Филарет посещал их круглый год, а публичные экзамены без него не проводились. Приезжал владыка запросто. Раз как-то застал студентов в учебное время в кельях. Растерявшиея академисты повскакали с коек, приглаживая шевелюры и одёргивая сюртуки.
Хорошо хоть запаху табаку не было, знал, что многие покуривали. Некоторые усердно изучали бостон и вист, засиживались с картами за полночь (хотя игра шла не на деньги, а «на мелок»). Иным из посада даже в пост молоко носили, к смущению богомольцев, но инспектор никак не мог дознаться, кому именно. Многих стесняла жизнь по звонку, в условиях монастырского затворничества, ведь ворота лавры закрывались в десять вечера и ключи относились наместнику; надоедала теснота келий, где подчас спали по двое на одной постели, опостылела пресная еда, картофельные котлеты и кисели; утомлялись от напряжённого учения, в котором душа постоянно держалась «в горних и духовных» сферах, а низшая природа влекла молодую душу долу.
Всё меньше находилось желающих избрать монашество. Пример Александра Бухарева, постригшегося в двадцать один год, оставался единственным.
Случалось, что студент, за годы обучения не пивший горячительных напитков, не знавший табаку, неопустительно посещавший все классы, вдруг к концу курса преображался к худшему. Все знали историю Даниила Зверева, которого по окончании курса постригли в иеромонаха, а он тут же вечером напилен до безобразия. «Да ты не Даниил, а Сатанаил!» – в сердцах ему сказал игумен Евлампий. А то профессор Михаил Сергеевич Холмогоров, закончив многолетний перевод трудов святого Иоанна Лествичника, ударился в поклонение Бахусу. Верно говаривал киево-печерский иеромонах Парфений: «Чем ближе приближаешься ты к Богу, тем сильнее враг ухватится за тебя». Непросто, ой как непросто было учение и служение за высокими стенами лавры.
А всё же, в отличие от петербургской академии, также дорогой сердцу Филарета, от Троицы выходили не чиновники синодального ведомства, а пастыри духовные. Пусть были они простоваты и грубоваты, лишены столичного лоска, зато уединённость и отсутствие городской суеты помогали им постигать богословие не как отвлечённое знание, но как дело жизни и творческое разрешение жизненных вопросов.
Этой весной в академии завершали работу над переводом Евангелия от Иоанна. За основу был принят давний перевод самого владыки, но Филарет поощрял собратий к его улучшению. Впрочем, открыто ему возражал лишь протоиерей Пётр Делицын, по должности цензора правивший, как шутили в академии, «не только творения святых отцов, но и самого митрополита». Это Делицын предложил исключить одну проповедь из нового собрания творений высокопреосвященного, и Филарет согласился.
Рассуждая сам с собою, Филарет признавался, что из троицких обитателей милее всех сердцу был Александр Горский, однако возникавшие затруднения владыка обсуждал с деловым отцом Антонием.
– Написал мне письмо Андрей Николаевич, в коем чуть не приказывает, что надобно выпустить ответ на книгу о сельском духовенстве. Прикажите, дескать, непременно, а то вы медлите, и книга сия действует, будто яд, в высшем кругу. А я всё ж таки медлю… хотя и не по душе мне выставление на позор бед наших.
– Выяснилось, кто автор?
– Большой тайны тут нет, иерей Иоанн Белюстин… Граф Александр Петрович мне рассказал, что получил книгу ещё в виде записки от нашего неугомонного Погодина[56]. Мало ему письмами своими всю Россию будоражить, подбил бедного иерея, напиши, дескать, всю правду о положении сельского духовенства. Тот и написал о взятках при приёме в семинарии, о грубости, нищете, пьянстве, разврате… Да вы ж читали! Погодин ещё спрашивает графа, какую награду он даст автору, а граф ему – вы мне только имя не называйте… Тогда наш либерал даёт записку другому либералу, помоложе, князю Николаю Трубецкому, а тот её в Париже и распечатал, к стыду нашему.
– Поступок сей сравнить можно лишь с усмешкой Хамовой над наготою отца своего, – строго сказал отец наместник. – С Андреем Николаевичем мы часто не сходимся во мнениях, но тут он прав – нужен ответ. А автор заслуживает низложения из сана.
Сидели в митрополичьих покоях в лавре, оба порядком подуставшие после литургии и молебна, посещения занятий в академии и обхода обветшавших царских покоев, требовавших ремонта. У отца Антония гудели ноги, и больше всего хотелось прилечь, но он не мог не выслушать сомнений старца-митрополита.
– Что ж, ответить можно. Обругать автора или указать на силу православия, и то будет правдою, но не всей правдою!.. К числу учеников, у коих в прошлом веке чернильницы замерзали в руках, принадлежал и я в Коломне. В лавре владыка Платон пришёл как-то к нам на богословскую лекцию в шубе и в шапке крымской овчины и, посидев немного, натопил нам залу… – Филарет печально улыбнулся. – Помню, в год кончины государя Александра Павловича, осмотрев владимирскую семинарию, доносил я о недостатке зданий и для классов и для общежития. И до сих пор ничего-то не переменилось. Один благочинный мне рассказывал, как приехал ревизовать родную семинарию и увидел на стене трещину, которую с юных лет помнил…
Силы убывали, глаза слабели, но по-прежнему Филарет читал массу деловых бумаг из Синода, консистории, от обер-прокурора, духовной цензуры и московского генерал-губернатора, письма, богословские труды, газеты и церковные журналы. По неугомонному своему характеру и отвечал на многое.
