И пропала робость. Твёрдо и внятно, радуясь звучности своего голоса, читал Андрей псалмы Давидовы.
Пока он только жил в монастыре, узнавая непривычный образ жизни и пользуясь беседами с монашествующими. К немалому его горю, отец Марк скончался осенью прошлого года, будто с вразумлением Андрея выполнил всё должное на земле. Второй же старец, отец Серафим, находился в затворе, сохраняя обет молчания, и его наставлениями Андрей пользоваться не мог. Оказалось, что братство разделено на несколько враждовавших партий: игумена, казначея и других. В посещения тяжко заболевшей Ольги Васильевны Андрей изливал ей своё недоумение, и она утешала и успокаивала его:
— Не так живи, как хочется, а так, как Бог велит!
— Знаете ли, а мне один помещик предложил перейти к нему в дом.
— Что за помещик?
— Некто Улыбышев Василий Николаевич. Он уже с полгода ездит в обитель и, кажется, полюбил меня. Предложил усыновить...
— Андрей, Андрей! Это вам ещё одно искушение посылается!
— Как знать... Он не шутит. Детей у него нет. Сестра да мать старенькая. Имение не то чтобы большое, но и не маленькое. Конный завод есть... Каждую неделю ездит в Саров и уговаривает...
— Неужто вы решитесь?
— Кто же тогда вас лечить будет? — улыбнулся Андрей.
— А знаете, мой дорогой, поступайте-ка в наш Высокогорский монастырь. Конечно, он не так прославлен, как Саровский, там нет известных старцев, но ведь вы же не известности ищете... Подумайте!
Раздумывал Андрей недолго. Зимой 1820 года он пришёл в Высокогорскую пустынь, расположенную в четырёх вёрстах от Арзамаса, скудную и числом братии, и средствами. Успокоенная Ольга Васильевна мирно скончалась в марте.
Андрея приняли послушникам, a 27 июня 1822 года он был пострижен в монашество с именем Антония в честь преподобного Антония Печерского. Спустя месяц его рукоположили в иеродиакона, а 22 июля в иеромонаха.
Скоро арзамасские жители заговорили об отце Антоиии, о его пламенных и умилительных проповедях, о его искусстве врачевания. Приток молящихся в пустынь заметно возрос.
Для иеромонаха Антония началась новая жизнь.
Глава 6ПЕТЕРБУРГСКИЙ ОБЛИЧИТЕЛЬ
К тому времени Пётр Спасский без долгих душевных мук принял монашеский постриг с именем Фогия и успел получить на берегах Невы немалую известность.
Духовным наставником его оставался архимандрит Иннокентий, хотя и Дроздов в бытность ректором не оставлял Спасского вниманием. Но первый воспринимался диковатым Петром как любимый учитель, а второй вызывал лишь настороженное любопытство и удивление. Сам ещё не зная зачем, Пётр собирал все известия о Дроздове, жадно выслушивал рассказы о нём, выведывал даже, кто и когда его посещает, что едят, о чём говорят.
От академии у Спасского осталось впечатление благоприятное, однако же в товарищах он видел там явное повреждение нравов: они ходили в театр, во вражее сборище, дабы от демонов театральных во плоти иметь пользование, посещали собрания в домах светских людей, после чего обсуждали увиденное и услышанное, порождая рассказами соблазны и искушения. Делалось сие с несомненного ведома ректора, кстати, заставившего зачем-то студентов учить язык еретиков-англичан. Слава Богу, что Он увёл его из сей обители нечестия!
Помимо лекций по церковным уставам в семинарии Спасский был рекомендован в качестве учителя орловскому помещику средней руки Бочкарёву, давая двум его дочкам уроки Закона Божия. По вторникам и субботам он отправлялся пешком (на извозчика денег никак недоставало) в конец Офицерской улицы, где на втором этаже неказистого дома близ Владимирской церкви его ожидали с волнением.
Своей учёностью и суровым видом Спасский произвёл на учениц сильное впечатление. Он был угрюм и мрачен даже за чайным столом, когда его угощали после уроков. Сам Бочкарёв и его жена несколько побаивались строгого учителя и оттого более уважали его. Иногда они присутствовали на уроках и не могли не восхищаться Спасским, который на память цитировал Ветхий и Новый Завет на европейском и греческом языках, поначалу неясно, но затем всё более одушевляясь, горячо обличал неверие — главный порок века сего.
Спасский как бы нисходил до них со своими объяснениями, и тем большее доверие они чувствовали к нему. С этим учителем невозможно было поболтать о картишках, модных журналах, интригах австрийского двора, амурных делах соседа по имению, о сплетнях, донёсшихся из высшего света. В глубине души Бочкарёвы действительно тянулись к познанию сокровенных тайн жизни, и Спасский открывал им за привычными церковными обрядами и словесными формулами огромный духовный мир. Правда, почему-то страшно и неуютно было в этом мире.
—...Бегите от чтения романтических и иных вольнодумных сочинений! — вещал учитель за чайным столом. — Сие суть собрание ядовитое сущих мерзостей, заползающих в уши и глаза наши. Что можно прибавить к Священному Писанию? Ничего! Святые отцы оставили нам своё толкование неясных мест, и жизни человеческой недостанет для постижения сих глубин. Разврат и неверие гнездятся во всех тёмных углах души нашей, дома нашего, самого города... А Страшный Суд близок! И тогда выползут из нас все наши мерзости и обовьют нас страшными объятиями своими!
