Старец оказался очень странен. Дмитрий несколько раз видел, как отец Леонид принимал посетителей. Один приехавший объявил, что приехал просто «посмотреть» на старца, так отец Леонид поднялся во весь рост и стал поворачиваться перед ним: «Вот извольте, смотрите». Шутовство какое-то. Другой раз, едва переступил порог приёмной комнаты какой-то господин (а посещали Наголкина и простолюдины и дворяне), старец закричал: «Эка остолопина идёт! Пришёл, чтобы насквозь меня, грешного, увидеть, а сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у святого причащения!» Поражённый барин аж затрясся и после каялся в своих грехах. Положим, тут оказалось явное прозрение, но — тон, но — манера! Монашеское служение — это совсем не юродство!.. Святой Пахомий писал... и Антоний Великий указывал...
От постоянного недоедания и усталости Брянчанинов по временам находился почти в бессознательном состоянии. Он не помнил, лето нынче или зима, где они и зачем, даже Иисусова молитва, вменённая старцем в обязательное и постоянное делание, ускользала из памяти... В сентябре Дмитрий свалился. Чихачёв, будучи более крепкого сложения, за ним ухаживал, но в октябре сам сильно простудился. Дмитрий принудил себя встать и в полубредовом состоянии ходил на кухню за кипятком и кашею.
В один из октябрьских дней — Брянчанинов не знал числа — его окликнул знакомый голос:
— Дмитрий Александрович! Ваше благородие!
Поняв, что спрашивают его, Брянчанинов долго всматривался в чисто одетого мужика, пока тот не заговорил сам:
— Батюшки, да на кого ж вы похожи! Едва признал!.. Дмитрий Александрович, меня папенька ваш прислал. Я — Силантий, кучер папенькин! Неужто забыли?.. Александр Семёнович приказали передать, что маменька ваша тяжело больна и хочет вас видеть. Так что едемте домой! У меня бричка за воротами, Александр Семёнович приказали лучшую тройку запрячь — вмиг домчу! Поедемте!.. Да, и друга вашего батюшка приказал тоже звать!
— Он болен.
— Вылечим!
Брянчанинов тупо смотрел на Силантия, не понимая, как этот мужик может вылечить друга Мишу. Домой... А где его дом?..
Силантий развернул прихваченный тулупчик и накинул на барина поверх рваненького подрясника. Брянчанинов медленно опустился на землю. От внезапного тепла его охватил озноб. В голове прояснялось. Домой... Он не бежит из монастыря — мать больна. Может быть, она умирает. Его долг увидеть её... Надо сказать отцу Леониду... А вдруг не отпустит? Так останусь здесь...
Силантий опустился на корточки рядом с барином и терпеливо ждал. Богомольцы с удивлением смотрели на молодого исхудалого послушника и чернобородого крепкого мужика с кнутом за голенищем, сидевших в молчании у стены квасоварни.
Вечером того же дня Брянчанинов и Чихачёв, закутанные заботливым Силантием в тулупы, тряслись в бричке по дороге на Козельск. Серое небо моросило мелким дождичком. Дмитрий приподнялся и оглянулся. Вдали оставались вековые сосны, дубы, ели, липы, сквозь которые светила монастырская колокольня.
Вот пропало за деревьями белое и золотое. Вот паром через Жиздру. Дорога побежала через луга, перелески... Прощай, Оптина!
Старец Леонид (в тайной схиме наречённый Львом) в тот вечер долго молился за раба Божия Дмитрия. Знал старец, что материнская болезнь окажется ложною, однако отпустил своего послушника, предвидя, что тому следует идти своим путём. Останься он в Оптиной — стал бы вторым Арсением Великим...[35] но и так служение предстоит ему немалое.
Глава 9 ХОЛЕРА
Страшная болезнь надвигалась на Россию с юга летом 1830 года. Петербургские власти рассылали циркуляры губернаторам и градоначальникам, возлагая главную надежду на создание карантинов. В Москве князь Дмитрий Владимирович Голицын особое внимание обращал на лекарей. Он распорядился увеличить количество коек в больницах и призвал студентов-медиков помочь в борьбе с болезнью. В августе разнеслась весть о первых смертельных исходах. Иные дворянские семейства, спохватившись, решились было отправиться в имения, но из города уже никого не выпускали. Москва притихла в ожидании беды.
В покоях московского митрополита на Троицком подворье в грозные дни ничего не переменилось, разве что были отменены его ежедневные приёмы нуждающихся. Конец августа — начало сентября была самая ягодная, грибная и овощная пора, но теперь келейники владыки с осторожностью принимали привозимые припасы. Раньше посылали на Болото, и там торговцы сами предлагали лучшее, теперь же во всём виделась зараза, и решили положиться на привоз из Троицы, с монастырских огородов. Во дворе подворья жгли костры, крепко веря, что дым отгоняет заразу. Запах дыма и хлорки потеснил в доме привычные запахи ладана и навощённых полов.
Из Петербурга до Москвы донеслось сильное неудовольствие на слово владыки, произнесённое 18 сентября. Недоброжелатели Филарета углядели порицание и осуждение государя в следующем месте слова: «Царь Давид впал в искушение тщеславия, хотел показать силу своего царства... Явился пророк и по повелению Божию предложил Давиду на выбор одно из трёх наказаний: войну, голод, мор...» Последующий призыв проповедника к общему покаянию, отказу от роскоши, чувственных желаний и суетных забав ради делания добра — не замечался.
