Операция с применением разработанного Листером
«карболового шпрея», изображенная современниками изобретателя
Но ко всем его достижениям и успехам в родном Соединенном Королевстве оставались глухи. На примере непростой Листеровой судьбы вновь оправдала себя древняя мудрость о пророке, чьи проповеди в его отечестве не были никому нужны: на изломе десятилетия, в 1869–1870 годах Листер получил новости из Германии, которые принесли ему долгожданное, необыкновенное, тихое счастье.
Еще в 1867 году, едва только в журнале «Ланцет» появилась статья об открытии Листера, лейпцигский профессор хирургии и изобретатель нового метода трансплантации кожи Карл Тирш, впавший в отчаяние от повальной эпидемии в своей клинике бешенства, занесенного через открытые раны, взялся за апробацию методики Листера. И тогда, чуть менее чем через три года, он сообщил, что его клиника полностью преобразилась, что он и думать забыл о гангрене и пиемии. По тропинке, уже проторенной Тиршем, последовал Адольф фон Барделебен, руководитель хирургического отделения берлинской Шарите. Его ассистент А. В. Шультце был первым из немецких хирургов, отправившихся в Глазго с намерением перенять листеровский метод лечения ран. По его возвращении в берлинской больницы Шарите была введена метода Листера, которая получила повсеместное распространение. В 1872 году Листерову методу перенял видный немецкий хирург Рихард фон Фолькман, работавший в городе Галле. Его примеру последовал профессор Нуссбаум из Мюнхена, в чьей клинике свирепствовали жестокие раневые инфекции, от которых погибали почти 80 процентов всех прооперированных. Нуссбаум строго придерживался выработанного Листером механизма и стал свидетелем невероятного преображения: гангрена и гнойная лихорадка стали отступать под натиском карболовой кислоты.
На страницах медицинских журналов появлялись новые и новые сообщения об успешной апробации метода. Они полностью расшатали закоснелую систему много столетий бытовавших в хирургии представлений о раневых инфекциях, а потому со всей остротой повис вопрос: когда же небожители британской хирургии наконец откроют глаза?
Между тем Листер не смог усидеть на месте и покинул Глазго. Его переполняло желание вступить в сражение за свое учение в самом сердце Англии, в Лондоне, где он стал ратовать за свое зачисление в профессорско-преподавательский состав столичного университета, но только зря потратил время. Когда у Джеймса Сайма случился апоплексический удар, лишивший его речи, а следовательно и возможности далее возглавлять Королевскую больницу Эдинбурга, Листер заступил на его пост. Все время путешествия из Глазго в Эдинбург он на собственных коленях держал Пастеровы сосуды, которые помогли ему осуществить его первый эксперимент с живыми микробами. В Эдинбурге, в стенах многовековой Саймовой больницы за очень короткий срок он полностью истребил гангрену и гнойную лихорадку.
Его ученики были первыми студентами в истории хирургии, которые уже больше не рассматривали издаваемое гноем зловоние как неотъемлемый или необходимый атрибут хирургического отделения. Однако и в Эдинбурге он оставался одиночкой, которым восхищались исключительно его ученики и единомышленники, по пятам следовавшие за его идеями. Были у его метода и другие поклонники, в основном иностранцы, с большой охотой практиковавшиеся в его клинике. Очевидно, те самые одиночество и жажда признания и поощрения, которую с годами становилось все сложнее подавлять, и заставили Листера в 1875 году отправиться в Германию. Для человека, чьи заслуги не оценили на родине, это путешествие стало поистине триумфальным шествием через все университеты Германии, и такая реакция поначалу несколько озадачила его.
Он решается на поездку в Соединенные Штаты. Я видел его на международном конгрессе в Филадельфии и позже в Бостоне и Нью-Йорке, где, следуя собственным предписаниям, он неоднократно вскрывал абсцессы. И каждый раз ему доставались громовые аплодисменты. Но вскоре после его отъезда восторги стихали, и снова воцарялся старинный, обыденный больничный порядок вещей.
Листер вернулся в Англию полностью преобразившимся. Впервые его действиями руководил поток вдохновения от пережитого за пределами родной страны успеха. Его наполняла новая вера.
Она придала ему сил и упрямства, чтобы в очередной раз добиваться преподавательской кафедры в Лондоне. Он надеялся, что обладание ею поможет привить его учение на родине и побороть твердолобость врачей-соотечественников. В конце концов, однажды это уже удалось ему в Германии. В 1877 году умер сэр Уильям Фергюссон, авторитетный хирург, служивший при Королевской больнице в Лондоне, и Листер занял его место, хотя его и продолжали преследовать завистливые критики.
Первого октября 1877 года он прочел в Лондоне первую вступительную лекцию. И это событие чрезвычайно разочаровало его. Разумеется, он говорил тогда о том, что занимало его ум уже более десяти лет: о разложении, о живых микроорганизмах, которые, по его твердому убеждению, вызывали раневые инфекции. С лекторской кафедры он рассказывал о непосредственном участии находящихся в воздухе микробов в процессе брожения молока. Из-за этой речи Листер вновь оказался на самом дне пропасти, а стоявшие наверху насмехались над ним и показывали пальцами. Его лекционный зал пустовал. Санитарки во вверенных ему больничных палатах восставали против его «маниакальной чистоплотности». Он и четверо его ассистентов, Стюарт, Чейн, Алтам и Доби, вместе с ним совершившие путешествие из Эдинбурга в Лондон и впервые за всю свою практику почувствовавшие там запах разложения, остались одни.