Был давний случай. Готовилась ревизия вифанской семинарии, но к назначенному дню семинарское начальство не успело подготовиться. К тогдашнему викарию, владыке Алексию Ржаницыну, примчался гонец с мольбою ректора (однокашника епископа по семинарии) отсрочить на день приезд митрополита. Сделать сие оказалось просто. Едва Филарет возвратился в свои покои после литургии в Троицком соборе подворья и приказал закладывать, Ржаницын словно бы невзначай заглянул в кабинет с папкою.
– Ваше высокопреосвященство, осмелюсь затруднить вас одним вопросом.
– Что у тебя?.. Если большое дело, отложи – мне в Вифанию надо.
– Дело с лютеранами. После того, как вы дозволили присоединение к Православной Церкви двух дам-лютеранок, пошли запросы от благочинных и иных приходских священников: возможно ли отпевание лютеран, если их дети православные?
– Нет, конечно! Они что же, каноны и устав не знают?.. Дай-ка мне бумаги!
Алексий и сам знал о категорическом запрете отпевания и совершения панихид над неправославными христианами, но более подходящего дела найти не смог.
Филарет присел в кресло, быстро прочитал подобранные прошения, а затем снял рясу и уселся за письменный стол. На доклад Парфения, что карета заложена, нетерпеливо отмахнулся:
– Погоди пока!..
Он просидел за столом два с лишним часа, и поездка в Вифанию сама собой была отложена на день. Невольным результатом проделки викария стало более углублённое рассмотрение вопроса, по которому митрополит вынес следующее решение: дозволить домашние молитвы и панихиды в доме за умерших лютеран при условии почтительного уважения их при жизни к православной вере и только по разрешению архиерея.
Нынче тот же владыка Алексий Ржаницын присылал из своей тульской епархии затруднявшие его дела, Филарет прочитывал их и выносил своё мнение. Так он жил и действовал в сём мире, подавляя немощность и постоянно поражая близких энергией и бодростью.
…Его викарии, его ученики, дворянские и купеческие знакомые в обеих столицах, все они, любимые им, допускались лишь к краю его инобытия. Милы нам необъяснимо иные люди, их жизнь незаметно становится частью нашей, о них думаем, за них волнуемся, а всё же не дано никакому человеку до конца познать другого, передать кому-то во всей полноте обуревающие тебя чувства, тяготы сердечные и не преодолимую словами душевную тоску. Всяк человек одинок. Но в этом одиночестве он напрямую предстоит Богу и во славу Божию служит людям.
Главным для Филарета всё более становился мир иной. Лишь отца Антония он отчасти допускал в сокровенные тайники души, открывал свои помыслы и сомнения, но и тут чем дальше, тем больше нарастало одиночество.
В конце сентября 1859 года владыка собрался освятить храм в память святого праведника Филарета Милостивого, устроенный в родной Гефсимании. Рано утром, поспешая к воротам лавры, где ждала его карета, митрополит остановился возле аллеи, шедшей вдоль Успенского собора. Там, подоткнув полы подрясника, дюжий монах с азартом рубил черёмуховое дерево. На корявом чёрном стволе зияла глубокая рана. При виде митрополита монах выпрямился.
– Поди-ка сюда, – поманил Филарет.
– Что ты делаешь?
– Черёмухи убираю. Старые уже. Отец наместник велел клёны посадить.
– Да с чего это надобность такая? Пускай растут. Иди отсюда с миром.
Монах не двинулся с места.
Вдруг вспомнилась первая весна в лавре, распахнутое голубое небо, радость учения и наивная мальчишеская уверенность в себе. Здесь, на этой аллейке, в светлый майский день они с Андреем Саксиным рассуждали о только что прочитанном «Сокровище духовном» владыки Тихона Задонского, а высоченный, едва старше их учитель риторики Андрей Казанцев добродушно поучал… И стоял над аллейкой густой, сладковатый запах черёмухи…
– Я тебе что приказал? – строже сказал Филарет, припоминая имя монаха. – Почему не исполняешь?
– Отец наместник велел рубить, – равнодушно отвечал инок.
– Да кто у вас начальник? – растерялся митрополит.
– Отец наместник.
– А я-то что?
– А вы владыка…
Филарет наклонил голову и молча отошёл. В карете невольно вспомнился рассказ Андрея Николаевича Муравьёва, приведшего слова троицкого наместника. «Всю жизнь около него и всегда за каждый шаг опасаюсь…» Это тот отец Антоний, коему митрополит в сердцах признался как-то: «Вы все со мною спорите и препираете, и я должен уступать вам…»
Путь был недолгий. Осины, берёзы, выкошенный луг со стогами потемневшего сена, дубовая роща, зеркало пруда, покрытого у берегов ряскою. Когда показались ворота скита, митрополит чуть улыбнулся. Прав ли, не прав ли отец наместник, а ему Господь посылает урок смирения.