Утверждал назначение государь по представлению Святейшего Синода, но решающее слово оставалось за московским митрополитом. Ошибиться легко, исправить ошибку будет трудненько... Владыка сделал свой выбор, но, опасаясь несовершенства своей человеческой натуры, решил ожидать знака Господнего одобрения. Ждать пришлось недолго.
На Троицком подворье издавна привечали Божиих странников. Монахи, идущие по святым местам, находили приют по монастырям, юродивых принимали купцы и многие московские барыни, но и они, и многие иные шли к владыке Филарету. Редко просили хлеба или денег (хотя всё это подавалось в возможном количестве) — просили благословения. Келейник обыкновенно после послеобеденного чая докладывал владыке, и тот выходил из своих покоев. Вот и 24 февраля, одолеваемый нелёгкими думами, митрополит вышел на крыльцо.
Ожидавшая толпа надвинулась на него. Небольшого роста сухонький старик (так выглядел он уже на пороге пятого десятка) быстро оглядел собравшихся, приметив и неизменных молодух, скорбящих или о болезнях детей, или об их неимении; морщинистых старух, покорно несущих беды и горести и молящихся не за себя, а за детей, внуков, мужей; румянощёких молодцов, из которых кто хочет жениться, а кто избрать монашескую стезю; серьёзных мужиков, иные богомолье ровно привычную работу ладят, а иные — с горящими глазами, одолеваемы каким-либо духовным беспокойством; монахи и монахини из разных монастырей, хотя и негоже, что отпускают их, но и обойтись без сбора подаяний нельзя... Солдаты. Торговые люди, в сторонке публика почище — чиновники, дворяне... Помоги им всем, Господи! Помилуй и сохрани!
Владыка раздавал благословение, привычно замечая, как на морозе руку всё сильнее начинает покалывать будто мелкими иголочками. Иным он говорил несколько слов, иных о чём-нибудь спрашивал. Подошедшего среди последних странника в бараньем полушубке и с котомкою за плечами он почему-то отметил.
— Откуда, отец?
— От Троицы, — ответил мужик и поднял на владыку глубокие тёмные глаза. — Там печаль. Скорбят все, а и гадают — кого пришлёшь к ним.
— Я вот думаю... — неторопливо сказал митрополит, глядя на седую склонённую голову странника.
Тот поднял голову и прямо взглянул на владыку.
— А чего ж думать... Назначь нижегородского отца Антония.
— Ты знаешь его? — подался вперёд Филарет.
— Да слышал...
— Ступай на кухню. Скажи, что я велел принять тебя и накормить.
Владыка отпустил оставшихся баб и мужиков и вернулся в покои. Келейник с удивлением увидел на его лице улыбку, а владыка обыкновенно не позволял себе показывать свои чувства.
Нерешительность и сомнения растаяли, ясность и покой пришли на сердце. В словах странника, вполне согласных с его собственным мнением, Филарет увидел указание Провидения. Он сел к столу и достал из бювара лист бумаги...
2 марта, в первый день Великого поста, взволнованный отец Антоний читал письмо московского митрополита: «Мысль, которую я вчера имел, но не успел сказать, сегодня, предварив меня, сказал мне другой, и сие внезапное согласие сделалось свидетельством того, что мысль пришла недаром. Сия мысль есть надежда, что при помощи Божией, благоугодно Богу и преподобному Сергию можете вы послужить в его лавре, где упразднилось место наместника. Призвав Бога и взыскуя Его Воли, а не моей, приглашаю вас на служение сие. Да будет вам к "приятию сего звания благим побуждением то, что это не ваша воля и что я вас призываю как послушник преподобного Сергия, который о вашем ему через меня послушании будет благий пред Богом о вас свидетель и за вас предстатель.
Филарет, митрополит Московский».
10 марта Медведев прибыл в Москву. Монастырская братия, когда он причащал её в последний раз, печалилась расставанию, но и радовалась за своего настоятеля. Нижегородский преосвященный Афанасий не осмелился противиться воле Филарета, и увольнение отца Антония от должности было оформлено скоро. Сам же Антоний, получив благословение батюшки Серафима, обрёл удивительное спокойствие. Воистину, не мы выбираем, но нас выбирает Господь.
Остановившись в Симоновом монастыре, Антоний и взятый им с собою иеромонах Савватий в наступивших сумерках поспешили к владыке. В митрополичьих покоях они увидели эконома, нехотя выслушавшего взволнованную речь о том, что им необходимо видеть высокопреосвященного.
— Не буду я о вас докладывать, — отмахнулся эконом. — Эка невидаль. Занят митрополит. Не время ему принимать странствующих монахов. Завтра приходите!
— Настоятельно требую доложить! — полным голосом сказал отец Антоний, и эконом струхнул. Разные случались тут монахи, а владыка был строг, лучше обеспокоить его.
— Проси! Проси! — донеслось из внутренних покоев.
Ноги сами понесли отца Антония на этот призыв.
— Вы что же, за сбором, что ли? — заинтересовался эконом.
— Мы в наместники приехали! — с достоинством ответил отец Савватий.
