Споры же переносились из студенческих аудиторий в коридоры, на улицу, в комнаты общежития.
— Мышление мешает вере! — жарко доказывал один. — Разум хитёр и изворотлив. Сколько доводов против веры всплывают сами собою! Сколь коварны сомнения умственный даже в ежедневном молитвенном правиле! Сколь увлекающи хитроумные мудрствования, за ними и веру-то забываешь... Так следует исключить разум из духовной сферы, умалить его!
— Зачем же ты в академию пришёл? Чтобы полным дурнем стать? — И хохот дружный.
— Насмешка не довод!
— Стоит ли противопоставлять веру и мысль? — раздавался тихий голос. — Вера больше мысли и включает её в себя.
Одни запальчивые спорщики уповали на свою логику, другие на немецких Мейера, Кернера, Гофмана, Рамбахия. Находились студенты, в полгода выучивавшие немецкий, дабы поскорее и точнее узнать тонкости богомыслия и приблизиться к истине.
Иной раз споры заходили далеко.
Нет ли доли истины в запрещении католикам читать Библию? Иезуиты не правы, утверждая, что Священное Писание есть мёртвая буква, но верно то, что оно неполно и темно для неразумеющих, а потому становится причиною заблуждений и ересей.
— Вспомни, что говорил отец Филарет о полноте Священного Писания: оно или по букве, или по самому смыслу содержит в себе всё, что нам необходимо для спасения, — а ты хочешь это отнять?
— Да ведь и я о том же! Там — Истина. Но эта Истина нуждается в толковании Церкви. Стало быть, Церковь встаёт рядом с Писанием и как бы равна ему.
— Церковь лишь служит Истине! Она лишь свидетельствует о верности Писания. И надо переводить скорее всё Писание на русский, дабы все читали и уразумевали Слово Божие.
— Да ведь все не поймут!
— Ты дай возможность понять, а там видно будет!
В стенах академии Филарет был столь же деятелен и требователен, сколь добр, однако если строгость ректора на экзаменах скоро становилась известной, мало кто узнавал об иных сторонах его натуры. Пришёл как-то к отцу ректору студент первого года Пётр Спасский с просьбой об увольнении из академии по слабости здоровья. Обыкновенно выход из академии был затруднён и влёк за собою если не позор, то очевидное бесславие. Филарет досмотрел на хилую, горбатенькую фигуру бледного лицом дьячковского сына и пожалел его, хотя вполне мог уволить и за неспособность к учению: Спасский был сведущ в Писании, имел благое поведение, но писал безграмотно, каким-то полурусским языком, мало знал историю и философию, был резок и груб со всеми. Всё ж таки Спасский был отпущен на год домой по болезни.
Отец ректор помог деньгами на дорогу, а далее при том же добром содействии Пётр уволился из академии. Пожалевший одинокого малого ректор столичной семинарии архимандрит Иннокентий Смирнов пристроил его к себе учителем латинского и греческого языков.
Донёсся до Петербурга слух о трудной жизни в Оренбурге архимандрита Филарета Амфитеатрова, коего угнетало семинарское начальство, а тамошний владыка чуть ли не бил его, оскорблял публично. Отзывы же о самом отце Филарете доходили самые благоприятные: высокоучен, характером неподкупен и прям. Дроздов видел смысл своей близости к властям предержащим именно в помощи достойным. По его просьбе Филарет Амфитеатров был переведён в тобольскую епархию на должность ректора семинарии и настоятеля второклассного монастыря, а уже через два года служения там показал себя отличным администратором и редким по аскетической настроенности монахом. «Это не человек, а ангел во плоти», — писал в официальном отчёте в Синод тобольский владыка Келембет. Столь редкий отзыв привлёк внимание митрополита Амвросия, и Амфитеатрова вызвали в Петербург, где соименник взял его к себе инспектором академии. Они даже подружились, хотя близко сойтись не могли по несходству натур. Активному и деятельному Филарету Дроздову требовалось большое и сложное дело; при всей несомненной аскетической сосредоточенности он был готов всегда к преодолению трудностей и каверз, рифов и мелей в житейском море. Филарет же Амфитеатров, уступая В блеске и глубине, был также высокоучен, но склонен более к довольствованию Имеющимся; он бурь Не искал и старался обходить конфликты в суетном мире, нимало, впрочем, не поступаясь ни верою, ни убеждениями, ни совестью.
В пути хорошо думается. В свои переезды по городу Дроздов размышлял о делах, а подчас задавался простыми и наивными на первый взгляд вопросами; о пределах верности служителя Божия царской власти, о соотношении веры и знания в постижении Божественного пути. Он-то неизменно отдавал первенство вере. Постоянно видел он в малых церквах и огромных соборах мужиков и баб, торговцев, ремесленников и солдат, самых что ни на есть простяков, молящихся с такой полнотой чувства, какая иным монашествующим давалась с трудом. Искренность веры поднимала их над неполнотой знания, хотя уж они наверняка не знали слов апостола Павла, сокрушавшегося: «Желание добра есть во мне, но чтобы сделать добро, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю...»
