Гораздо больше известно примеров использования военных побед для привлечения голосов избирателей, ведь это обходилось заметно дешевле, чем проведение реформ. В самом деле, ну что могло принести бóльшую славу, чем завоевание экзотической территории с темнокожим населением, особенно если это стоило недорого! Иначе говоря, империализм поощрял массы людей, особенно потенциально недовольных, отождествлять себя с империалистическим государством и с нацией и тем самым одобрять общественно-политическую систему этого государства, считая ее законной и справедливой. В эру массовой политики даже старые государственные системы требовали новых подтверждений своей законности. Это тоже хорошо понимали современники. Поэтому, например, церемония коронации, состоявшаяся в Британии в 1902 г., была проведена со всей тщательностью и широко пропагандировалась, так как она должна была показать «признание свободной демократией наследственной короны в качестве символа всемирного главенства ее подданных»{59}. Таким образом, можно сказать, что империя служила хорошим «идеологическим цементом» для общества.
Пока что не вполне ясно, насколько эффективной оказалась эта политика показного патриотизма, особенно если говорить о странах, где либералы и левые радикалы сохраняли прочные антиимперские, антивоенные, антиколониальные, вообще антиаристократические традиции. Почти несомненно, что в ряде стран империализм был чрезвычайно популярен среди «белых воротничков» и вообще людей нового «среднего класса», социальным признаком которых была активная поддержка патриотизма (см. гл. 8). Гораздо меньше имеется свидетельств о случаях проявления энтузиазма среди рабочих по поводу колониальных завоеваний, не говоря уже о войнах или о случаях существования большого интереса к колониям, как к новым, так и к старым (кроме известного интереса к странам «белых поселенцев»). Попытки укрепления гордости за достижения империализма и возведения ее в ранг национального чувства, например, путем проведения официального «Дня Империи» в Британии в 1902 г., осуществлялись обычно за счет мобилизации школьников и т. п. публики. (В более общем виде использование явления патриотизма будет рассмотрено ниже.)
Все же нельзя отрицать, что идея превосходства и главенства над далеким миром темнокожих сразу стала популярной и принесла много пользы политикам — сторонникам империализма. На всех Всемирных выставках буржуазная цивилизация прославлялась за успехи в науке, технике и в промышленности. Теперь, в эру империализма, ее славу составили колонии. К концу XIX века увеличилось число «колониальных павильонов» на Всемирных выставках (раньше их не было совсем): на выставке, связанной с вводом Эйфелевой башни (в 1889 г.), их было XVIII; на Парижской выставке 1900 года — 14{60}. Конечно, это была всего лишь реклама, но, как всякая удачная пропаганда, торговая или политическая, она имела успех, потому что затрагивала «душевные струны» публики. Колониальные экспозиции имели громадный успех. Еще большее впечатление производили юбилейные праздники в Британии; похороны членов королевской семьи и коронации, напоминавшие триумфы императоров Древнего Рима; с присутствием магараджей из зависимых стран, украшенных драгоценностями и демонстрировавших скорее добровольную лояльность, а не рабскую покорность. Поражали красочные военные парады: сикхи в тюрбанах, усатые раджпутанцы, улыбающиеся, но сдержанные гурки, спаги и высокие черные сенегальцы олицетворяли мир варваров, призванных служить цивилизации{61}. Даже в Вене, столице империи Габсбургов, не имевшей заморских колоний, была устроена экзотическая деревня Ашанти, притягивавшая туристов. Немало людей в те времена мечтали о тропиках.
Чувство превосходства, объединявшее белых людей Запада, как богатых, так и средний класс и бедных, существовало не только потому, что все они пользовались привилегиями хозяев, особенно находясь непосредственно в колониях. В Дакаре или в Момбасе самый скромный клерк чувствовал себя господином и пользовался уважением как «джентльмен» со стороны людей, которые, наверно, и не заметили бы его существования, будь это в Париже или в Лондоне, белый рабочий командовал черными. Дело заключалось в том, что если даже идеология государства требовала хотя бы потенциального равенства, то эти благие намерения отступали перед возможностью главенствовать. Так, во Франции провозглашали, что со временем все подданные государства станут «французами», духовными наследниками «наших предков — галлов» (это утверждали все школьные учебники, от Бордо до Тимбукту и Мартиники), тогда как в Британии считали, что бенгальцы и йоруба никогда не сравняются с англичанами. Даже наличие слоя местных «эволю» («приспособившихся») лишь подчеркивало отсутствие подлинной эволюции прав громадного большинства населения.
