Однако на практике такая модель не всегда соответствовала действительности. Экономику мирового капитализма можно представить в виде набора блоков, представлявших национальные экономики. Каким бы ни было происхождение «блоков», т. е. экономик, существовавших в границах государств, но они всегда существовали потому, что существовали сами государства (что бы ни говорили об этом теоретики, особенно германские ученые). Например, никто не говорил бы, что Бельгия была первым промышленным государством европейского континента, если бы она оставалась частью Франции (как это было до 1815 года) или входила в Нидерланды (как в период 1815–1830 годов). Но, поскольку Бельгия стала самостоятельным государством, ее экономическая политика и политические пределы экономической деятельности ее населения стали определяться этим фактом. Конечно, есть такие виды экономической деятельности (например, международные финансовые расчеты), которые являются космополитическими по своей сути и поэтому избегают национальных ограничений, снижающих их эффективность. Однако даже транснациональные предприятия, ведущие такие дела, всегда старались сохранить связь с какой-то крупной национальной экономикой, на которую можно было опереться. Так, многие банковские династии (по преимуществу германские) постарались после 1860 года перебраться из Парижа в Лондон; а самое обширное банковское семейство — Ротшильды — имело процветавшие отделения именно в столицах крупных государств, тогда как в других местах дела у них шли не блестяще: банковские дома Ротшильдов в Лондоне, Париже и Вене оставались самыми влиятельными, а те, что находились в Неаполе и во Франкфурте (эта фирма отказалась перебраться в Берлин), — не имели большого значения. После объединения Германии Франкфурт утратил былые возможности.
Все эти замечания относятся, естественно, в первую очередь, к «развитой» зоне мира, т. е. к странам, которые были способны защитить свою промышленность и экономику от конкуренции, а не к мировым неудачникам, экономика которых оказалась в политической или экономической зависимости от «развитых» лидеров. Такие государства либо вообще не имели выбора, так как судьбу их экономики решала колониальная держава, либо имели слишком слабую экономику, которая, несмотря на имперские замашки, обеспечивала им лишь место среди «банановых» и «кофейных» республик. То есть такие страны обычно не были заинтересованы в поисках альтернативных путей развития, поскольку это приводило их к превращению в специализированных производителей монокультур для мирового рынка, управляемого метрополиями. Таким образом, если и можно сказать, что на периферии мира тоже существовали национальные экономики, то это верно лишь с той оговоркой, что они выполняли другие функции.
Однако «развитый» мир не был просто агрегатом взаимосвязанных национальных экономик. Индустриализация, а затем депрессия превратили эти страны в группу экономических соперников, так что успех одной из них мог угрожать положению других. Не зря британских читателей пробирала дрожь от журналистских пассажей насчет германской экономической агрессии, содержавшихся в книгах Е. Е. Уильямса «Сделано в Германии» (1896 год) или Ф. А. Маккензи «Американские захватчики»{36} (1902 год), хотя предыдущее поколение спокойно относилось к предупреждениям (иногда справедливым) о техническом превосходстве иностранцев. Протекционизм оказался выражением ситуации международного экономического соревнования.
Что же получилось в результате введения протекционистских мер? Можно считать установленным, что избыточный и всеобщий протекционизм, пытавшийся отгородить каждую национальную экономику от влияния иностранцев с помощью политических защитных мер, оказался вредным для мирового экономического роста. Это выявилось с полной ясностью в период между двумя мировыми войнами. Однако в период 1880–1914 годов протекционизм не был ни всеобщим, ни чрезмерным (за некоторыми исключениями) и, как мы видели, применялся лишь в области торговли и не влиял на потоки трудовых ресурсов и на финансовые операции. Общие меры по защите сельского хозяйства действовали во Франции, но не имели успеха в Италии (результатом чего стала массовая эмиграция); в Германии они укрепили положение владельцев крупных хозяйств{37}. В целом, защита национальной промышленности помогла расширить мировую промышленную базу и поощрила стремление действовать на внутреннем рынке своей страны, который стал быстро расширяться. Вследствие этого рост промышленности и торговли в период 1880–1914 годов явно увеличился во всем мире по сравнению с предыдущими десятилетиями свободной торговли{38}. Установлено также, что в 1914 году распределение объемов промышленного производства среди метрополий и других развитых стран оказалось более равномерным, чем за сорок лет до этого. Так, в 1870 г. четыре главных промышленных державы обеспечивали почти 80 % мирового промышленного производства, а в 1913 г. — соответственно 72 %, причем само мировое производство выросло за это время в 5 раз{39}. Насколько сильно сказалось здесь влияние протекционизма — пока неясно. Понятно только то, что он не в состоянии серьезно задержать общий мировой промышленный рост.
Однако протекционизм явился лишь инстинктивной политической реакцией обеспокоенных промышленных кругов на действие депрессии и оказался не самым значительным экономическим ответом капитализма на возникшие неприятности. Такой ответ был дан путем концентрации экономики и рационализации управления производством, или, по американской терминологии (которая начала тогда входить в моду во всем мире) — путем создания «трестов» и введения «научных методов управления производством». Обе меры были направлены на расширение пределов прибылей, сократившихся в результате конкуренции и падения цен.