Нередко слышал Филарет откровенное удивление в барском кругу, где также простое и искреннее слово молитвы вдруг открывало человеку присутствие Творца. Именно поэтому и интересны были ему дворянские кружки мистиков, главное устремление которых состояло в личном, без посредников, приближении к Господу.
Однако крайности мистической увлечённости настораживали Филарета. В разговорах с Лабзиным он многажды пытался открыть глаза добрейшему Александру Фёдоровичу и его жене Анне Евдокимовне на значение Православной Церкви, но тот лишь улыбался, повторяя: «Всякая птица по-своему хвалит Бога». Наконец Филарет решил, что нет смысла стучаться в запертую дверь, и оставил попытки обращения Лабзиных на путь истинный. Причину их уклонения он видел не столько в неправильном воспитании, сколько в известной закрытости православия от общества.
Увы, церковные службы большинством народа воспринимались как важные, но таинственные обряды; произносимые на церковно-славянском языке тексты Писания и молитв оставались также непонятными; Священное Писание немногие из светских образованных людей брали в руки из-за той же трудности старого языка... И оказывалось, что как ни сильна и пламенна вера, но без истинного знания она с лёгкостью уклоняется в мистицизм, католицизм, протестантизм или раскол. Так Филарет утверждался в мысли о необходимости широкого церковного просвещения.
Неудивительно, что идея о создании в России Библейского общества не встретила в нём противника. Ещё в 1812 году английское Библейское общество прислало в Россию в качестве своего агента пастора Патерсона. В Петербурге англичанин был приветливо встречен княгиней Софьей Сергеевной Мещёрской, которая представила его обер-прокурору Святейшего Синода. Князь Голицын, воодушевляемый как религиозным пылом оглашённого, так и возможностью приблизиться к Европе, решительно поддержал намерения пастора. В декабре того же года, вскоре после освобождения русской земли от французов, государь утвердил доклад Голицына об учреждении в Санкт-Петербурге Библейского общества с благой целью: «для издания Ветхаго и Новаго Завета на иностранных языках для обитателей Российской империи иностранных исповеданий».
Вскоре ректор Филарет получил полуофициальное письмо от обер-прокурора Синода:
«Высокопреподобный отец Филарет!
Вам известно, что с Высочайшего дозволения учреждается здесь общество библейское, которое будет иметь первое заседание в субботу будущую, то есть 11 января, в доме, мною занимаемом, в 12 часов пополуночи. Сословие сие поручило мне звать в сей день ваше высокопреподобие, прося сделать ему честь принятием на себя звания члена онаго.
Преосвященные: митрополит Амвросий и Серафим, архиепископ минский и духовник Его Величества мною уже приглашены в члены.
Пребываю в прочем с истинным высокопочитанием вашего Высокопреподобия покорнейший слуга князь Александр Голицын.
Санкт-Петербург. 9 января 1813 года».
В назначенный день не первым, но и не из последних архимандрит Филарет появился в хорошо известном ему доме на Фонтанке. Собрание оказалось большим и знатным: все члены Святейшего Синода, католический митрополит Сестренцевич, английские и голландские пасторы, министры внутренних дел и народного просвещения, немало аристократов из царского круга. Оживлённые разговоры велись по-французски и по-латыни, пока хозяин не обратился с просьбой о внимании.
Дроздов слушал речь князя со смешанным чувством, находя её слишком светской. Несколько настораживал и подбор гостей. Он отказался от роли духовного отца князя, но всё же рассчитывал, что тот находится под его влиянием. Оказывалось же, что Голицын, в общих чертах изложив ему идею общества, умолчал о многих деталях. Смущала возможность католического или протестантского миссионерства, перспективы широкого распространения Писания на инославных языках — в ущерб отечественному.
Тем временем собрание после коротких речей перешло к выборам Комитета общества. Без долгих прений президентом избрали самого князя Александра Николаевича, вице-президентами графа Кочубея, министра народного просвещения Разумовского, обер-гофмейстера Кошелева, министра внутренних дел Козодавлева. Среди директоров общества оказались английский пастор Питт, князь Мещёрский, граф Дивен и Лабзин.
Начали расходиться. Иные из гостей задерживались возле небольшого столика, на котором, освещаемый мягким светом свечей, лежал подписной лист. Филарет решил было пока не вступать в общество, но стоявший рядом Голицын громко удивился:
— Отче Филарете, отчего вы проходите мимо?
Дело был не чисто церковным, так что с формальной точки зрения он мог бы и уйти, но общество объединяло сливки столичного высшего света, и с этим следовало считаться тем более, что объединение происходило вокруг очевидно правильного дела... Последней стояла подпись архиепископа минского.
Филарет остановился и поставил своё имя, приписав сумму в пятьде