Эконом оглядел неказистого монашка и усмехнулся.
— Эко хватил... Далеко кулику до Петрова дня!
А в это время в домовой церкви митрополита отец Антоний приносил присягу на служение в должности наместника.
Спустя пять дней он был возведён в сан архимандрита Вифанского монастыря. 19 марта с отцом Савватием наместник приехал в лавру во время чтения Часов. Никем не встреченный, он вошёл в алтарь Трапезной церкви... Так началось его новое служение, продлившееся без малого пятьдесят лет.
Глава 2ЧАЙКИ НАД НЕВОЙ
Однажды прелестным июльским утром император Николай Павлович отправился погулять. Путь его лежал из Царского Села в Павловское. Мерным прогулочным шагом он миновал последние дома Царского, где во дворах только начинали подниматься дымки растапливаемых самоваров. Час был ранний. Любимый белый пудель оторвался от обнюхивания заборов и убежал вперёд, кокетливо помахивая кисточкой вздёрнутого хвоста.
Император любил такие прогулки не только по соображениям гигиеническим. К сорока годам он не слишком располнел. Напротив, ушедшая юношеская худоба сменилась подлинно царственной наружностью, внушительной и величественной красотой, подчёркиваемой горделивой осанкой, строгой правильностью классического профиля и властным взглядом. Но он не только выглядел всемогущим повелителем, он был уверен в незыблемости своей самодержавной власти и глубоко верил в своё призвание к ней Божией милостью.
Николай Павлович полагал себя способным к упрочению славы и мощи России. Он не шутя работал по восемнадцати часов в сутки, прочитывая ежедневно гору документов, принимая десятки посетителей, и конечно же перерывы были необходимы. В городе он прогуливался по утрам и вечерам по набережной перед дворцом, а летом ходил пешком из своей резиденции в Павловское, любимое с детства.
Сейчас он не слишком спешил, зная, что жена приедет туда не ранее десяти и он успеет повидаться с приглянувшейся ему на недавнем балу французской модисточкой, которую граф Адлерберг, вероятно, уже привёз.
День только начинал разгуливаться. Солнце сияло на голубом небе, листва и трава светились всеми оттенками изумрудов, веселили глаз ромашки и клевер, из которых дочка Сашенька, верно, составит ему букет... Он услышал нерешительное тявканье и увидел, что пуделёк торопливо обнюхивает мужчину и женщину, видно, супружескую пару из простых. Они будто ссорились.
— Что ж вы ругаетесь, — укоризненно обратился к ним Николай Павлович, — День такой славный!
— Да всё она! — с досадою махнул рукой мужчина, едва посмотрев на высокого и приятного видом офицера. — Хотели в Царское успеть, посмотреть на царя во время развода, а эта тетеря закопалась со своими булавками, вот и опоздали!
Супруга, невзрачная лицом и фигурой, пренебрежительно слушала мужа.
— Что ж вы думаете о государе, добр ли он? — спросил император.
— Полагаю, не очень-то, — охотно продолжил разговор мужчина, судя по всему, польщённый вниманием. — Больно уж мучает солдат. Шпицрутены, палки, такие страсти рассказывают, что нельзя их не пожалеть.
— Император желает хорошего, но, будучи по природе человеком, не может не ошибаться.
— Быть может и так, но не все такого мнения.
— Тем не менее. Уверяю вас, что его величество добр.
— Конечно, к столь важному барину, как вы, это и так! А к нашему брату едва ли... Я вот — портной!
— А вы действительно хотите его видеть? Если да, то приходите завтра в Царское и заявите на подъезде о вашей желании.
— Не такой я дурак, чтобы явиться за колотушками! — засмеялся портной, а жена его как-то искоса вглядывалась в доброго офицера.
— Вовсе не за ними. За успех я ручаюсь.
— Ладно, барин, приду. Поверю вам.
Порыв ветра сорвал с головы портного шляпу, которую пуделёк тут же схватил, начал таскать и никак не хотел отдать. Николай Павлович смеялся от души.
На следующий день супружеская чета явилась. Доложили, и царь вышел к ним. Бедный портной был ни жив ни мёртв, а бойкая бабёнка, видно, давно догадавшаяся, стреляла глазками. Император вручил им пятьсот рублей за порванную шляпу и просил быть о нём лучшего мнения.
Среди бесчисленных и многосложных забот, одолевавших с утра до вечера императора, синодские дела стояли не на первом месте, однако и им он уделял внимание. Николай Павлович неукоснительно следовал выработанному им же самим принципу: никому не доверяй, проверяй всё и всех. Когда у него дошли руки до папки с докладами по духовному ведомству, он поразился, что и там, как и в большинстве государственных дел, покойный брат был недостаточно строг и требователен. Его собственная власть должна была стать твёрдой, а следовательно, жёсткой, иногда и жестокой.
В 1831 году по приказанию государя был произведён строгий разбор духовенства и в военную службу обращены тысячи причетников, замеченных в предосудительных поступках. В основном это были дьяконы. Однако император следил, чтобы строгость следовала за справедливостью.