Когда приезжал домой на вакации, мать повторяла одно:
— Учись, Андрюша, учись, только на нас не надейся. Какие мы с отцом тебе помощники... А не будешь учиться, готовься под красную шапку.
В солдаты не хотелось. Открывавшаяся премудрость Божиего мироздания покорила его полностью, и что по сравнению с нею значила нынешняя нищета! Он пересказывал матери предания Ветхого и Нового Завета и жалел, что нет денег на покупку Библии, читала бы сама. Впрочем, церковно-славянский текст Елена Семёновна без помощи мужа и сына разобрать всё равно не умела... И зародилась мечта у Андрея: перевести для матери Священное Писание на русский язык. Что с того, что трудно и почти невозможно, — Господь поможет совершить сей подвиг! Всем бедным, всем страждущим принесёт святая книга облегчение и утешение!.. Пока же приходилось думать о хлебе насущном.
Всякий раз, когда собирался назад в семинарию, мать начинала хлопотать и принималась плакать, потому что нечего дать на дорогу. Схватит свой кокошник и заложит.
— Вот тебе, Андрюша, семьдесят копеек... да ещё осталась должна кринку масла...
Соколов как пришёл, так и оставался первым учеником на курсе. Семинарские успехи его сделались известны в родном Буе. И в очередной его приезд домой мать со счастливыми слезами сказала:
— Андрюша, меня что-то уважать стали. Бедную пономарскую жену зовут в гости! Сама протопопица не знает, где меня посадить, угощает... Это всё через тебя, родненький, что хорошо учишься... Тебе уж невест готовят, и хороших! Вот Елена в какую попала честь!..
Андрей учился и зарабатывал уроками, радовался, что может обеспечить мать и отца, не особенно размышляя над будущим. К его немалому удивлению, ректор семинарии, строгий архимандрит Макарий, направил его учиться в Санкт-Петербургскую духовную академию. Соколов поначалу испугался, но покорился воле Божией. Ректору академии архимандриту Филарету Дроздову ясноглазый костромич пришёлся по сердцу старательностью в учёбе, открытостью сердца и мечтой о русской Библии. Он склонил Андрея к принятию монашества, в коем тот получил имя Афанасия.
— С текущими делами всё, — удовлетворённо сказал Николай Павлович. — Назначения есть?
Император в повседневном зелёном сюртуке без эполет сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Бумаги делились на две большие стопки — прочитанные и непрочитанные. Николай Павлович не изменял своему правилу каждодневно самому изучать все приходящие доклады генерал-губернаторов, министров, Государственного совета и Сената, новоназначенного начальника III Отделения графа Алексея Орлова, послов из европейских столиц, министра почт с выписками из перлюстрированных писем, рапорты по армии, гвардейскому корпусу и по каждому из столичных полков. Глаза уставали, и по настоянию доктора Аревдта пришлось заказать очки. Император стыдился этого признака старости и при людях никогда очков не надевал (их ношение во дворце было запрещено). Вот и сейчас он отложил перо и машинально задвинул подальше в бумаги бархатный футляр.
— Ваше императорское величество, — подавляя невольный вздох, продолжил доклад обер-прокурор, — прежде обязан доложить вам о необходимости удаления с кафедр двух архиереев.
— Что такое? — удивлённо поднял правую бровь император.
— Владимир, архиепископ казанский и свияжский, по старости и недостатку сил подал прошение об уходе на покой.
— Каков он, этот Владимир... такой невысокий, благостный?
— Точно так. Ранее был старателен, хотя и чрезмерно насмешлив над слабостями людскими. С летами стал выказывать равнодушие ко всему, сквозь пальцы смотрел на беспорядки в богослужении и покрывал виновников. При нём епархия бурьяном заросла.
— Но всё же ему делает честь осознание своей слабости, — с некоторым удивлением признал император. — Давай бумагу.
В левом верхнем углу Николай Павлович размашисто начертал: «Согласен. Николай» — и сделал красивый росчерк. Он полагал, что добился превращения церкви в послушный и полезный инструмент власти и внимательно следил, чтобы духовенство не обрело опасной самостоятельности.
— Что ещё? Твой Гедеон полтавский не подал прошения?
— Изволите шугать, ваше величество, — почтительно улыбнулся Протасов. Он оберегал полтавского архиепископа, который нравился ему своей угодливостью, — Опять Иреней иркутский.
— Что? — Император поднял обе брови, что означало явное недовольство.