Горячий характером Николай вначале оскорбился, ему стало обидно, а потом раздражение на фрондирующего митрополита овладело им. Царский гнев было кому поддержать.
Верный своим дружеским чувствам к владыке, князь Александр Николаевич Голицын, получивший к тому времени почётнейшее звание канцлера императорских и царских орденов, сочувственно сообщал: «Получив от Вас копию с известной проповеди Вашей, я немедленно её прочёл и поистине не только не смог найти в ней чего-либо предосудительного, но нашёл её назидательною, как и всегда нахожу Ваши слова; ещё моё мнение я сказал и Государю. Потом Его Величество сам читал Ваше слово и возвратил князю Мещёрскому, не сделав никаких замечаний.
Не принимайте к сердцу, Ваше Высокопреосвященство, что, может, есть люди, кои, не понимая, судят, а иные, врагом подстрекаемые, не ведая, что ему служат орудием, действуют против царства Света».
Как бы то ни было, а очередное недовольство Зимнего сильно огорчало владыку, и ныло сердце, и по ночам сон не шёл. Примеры преподобного Сергия, патриархов Алексия и Гермогена побуждали возвысить свой голос в трудную для отечества годину, сказать откровенное слово царю, но смеет ли он, один из многих архиереев, брать на себя столь ответственную ношу? Где та грань, которая отделяет убеждённость в правоте своего мнения от самонадеянности и гордыни? Пошли, Господи, нам, грешным, смирение, и да будет воля Твоя...
В один из ясных дней бабьего лета келейник вошёл в покои владыки доложить о приходе духовной дочери митрополита Екатерины Владимировны Новосильцевой. Митрополит в так называемой секретарской комнате полулежал на диване, закрыв глаза. Секретарь, читавший бумаги, замолк, выжидательно поглядывая на владыку.
— Новосильцева?.. — переспросил владыка. — Скажи, что приму. Подай только воды умыться.
Он умывался много раз в день, частию для свежести лица, частию для освежения глаз, постоянно утомлённых от чтения. От других лекарств отмахивался, полагаясь на свежую воду. Дома владыка ходил в чёрном полукафтанье, опоясанном белым креповым кушаком, который он умел запутывать, не делая узла. Широкие рукава были отстёгнуты и отворочены.
Филарет вышел в спальню, надел коричневую рясу и, оправив её, подошёл к комоду. С детских лет привитая опрятность не ослабела, пятнышка терпеть не мог. Оглядев себя в зеркало, он расчесал гребнем волосы на голове и бороду.
В углу проходной комнаты между спальней и гостиной помещалось высокое трюмо, оставшееся от владыки Августина, но в него никогда не получалось заглянуть. Против двери из гостиной висела большая икона преподобного Сергия, и, когда его никто не видел, он крестился перед ней и совершал поклон, касаясь рукою пола. И всегда тянуло взглянуть на висевший неподалёку портрет митрополита Платона в рост в полном облачении.
Едва митрополит показался на пороге гостиной, Новосильцева поспешно встала.
— Простите меня, святый отче, что осмелилась обеспокоить вас...
Филарет лёгким, но чётким жестом осенил её крестным знамением и сел в кресло.
— Слушаю вас, матушка, слушаю.
— Новое огорчение, владыко! Вчера получила письмо из Петербурга и всю ночь проплакала... Вы помните, я наняла архитектора Ивана Карловича Шарлеманя. Он составил проект храма в память Володеньки моего, очень красивый план... — Она всхлипнула. — Государь всё утвердил, но вдруг одно препятствие за другим. То управа не хочет выделить участок у Выборгской заставы, а теперь Иван Карлович пишет, что невозможно нанять мужиков, подрядчики заламывают немыслимые цены. Он предлагает отложить постройку. Как быть?.. Нужно ещё сто пятьдесят тысяч, и остаётся только продать липецкое имение....
Филарет перебирал чётки, с участием смотря на гостью. После смерти единственного сына эта благочестивая и добрейшая женщина заметно постарела, хотя и ранее огорчений хватало. С мужем не была она счастлива, тот, пожив недолгое время вместе, завёл себе привязанности на стороне, там и дети пошли. А у неё был только Володя, умница и красавец, которого она любила самозабвенно. Государь его ласкал, маменьки в обеих столицах мечтали выдать за него своих дочек, а ей всё виделась какая-то вовсе не обыкновенная карьера, сказочная...
— Вы бы, Екатерина Владимировна, мне как-нибудь завезли план храма показать. А имение зачем продавать? Подождите.
— Ах, владыко!.. Тяжко жить, чувствуя себя убийцей сына! Сейчас холера — я жду, что умру, и я хочу умереть! Помолитесь, владыко, чтобы я скорее умерла!.. Потому и храм хочу строить безотлагательно...
Филарет подождал, пока Новосильцева выплачется, и мягко заговорил:
— Ежели вы почитаете себя виновною, то благодарите Бога, что Он оставил вас жить, дабы вы могли замаливать ваш грех и делами милосердия испросили упокоения душе своей и вашего сына. Желайте не скорее умереть, но просите Господа продлить вашу жизнь, чтоб иметь время молиться за сына и за себя... Верю, что скоро встанет прекрасный храм во имя Владимира равноапостольнаго, а пока — помогите, чем можете, московским больницам... Сейчас время обеда, не останетесь ли?