империю, оказалась трухой. Следовало создавать новую опору, но уже недоставало сил.
Весь Петербург ездил в Петергоф смотреть на английскую эскадру. И он тоже смотрел в подзорную трубу на вражеские корабли, оказавшиеся у порога его дома, и никак не мог понять: как такое могло случиться? Вернее, мог, но боялся признаться себе, что сам стал виновником назревающей катастрофы.
Севастополь, как прожорливая прорва, перемалывал русскую армию. В январе 1855 года Николай Павлович ездил на все проводы новых полков. Он не изменил своему обыкновению одеваться легко, и неудивительно, что сильно простыл, началось воспаление лёгких. На уговоры врачей остаться во дворце и полечиться император отвечал отказом. Он сильно изменился внешне: похудел так, что опал раздражавший его живот, лицо осунулось, и только величественная поступь и тяжёлый взгляд остались прежними.
Он стал плохо спать, ночами мучили кошмары, в начале февраля свалился без сил. Сашке передал решение всех дел, а сам в небольшой комнате на первом этаже Зимнего готовился к концу.
Вытянувшись на походной кровати под солдатской шинелью, Николай Павлович впервые за долгие годы перестал думать о делах. По его приказанию окна плотно занавесили шторами, ибо полумрак был приятен. Рядом горела свеча, и, когда были силы, он читал лежавшие рядом Евангелие и Псалтирь, а когда сил недоставало, лежал с закрытыми глазами и вспоминал.
Видения посещали его: то детство, дворец в Павловске, он маленький трусишка и забился от выстрелов пушек под кровать, батюшка журит его, бабушка ласкает, все его любят… То вдруг – морозный ветер на Дворцовой площади, он один, перед ним толпы простонародья и русские солдаты, коих он впервые страшится, но огромным усилием воли преодолевает страх, что-то кричит, приказывает, все бегут, и он бежит… Захватывало дыхание от стремительного и бесконечного бега куда-то в густеющий туман… Земля уходила из-под ног, сердце бешено колотилось от этого бега по наклонной – вдруг стало ясно – к пропасти… Вот виден и обрыв! Все падали вниз, нелепо кувыркались вперемешку, без чинов и званий, знакомые лица… Он хотел остановиться, но какая-то огромная сила несла его дальше, и он тоже падал… Невероятно холодная пустота объяла его, конца ей не было!.. Тут он увидел голубя – это же филаретовский голубь с короною на голове!.. Но голубь рос и стал огромен, он оказался внизу и позволил опуститься на себя, в мягкую теплоту покоя, и император понял, что этот покой вечен…
Глава 7Оттепель
19 февраля 1855 года российский престол перешёл к Александру II. Верность заветам покойного отца не мешала новому государю задумываться о причинах поражения России и способах исправления сего прискорбного положения. Он ещё покорно слушал николаевских вельмож Алексея Фёдоровича Орлова и Александра Ивановича Чернышева, но со вниманием прочитывал и иные мнения, в рукописных листках ходившие по рукам в обеих столицах. «Сверху – блеск, снизу – гниль» – фраза из одной бумаги засела у него в памяти и не давала покоя. При батюшке за такие мысли полагалась Сибирь, но молодой император считал гласность полезным средством к обновлению и перестройке государства.
Первым своим делом Александр-Николаевич полагал завершение войны. Начальное заносчивое стремление во что бы то ни стало одолеть противника вскоре сменилось у него горестным пониманием, что страна отчаянно нуждается в мире.
Гора забот свалилась на него. Он поражался, как мог покойный батюшка нести это бремя изо дня в день более четверти века без всякого отдыха. Дела оказывались крайне разнообразны, но все требовали его личного внимания и решения: неблагополучие с финансами, открытое недовольство сочинением крепостного строя, утверждение новой формы в армии, трудности с вывозом русской пшеницы, смена непригодных и замена выбывших из строя командиров в действующей армии, возросшая активность раскольников, инициатива дворянства ряда губерний и некоторых откупщиков по формированию новых полков и ещё тысяча неотложных проблем. Император принимал многих посетителей, желая выработать единый взгляд на будущее России, но мнения никак не сходились.
В круговороте дел он не придал большого значения донесению московского генерал-губернатора о том, что в день принесения присяги в Кремле упал большой колокол, называемый Реут. Жаль было погибших, но мало ли происходит несчастных случаев, такова жизнь. Что до мистической стороны происшедшего, то Александр Николаевич не позволял себе задумываться над этим, как с усмешкою относился к десятилетней давности предсказанию венской гадалки о стоящих на его пути шести покушениях. Надо было работать! Надо было жить!