Младшая девочка заплакала.
— Плачь! Плачь, дитя, о нас, погибающих! — грустно сказал Спасский.
Ощутимой в его словах твёрдой вере трудно было не поддаться. Бочкарёва предложила всё же отказать ему, ибо дочки стали плохо спать от ночных кошмаров, но Бочкарёв, напротив, увеличил ему жалованье. К немалому удивлению помещика, учитель от прибавки отказался.
Спасский не был корыстолюбив. Он искренне видел своё призвание в служении Богу, но колебался в формах воплощения. То думал об уходе в неизвестную обитель и молитвенном служении там до последнего вздоха, то возгорался ревностию к борьбе с врагами православия. Последнее в нём поддерживал архимандрит Иннокентий, и мечты о далёкой обители сами собою ушли.
— Какие ты книги читаешь? — как-то спросил его Иннокентий.
— Никаких, кроме Библии, — твёрдо ответил Спасский. — Терпеть не могу книг мирских.
Отчасти он лукавил, ибо книгами действительно пренебрегал, но со вниманием выслушивал рассказы о сочинениях, связанных с верою. Дошёл до него слух о какой-то книге о судьбе будущей Церкви. Книгу якобы достать было решительно невозможно, а читали её даже в Зимнем дворце. Спасский достал-таки сие толкование Штиллинга на Апокалипсис, прочитал за одну ночь и пришёл в ужас как от содержания, так и от того, что осквернился нечестивым знанием. Книгу он поскорее отдал, чтобы никто не увидел её в его руках.
Искушения не отпускали. В Великий пост он едва ходил от голода. И не хотел, а взял от смотрителя семинарии книгу Якова Бёма «Путь ко Христу». Читал, читал — вдруг тяжесть в голове И. мрак в уме, ужас объял его, и холодная дрожь сотрясла тело. Показалось, будто кто сдирает с него кожу. Вскочил, бросил книгу на пол и плюнул на неё трижды.
— Сеть вражия! Сгинь, ересь, мрак неверия!
Отцу Иннокентию после сказал, что книгу Бёма нашёл «блевотиной скверного заблуждения, прямо бесовским учением».
Архимандрит Иннокентий подогревал такое умонастроение Спасского, готовя из него борца за православие, но не видел, что к смирению и самопожертвованию обличителя примешаны ущемлённое с младых лет самолюбие и нарождающееся честолюбие.
Ректора семинарии пугало обилие нахлынувших на Русь заморских проповедников, которые вошли в моду и принимались на высшем уровне. Протестанта Линдля и баварского неокатолика Госнера принимали государь и князь Голицын. Публика ломилась на их проповеди. Отец Иннокентий, которому подошла очередь проповедовать в лавре, решил вступиться за веру.
— Любодей действует не ради деторождения, но для насыщения нечистой своей похоти, — мягким, звучным голосом вещал он в воскресное утро с кафедры. — Так и проповедник Слова Божия, когда проповедует не ради рождения духовных чад по закону, но чтобы, сказав слово, токмо движением рук, эхом голоса и произношения слыть За проповедника или почесать сердце своё щекотанием, слухом чести и отличия, то же он деет, что и любодей. Сей любодействует телесно, а той духовно... Видит Бог, коль во многих настоящих витиях-проповедниках бывает нечисть, нерадиво и суетно проповедуемое слово!.. Возможно ли брать в руки книги литературные, книги нового духа — сии яко гадины ядовиты, слышны гнусным кваканьем, яко жаб, духов злых!..
Спасский слушал со вниманием.
Родившаяся от нищеты изворотливость помогла ему войти в доверие к митрополиту Амвросию, от которого при пострижении получил добрую рясу и бархатный подрясник, а позднее назначение на должность законоучителя в кадетском корпусе. Это не помешало ему равнодушно воспринять новость об увольнении владыки. Дома случился пожар, отец из бедняка стал прямо нищим, но Фотий уже бесстрастно принимал гак потери, так и приобретения. Он чувствовал себя выше простых человеческих чувств.
В корпусе он был холодно принят начальством и другими преподавателями, вёл жизнь очень замкнутую, однако прошёл слух, что кроме власяницы новый законоучитель носит ещё и вериги по голому телу. Сему верилось вполне, ибо все видели, как отец Фотий в холодную пору и даже зимою ходил в лёгкой одежде. Никто не знал, как мучили его по ночам видения бесов, от которых он в страхе прятался под одеялом. Днём жуткие видения отступали, и мечталась отцу Фотию видная будущность в столице, архиерейство и место в Синоде.
Между тем директор корпуса генерал Маркевич написал в Синод прошение о замене Фотия «яко неспособного к должности и малоумного». Для проверки приехал тогда ещё архимандрит Филарет Дроздов. Он посетил уроки Спасского и нашёл, что успехи его учеников «удовлетворительны». На самом деле Дроздов вступился за честь родной академии, да и новопостриженного монаха было жаль.
Сам же Спасский был спокоен от необъяснимой уверенности,