— Не возражаю. Я схожу с ума по тебе, Дрю. — Милли нехотя убрала руку. — Наверное, я всю жизнь буду раскаиваться в этом, — вздохнула она.
Затем достала компактную пудру и посмотрелась в зеркало.
Часть VIIЦерковь и государство
1927
Глава 35
Алессандро Блассетти, шестидесятилетний автор антифашистского романа «Сумерки», пил горячее какао в спальне на втором этаже своей виллы в пригороде Сиенны и смотрел на необычно крупные снежинки, медленно кружившие за окном, когда в дверь внизу забарабанили. Блассетти страдал от артрита, и шерстяной плед укрывал его пораженные болезнью ноги. Руки его были изуродованы так, что трудно было держать ручку, однако до сих пор он противился мольбам жены, детей и врача поехать на зиму на юг. Блассетти любил Тоскану, где прожил всю свою жизнь, и заявил, что зимы здесь достаточно мягкие, хотя нынешний снегопад доказывал его неправоту. Сейчас он поставил чашку с какао на стол и прислушался к шуму внизу.
Его жена закричала:
— Нет! Вы не должны трогать его! Он — старик! Он не сделал никому ничего плохого.
Потом по лестнице загрохотали сапоги. Алессандро Блассетти смотрел на дверь. Она распахнулась, и в комнату вошли трое мужчин в черной форме. Писатель узнал среднего из них, человека яркой наружности. Тот направился к нему.
— Алессандро Блассетти? — спросил фашист.
— Да, это я.
— Вы написали декадентский роман «Сумерки», в котором высмеяли взгляды и личность дуче?
— Да, это верно, — старый человек говорил очень медленно, — знаете, его легко высмеивать. А вы — Фаусто Спада?
— Вопросы здесь задаю я.
— Когда-то я восхищался вашим отцом. Он был хорошим человеком, прекрасным человеком. Он бы посмеялся над вашим дуче так же, как и я…
Фаусто сделал знак двум фашистам, сопровождавшим его. Те подбежали, схватили Блассетти, силой открыли ему рот и начали лить в глотку касторку из двухлитрового сосуда. Синьора Блассетти, показавшаяся в дверях, закричала:
— Вы отравите его! Прекратите это! Прекратите!
— Это просто касторовое масло, — отрезал Фаусто.
— Вы ведь убьете его, слышите, убьете его!
— Замолчите.
Она упала в кресло и застонала, разразившись рыданиями. Блассетти начал задыхаться.
— Пусть отдышится, — приказал Фаусто.
Фашисты отпустили старика. Тот наклонился, и его вырвало. Фаусто наблюдал. Когда Блассетти кончило рвать, он сказал:
— Влейте в него остаток.
Фашисты опять схватили писателя и насильно влили в глотку касторовое масло.
— Дуче — спаситель Италии! — провозгласил Фаусто. — А те, кто выступает против него, — предатели государства, которые будут сурово наказаны. Ваша грязная книжонка конфискована, а ваш издатель оштрафован на пятьдесят тысяч лир. Вам же дается одна неделя на то, чтобы уехать из Италии навсегда. В противном случае вы будете привлечены к суду. Только ваша международная известность спасла вас от чего-нибудь похуже, чем касторка.
Старика снова начало рвать.
— Здесь воняет, — бросил Фаусто, — пошли отсюда.
Обойдя лужу на полу, он пошел к двери.
Синьора Блассетти подняла голову, по ее морщинистому лицу струились слезы.
— Свинья! — крикнула она и плюнула в него.
Фаусто стер с мундира слюну и вышел из комнаты.
Человек в элегантном черном костюме, в пенсне, с пышной гривой седых волос слегка откинул голову назад, закрыл глаза и заговорил нараспев:
— Карло, ты здесь? Ты здесь сейчас, Карло? Если это так, пожалуйста, поговори с нами. Мы ждем от тебя послания, Карло. Твоя мать здесь, и она хочет знать, все ли у тебе в порядке…
Тишина. Профессор Сальваторелли, проводивший спиритический сеанс в библиотеке виллы Фаусто в римском квартале Парноли, держал руки Нанды Монтекатини Спада на карточном столе. Глаза Нанды тоже были закрыты. Жалюзи на окнах были закрыты, пропуская слабые лучи неяркого зимнего солнца.
— Вы чувствуете что-нибудь? — прошептала Нанда, от волнения забывшая одно из правил профессора, запрещавшее разговоры во время сеанса.
— Карло, ты здесь? — повторил профессор. — Твоя мать так ждет, чтобы ты заговорил.
Нанда приоткрыла глаза посмотреть, что происходит, нарушая тем самым еще одно правило. Она увидела, как профессор напрягся, и почувствовала, что он крепко сжал ее руки. Потом он резко откинул голову и заговорил негромким фальцетом:
— Мама, это я, маленький Карло. Как ты, мама?
Нанда задрожала:
— О, дорогой мой, как хорошо слышать твой голос! У меня все хорошо, а как ты?
— Здесь холодно, так холодно…
— Милый, если бы я была с тобой, я бы согрела тебя… Радость моя, я так скучаю по тебе. А ты скучаешь по мне?
— Да, мамочка. Я по тебе очень скучаю. Здесь так одиноко… Мне не с кем играть здесь…
— Но тебе не страшно, милый?
— Нет, не страшно. Просто одиноко и холодно… Теперь я должен идти, мамочка. Я очень люблю тебя и скучаю по тебе.