Только церковь преуспела в обращении язычников в истинную христианскую веру (в разных ее вариантах), за исключением тех мест, где она встретила противодействие местных властей (как в Индии) или где эта цель оказалась явно недостижимой (как в исламских странах).
Это было классическое время массовых миссионерских подвигов[19].
Миссионерство отнюдь не являлось проводником империалистической политики. Эти люди нередко противостояли колониальным властям, защищая в первую очередь интересы новообращенных. Однако сами успехи миссионерского движения зависели от империалистической экспансии. Всегда ли торговцы следовали за военными — это еще вопрос, но нет никаких сомнений в том, что колониальные завоевания открыли дорогу эффективным миссионерским действиям: в Уганде, в Родезии (теперь — Замбия и Зимбабве), в Ньясаленде (Малавии). И если христианство провозглашало равенство душ, то при этом оно подчеркивало неравенство тел — даже тел, принадлежавших церкви. С помощью церкви белые кое-что сделали для местного населения. Но, хотя число верующих умножилось, все же не меньше половины священников были белыми. А чтобы в период 1880–1914 годов отыскался темнокожий епископ — так это уж была бы очень большая редкость! Католическая церковь впервые произвела в епископы уроженца Азии только в 1920-х годах, т. е. через 80 лет после первых заявлений о возможности и желательности такой меры{62}.
Что же касается политических движений, наиболее настойчиво выступавших за всеобщее равноправие людей, то их позиция была двойственной. Левые были антиимпериалистами по своим политическим убеждениям, а часто — и по своим практическим действиям. Британское лейбористское движение объявляло своей целью достижение свободы для Индии, Египта и Ирландии. Левые никогда не колебались в своем осуждении колониальных войн и завоеваний, нередко (как это было в случае с оппозицией англо-бурской войне) — даже ценой временной непопулярности. Левые радикалы рассказывали о злодеяниях, творившихся в Конго, об ужасных условиях работы на плантациях какао, расположенных на африканских островах и в Египте. Предвыборная кампания, обеспечившая британской Либеральной партии полную победу на выборах 1906 года, была основана, главным образом, на осуждении «современного рабства», царившего на рудниках Южной Африки.
Однако, за редчайшими исключениями (как, например, в Индонезии, являвшейся колонией Голландии), западные социалисты сделали очень мало для организации сопротивления колониальных народов своим угнетателям, пока не наступила эра Коммунистического интернационала. Конечно, те, кто искренне приветствовал империализм и считал его желательной (или, по крайней мере, временно необходимой) фазой исторического развития народов, «еще не готовых к самоуправлению», составляли меньшинство среди социалистических и лейбористских движений, представленное ревизионистским и фабианским правым крылом; однако многие профсоюзные лидеры считали споры по поводу колоний неуместными, а в «цветных» видели прежде всего дешевую рабочую силу, серьезно угрожавшую интересам белых рабочих. Известно, что движения за запрещение иммиграции «цветных», выступавшие под лозунгами «Калифорния — для белых!» и «Австралия — для белых!» в 1880-е годы и в 1914 году, опирались прежде всего на рабочий класс; а профсоюзы Ланкашира выступили вместе с хозяевами текстильных фабрик с требованием, чтобы в Индии не было собственной промышленности. В международном плане социализм до 1914 года оставался, в основном, политическим движением европейцев и белых эмигрантов (или их потомков) (см. гл. 5). Борьба с колониализмом почти не входила в круг их интересов. В определении и в анализе новой, «империалистической» фазы капитализма, принятых социалистами в конце 1890-х годов, колониальная аннексия и эксплуатация рассматривались просто как один из симптомов и особенностей этой новой фазы, которые, конечно, были нежелательными (как и другие черты империализма), но не такими уж важными. Лишь немногие социалисты обратили внимание, подобно Ленину, на «залежи горючего материала», накапливавшиеся на окраинах мира капитализма.
Поскольку социалистический (т. е. главным образом марксистский) анализ империализма рассматривал колониализм в составе более широкой концепции «новой фазы капитализма», он, безусловно, являлся правильным в принципе, хотя эта теоретическая модель имела некоторые неточности. К тому же марксисты иногда (подобно капиталистам того времени) были склонны преувеличивать экономическое значение колониальной экспансии для стран-метрополий. Империализм конца XIX века, несомненно, можно было назвать «новым». Он явился порождением эры конкуренции между соперничавшими промышленно-капиталистическими национальными экономиками и рос благодаря стремлению сохранить и обезопасить рынки в период нестабильности в бизнесе (см. гл. 2); короче говоря, это была эра, когда «тарифы и экспансия стали общим требованием правящего класса»