Но если Листер не сдался десять лет назад, то и сейчас он сдаться не мог. У него не было на то никаких оснований. С беспримерным терпением, спокойно и настойчиво он пробовал новые и новые приемы, чтобы завоевать сердца лондонских студентов. Тем временем в Германии, на родине его триумфа, уже развивались события, которые должны были оправдать его затянувшуюся более чем на десять лет борьбу, заставить прозреть и взглянуть в глаза правде всех его противников.
В маленьком немецком городке Вольштайн проживал тогда совершенно никому не известный сельский врач. Он и стал первым, кто обстоятельно доказал то, о чем подозревал Пастер и из чего выросло учение Листера: существование неких живых микроорганизмов, или микробов, которые вызывают нагноение, гангрену и гнойную лихорадку. Тем безвестным врачом был Роберт Кох.
Перчатки любви
Когда в 1877 году Кох сделал первый шаг на пути, который впоследствии приведет его к открытию живого болезнетворного микроба – бациллы сибирской язвы, меня успели несколько утомить и разочаровать упорные, многолетние, но все же напрасные попытки прояснить листеровский антисептический метод хоть кому-то из моих знакомых американских хирургов. Именно поэтому портрет Роберта Коха, который я составил себе, был не лишен героических черт. Одно единственное личное обстоятельство – смерть моего сына Тома от неоперабельного тогда воспаления слепой кишки – отсрочило мою поездку в Германию, а именно в то самое местечко Вольштайн, где жил Роберт Кох.
Через два года вышла новая статья Роберта Коха, где он описал неизвестные до того бактерии, вызывающие смертельные раневые инфекции. Тогда образ его в моем сознании приобрел очертания еще более четкие. Каким же могучим и буйным был его ум, если при помощи невероятно простых экспериментов ему удалось доказать то, о чем Листер мог только догадываться! Какой же гений жил в нем, если ему удалось направить свет рампы на того самого «убийцу из темноты», невидимку, заклятого врага хирургов и пациентов! Какой же то был человек, если ему удалось таким вежливым и в то же время не терпящим возражений тоном указать всем тем, кто не мог или не хотел понять Листера, на их преступную слепоту.
С наступлением весны, в 1880 году, мой экипаж наконец загромыхал по булыжной мостовой главной улицы Вольштайна – Вайсерберг, которая очень немногим отличалась от ужасающих улиц в ее окрестностях. Я попросил остановить у дома доктора, над дверью в который красовался декоративный фронтон. Как раз там и держал свою практику Кох, общинный врач уездного городка. Мне пришлось немного подождать в гостиной, как однажды я уже дожидался у кабинета Листера. И здесь, как и за несколько лет до того в Глазго, хозяйка дома старалась утешить и ободрить меня. Эмми Кох, которой было, может, около сорока лет, усадила свою маленькую дочку Гертруду рядом с собой на скамеечку для ног. Она была совсем не похожа на Агнес Листер. Жена Джозефа Листера верила в своего мужа, и рядом с ней он день ото дня совершенствовался и развивался. Эмми Кох была женщиной мещанской натуры и, насколько я мог понять за первую четверть часа нашего монотонного, натянутого диалога, видела в исследовательской работе своего мужа враждебную всему ее быту сущность. Об открытиях Коха, о притягательности которых можно было судить хотя бы по тому, что они затянули меня в это убогое, провинциальное немецкое захолустье, она говорила неохотно и как-то сдавленно, что выдавало то ли ее ненависть, то ли страх, то ли смесь того и другого.
Она пожаловалась, что, как и меня, он все время заставлял своих пациентов ждать. В самом начале, по ее словам, практика у него была совершенно дивная. Но он запустил буквально все. Ее возмущало его непонимание и безразличие: ведь тем самым он обрекал свою семью на жалкое существование.
Чем дольше я ждал, тем более прозрачным становился для меня характер Эмми Кох, женщины, которая не осознавала всей важности работы своего мужа и не могла разделить его устремлений. Возможно, она чувствовала, что научная работа, которая так вдохновляла ее мужа, может увлечь его слишком далеко – в ту область, куда она никак не способна будет последовать. Поэтому работа Коха и сделалась предметом лютой ненависти его жены.
Много лет спустя, когда Кох навсегда порвал отношения с первой женой, которая «тяжким жерновом висела у него на шее», и когда я встретил его с его второй супругой Хедвиг во время их путешествия по Родезии, мне сразу же вспомнилось, каким мучительным сделала тогда мое ожидание Эмми Кох. Ее вздорные монологи заставили мое воображение нарисовать очень живую картинку, на которой ее одержимый муж, отделенный от меня всего несколькими стенами, разглядывал бактерии и ради них забывал остальной мир.