Концентрацию экономики не следует путать с монополизацией, т. е. с захватом рынка одним производителем или, как обычно выражаются, с контролем над рынком со стороны группы господствующих фирм (т. е. с ситуацией «олигополии»). Конечно, было немало драматических примеров концентрации именно такого рода, вызвавших порицание общественности; это были слияния фирм и другие мероприятия по установлению контроля над рынком, противоречившие духу теории свободного предпринимательства, согласно которой фирмы должны были не договариваться, а сражаться между собой на благо потребителям. Так возникли американские «тресты», побудившие государство принять антимонопольные законы, вроде антитрестовского «закона Шермана» 1890 года (который, впрочем, оказался не слишком эффективным); такими же были «синдикаты» и «картели» в Германии, пользовавшиеся благосклонностью правительства. Угольный синдикат «Рейн-Вестфалия» (1893 г.), контролировавший до 90 % добычи угля в регионе, или «Стандарт ойл компани», контролировавшая в 1880-е годы 90–95 % производства горючего в США, были самыми настоящими монополиями. Таким же, практически, был и трест «Юнайтед стейтс стил», имевший миллиардный капитал и обеспечивавший 63 % выплавки стали в стране. Понятно, что переход от неограниченной конкуренции к «объединению нескольких капиталистов, ранее действовавших поодиночке»{40} резко проявившийся во время Великой депрессии, продолжился затем и в период «всемирного процветания». Тенденция к монополизации и сверхмонополизации особенно сильно действовала в тяжелой промышленности и в отраслях, зависевших от правительственных заказов, т. е. в быстро увеличивавшемся производстве вооружений (см. гл. 13), а также в отраслях промышленности, занятых производством и распределением революционно новых форм энергии (нефть, электричество), на транспорте, в производстве некоторых товаров массового спроса, таких как табак, мыло.
Однако контроль над рынком и ликвидация конкуренции составляли лишь одно из направлений общего процесса капиталистической концентрации, не являясь при этом ни всеобщими, ни необратимыми, например, в 1914 году в нефтяной и сталелитейной промышленности Америки конкуренция действовала еще более широко, чем за 10 лет до этого. Так что нельзя сказать, что новая фаза капитализма — «монополистический капитализм» — вполне утвердилась к 1914 году. Само название («монополистический капитализм»; «капитализм корпораций»; «организованный капитализм») не имеет большого значения, поскольку понятно (и здесь нет сомнений), что речь идет об объединении для исключения рыночной конкуренции; о создании корпораций за счет «семейных» фирм; о росте «большого бизнеса» за счет «малого»; и что вся эта концентрация ведет к олигополии. Эти явления наблюдались со всей очевидностью даже в такой мощной крепости старомодного мелкого и среднего предпринимательства и рыночной конкуренции, какой была Британия.
Начиная с 1880-х годов система распределения товаров претерпела революционные изменения. Названия «Бакалея» и «Продажа мяса» означали теперь не мелкие лавочки, а растущие фирмы национального или даже международного масштаба, имевшие сотни местных отделений. В банковском деле горстка гигантских акционированных банков, имевших отделения по всей стране, быстро заменила мелкие банки: например, Банк Ллойда поглотил 164 мелких банка. После 1900 года существование старомодного, так называемого «деревенского» банка стало в Британии историческим курьезом.
Подобно концентрации экономики, «управление на научной основе», или «научный менеджмент» (этот термин вошел в употребление примерно в 1910 г.), явилось порождением Великой депрессии. Основатель и апостол новой теории, Ф. В. Тэйлор (1856–1915 годы)[13], начал развивать свои идеи с 1880-х годов, применив их к отягощенной проблемами американской сталелитейной промышленности. В Европу это учение пришло с запада, в 1890-е годы. Сокращение прибылей в годы депрессии, наряду с ростом размеров и усложнением структуры фирм, выявило отсталость традиционных эмпирических методов управления бизнесом и особенно промышленным производством. Возникла необходимость в более рациональных или «научных» методах управления, надзора и планирования на крупных предприятиях, способных приносить большие прибыли. Первой задачей, на которой «тейлоризм» немедленно сконцентрировал свои усилия и которая стала его олицетворением в глазах общества, явилось создание методов выполнения как можно больших объемов работы определенным количеством работников предприятия. Эта цель достигалась с помощью трех главных средств: во-первых, путем изолирования каждого работника от группы других, подобных ему лиц, и передачи функции управления процессом работы от него (от нее или от них) представителю аппарата управления, который давал рабочему точные указания о том, что он должен делать и как при этом получить наибольшую выработку, которая обеспечивалась путем второго и третьего средств, а именно — путем систематического разделения трудового процесса на ряд элементарных операций и путем применения различных систем оплаты труда, побуждающих рабочего создавать больше продукции. Такая система оплаты труда по его результатам распространилась очень широко; однако сам «тейлоризм» (в его первоначальном виде) практически не принес успешных результатов до 1914 года ни в Европе, ни даже в США и был известен в управленческих кругах в предвоенные годы скорее как своего рода призыв или лозунг. После 1918 года имя Тэйлора, наряду с именем другого пионера массового производст