Иреней до посвящения в высший сан виделся всем человеком безукоризненного поведения, вёл строго монашеский образ жизни, а страстный характер свой умел укрощать. Получив же епископский посох, он повёл себя в Пензе подлинным деспотом, о его ярости по пустякам, странных поступках и презрении ко всем скоро заговорили в губернии. Сам он не только не ездил по епархии, но и в городские церкви редко заглядывал. В кафедральном соборе Иреней позволял себе браниться во время литургии, наказывал подчинённых без суда и миловал без основания. Его перевели в Иркутск. Там он стал враждовать с генерал-губернатором Лавинским и самоуправничал в епархии. Кафедральный протоиерей принёс на него жалобу царю, но последствий не было. Иреней открыто глумился над протоиереем. В престольный праздник протоиерей поклонился прежде генерал-губернатору, и Иреней на весь храм закричал: «Невежа! При мне ты не должен кланяться генерал-губернатору. Где я — там все должны уничтожаться и падать!» Во время богослужения архиерей ходил по храму, переставлял священников и диаконов, сам перекладывал ковёр, протодиакону грозил ссылкой в село, а от певчих требовал скорби на лицах при словах «Господи, помилуй». Лавинский в тот же день отправил на высочайшее имя рапорт с подробным рассказом о разбушевавшемся епископе.
— После резолюции вашего величества об удалении Иренея с епархии и заключении его в монастырь чиновники не смогли сего совершить. Иреней объявил указ подложным, сочинённым будто бы генерал-губернатором, и попытался отвести чиновников на гауптвахту.
— Да он в своём уме? — воскликнул государь.
— По медицинском освидетельствовании признан здоровым. Им овладели с насилием и отправили в Киренский Троицкий монастырь. Полагаю возможным говорить о лишении сана.
— Обсуди в Синоде. Да, мне рязанский губернатор написал, будто тамошний владыка Евгений, по бескорыстию живя одним жалованьем, крайне беден, зимнего платья не имеет и не может платить за лекарства. Я этого Казанцева помню, это он сам в Сибирь напросился. Узнай, что там. При нужде обратись к Адлербергу за пособием.
— Будет исполнено, ваше величество.
— Что ещё?
— Представление к награде Игнатия воронежского. — Граф переступил с ноги на ногу, — Сей архиерей удивителен в борьбе с расколом. Он в олонецкой епархии сам пробирался в отдалённые скиты и беседовал с расколоучителями, побеждая упорство самых закоренелых раскольников. Заводил при церквах школы, куда сами раскольники отдавали своих детей. Ныне усердно служит. Представлен к ордену Святой Анны второй степени.
— Дадим ему орден, заслужил. А кстати, Казанцев скоро сорок лет в архиерейском звании — представь его к ордену Александра Невского. Ещё что есть?
— Посвящение в сан епископа томского и енисейского архимандрита Афанасия Соколова, ректора санкт-петербургской семинарии. Показал себя учёным и благонравным монахом, проявил административные способности.
— А не загуляет он в Томске, как Иреней? — усмехнулся Николай Павлович.
— Нет никаких оснований полагать, — похолодев, заявил обер-прокурор, — Самые отличные рекомендации, единодушное решение Синода... Он из любимцев Филарета московского.
— Везде этот Филарет, — недовольно буркнул император. — Вроде бы мой предок патриаршество отменил! Утверждаю...
После торжественной хиротонии в Троицком соборе Александро-Невской лавры епископ томский отправился в свою епархию и по дороге завернул в родные места. Как описать изумление, охватившее весь городок, неумолчные разговоры в купеческих домах, мещанской слободке, присутственных местах и во всех пяти церковных приходах, почтительнейшее внимание горожан на архиерейской службе в битком набитом соборе, умиление и восторг, охватившие их при произнесении владыкой Афанасием прочувствованного слова и при виде слёз, невольно истекших из глаз архиерея?.. Бабы во все глаза смотрели на архиерейскую мать, а приодетая нарядно Елена Семёновна одно шептала: «Слава Тебе, Господи!..»
Глава 2ГОД 1847
Длинна или коротка жизнь человеческая, но случаются в ней года рубежные, когда вдруг выступает на поверхность ещё вчера неясное, когда с очевидностью определяется будущее, и ладно бы одного человека, но — страны, народа; когда завязываются узлы и узелки, которые долго ещё будут распутывать будущие поколения. Немногие личности оказываются на вершине рубежных событий, но ещё меньшее число понимает потаённую до времени суть их.
12 февраля 1847 года, в среду второй недели Великого поста митрополит Филарет произносил проповедь в память святителя Алексия. Михайловская церковь Чудова монастыря, как и обычно, была наполнена молящимися. Когда иподиакон поставил на амвон крытый пеленою аналой и из алтаря вышел митрополит, вся людская масса разом придвинулась ближе.
За четверть века вся Москва не только узнала прекрасно, но и привыкла к своему архипастырю, стала считать его такой же принадлежностью первопрестольной, как Иван Великий и Сухарева башня, сродни давним и достопамятным московским святыням, и сие было почётно и умилительно — если бы не отвержение его тем самым от живого потока жизни. Иным он казался устарелым атрибутом православия, и такие полагали достаточным сохранение его в тени, отодвинутым на почётное, всеми ценимое место, не замечаемое именно по привычной известности. Но владыка и в шестьдесят пять лет мириться с этим не намеревался. По людским меркам, он уже прожил жизнь, пора бы и на покой и за каждый новый год благодарить Бога, но сам Филарет не утешался тем, что совершил всё должное, — сколько ещё надлежало сделать! Какой уж там покой, прежде следовало потрудиться в вертограде Божием, пока достаёт сил.