— Я тоже по тебе скучаю, солнышко мое. А ты не можешь остаться? Не уходи пока.
— Нет, я должен идти. До свидания, до следующего раза.
— До свидания, мой дорогой. До свидания.
Молчание. Она открыла глаза. Как обычно, профессор Сальваторини начал медленно расслабляться. Потом внезапно осел в кресле и выпустил ее руки из своих. Она достала платок из кармана своего нарядного черного платья и вытерла глаза. Затем встала и открыла жалюзи.
— Контакт состоялся? — спросил профессор, открыв глаза и выпрямившись в кресле.
— Да, — вздохнула она, — это было прекрасно.
— Отлично. Я чувствовал, что контакт получится. Вибрации были правильные, ну и, конечно, то, что это была вторая годовщина его смерти, тоже оказалось благоприятным моментом. Как он?
— Так же, как в прошлый раз, — ответила она печально. — Ему холодно и скучно. Одиноко. Бедный Карло, мой бедный малыш.
— Успокойтесь, успокойтесь. — Профессор погладил ее по руке и поднялся с кресла. — Вы же знаете, дети любят жаловаться. Я уверен, что пока он не рассказывает нам о счастливых моментах своей жизни там, но он расскажет. Они всегда рассказывают. О Боже, я опаздываю! — Он взглянул на золотые карманные часы. — В три часа я встречаюсь с графиней Сфорца. Боюсь, что мне надо бежать…
Он поцеловал протянутую руку Нанды.
— Дорогой профессор, — улыбнулась она, — вы делаете меня такой счастливой. И такой несчастной.
— Ах, синьора, у вас нет причины печалиться. Ваш сын жив, только он живет в другом мире, в другом виде. И сознание этого должно радовать вас. Должен ли я прийти снова на следующей неделе в это же время?
— Да, если я сама первой не позову вас раньше. И помните: вы должны посылать счета моему отцу, а не мужу.
— Ну разумеется, синьора. Я никогда не забываю столь важную деталь.
Он придержал двери и склонился в легком поклоне, пока она не вышла из комнаты. Он проследовал за ней в центральный холл, отделанный белым мрамором. Вилла была построена в XIX веке, но после того как Фаусто приобрел ее в 1925 году, Нанда продала или отдала на хранение всю старинную мебель и переделала весь дом в сверхмодном стиле — арт деко. Теперь новые вещи смешались со стариной, слегка дисгармонируя с ней.
Она двинулась, чтобы проводить профессора до парадного входа, в это время двери распахнулись, и на пороге появился ее муж в черной фашистской форме.
— Фаусто! — воскликнула она, внутренне напрягаясь.
Он запер двери и прошел через холл, глядя на профессора Сальваторелли.
— Я ждала тебя только завтра…
— Понятно. Мне казалось, я говорил тебе, что не хочу видеть снова профессора Сальваторелли в моем доме.
— Дорогой, он просто нанес мне визит…
— Ты лжешь, Нанда.
Он положил пилотку на кресло и обернулся к профессору, который явно нервничал.
— Профессор, в новой Италии нет места для шарлатанов, наживающихся на предрассудках таких слабых женщин, как моя жена.
— Фаусто, прекрати!
— Заткнись! — рявкнул он, поворачиваясь к ней. Нанда разразилась слезами и побежала через холл к лестнице. Фаусто смотрел ей вслед, пока она не скрылась наверху, потом поглядел на профессора.
— Если я услышу, что вы опять надоедаете моей жене, я сделаю так, что вы никогда не сможете устраивать свои лжесеансы в Риме. Это понятно? — спокойно произнес он.
Профессор задрожал:
— Да, синьор Спада.
— А теперь убирайтесь.
— Да, синьор Спада. Извините.
Он пулей вылетел из дома.
Когда Фаусто вошел в спальню, Нанда лежала ничком на большой, покрытой черным лаком кровати и плакала. Спальня была овальной, ее высокие окна выходили во двор с садом, огороженным забором. Все в этой комнате — ковер, шторы, стены — было белого цвета. Только мебель, включая кровать, была черной, с инкрустацией в виде серебряных полосок. На туалетном столике стояли вставленные в рамки фотографии обоих их сыновей — Карло и Энрико.
— Безмозглая женщина, — он подошел к кровати, — неужели ты на самом деле думаешь, что этот шарлатан может разговаривать с Карло? Чертов Папа не может этого сделать, а этот траченный молью профессор может? Пошевели мозгами, Нанда. Господи, когда я на тебе женился, я ведь считал, что они у тебя имеются.
Она обернулась, и в ее покрасневших от слез глазах сверкнул гнев.
— А как он узнал о красных рукавичках? Он же не мог знать, что я подарила Карло на его четырехлетие красные рукавички, но он упомянул о них! Он сказал: «Мамочка, я скучаю по моим красным рукавичкам!» И игрушечный поезд, и миндальные леденцы — профессор назвал их!
— Дура, а ты не подумала, что он подкупает слуг? Или собирает сведения у друзей и родственников? Он прохвост, однако голова у него соображает. Он слушает, запоминает, потом скармливает тебе это, а ты веришь ему!
— Да, верю, потому что он возвращает мне сына!
— Карло мертв! — Он сорвался на крик. — Мертв! Никто не может возвратить мертвых! У нас есть Энрико. Почему ты должна разрушать свою жизнь из-за Карло! У тебя есть многое, ради чего стоит жить.