{63}. Это явилось частью нового процесса отказа от политики свободной конкуренции (как среди частных предприятий, так и в государственном масштабе) и способствовало росту крупных корпораций и олигополий и усилению вмешательства государства в экономику. Все это происходило в период увеличения значения периферийной части мировой экономики. В 1900-е годы это явление стало столь же естественным, сколь неправдоподобным оно казалось в 1860-е годы. Однако для осуществления связи между капитализмом образца «после 1873 года» и экспансией в отсталые страны явление «социального империализма» вряд ли имело такое же значение, какое оно приобрело в области внутренней политики государств, стремившихся приспособиться к условиям ведения широкой предвыборной борьбы и агитации среди масс населения. Все попытки отделить объяснения сущности империализма от выявления особенностей развития капитализма в конце XIX века следует рассматривать лишь как упражнения в идеологической риторике, хотя нередко и поучительные, а иногда — не лишенные интереса.
II
Остаются еще вопросы о влиянии западной (а с 1890-х годов — и японской) экспансии на остальной мир и о значении «имперских» особенностей империализма для стран-метрополий.
На первый вопрос ответить достаточно легко. Экономическое влияние империализма было, конечно, значительным, но самой важной особенностью этого влияния была его глубокая неравномерность, обусловленная крайней асимметричностью связей между метрополиями и зависимыми странами. Влияние метрополий было сильным и глубоким, даже если не осуществлялась прямая оккупация; обратное влияние зависимых стран было незначительным, во всяком случае — отнюдь не жизненно важным для метрополий. Например, Куба полностью зависела от цен на сахар и от желания США импортировать его, тогда как любая развитая страна, даже такая «малоразвитая», как Швеция, не испытала бы каких-то особых неудобств, если бы весь сахар карибских стран вдруг исчез с рынка, потому что ее импорт сахара был связан не только с этими странами. Практически весь импорт и экспорт любой из стран Центральной Африки был связан с небольшой группой западных метрополий, тогда как торговля последних с Африкой, Азией и Океанией в 1870–1914 и приобретала все более скромное значение, оставаясь для них второстепенным делом. Около 80 % европейской торговли (считая как импорт, так и экспорт) осуществлялось в XIX веке между самими развитыми странами; такое же положение было в области инвестиций европейских стран{64}. Капиталы, направляемые «за море», оседали главным образом в нескольких быстро развивавшихся странах, населенных, в основном, потомками переселенцев из Европы, т. е. в Канаде, в Австралии, Южной Африке, Аргентине и, конечно, в США. В этом смысле жизнь в век империализма выглядела совсем по-разному для жителей Германии и Франции и для населения Никарагуа и Малайи.
Среди стран-метрополий империализм имел наибольшее значение, конечно, для Британии, поскольку ее экономическое превосходство всегда зависело от ее особых связей с заморскими рынками и источниками профилирующих продуктов. Мнение о том, что после первой промышленной революции британские предприятия не встречали никакой конкуренции на рынках развивавшихся стран, является спорным (если не считать «золотые десятилетия» 1850–1870 годов). Поэтому сохранение привилегированного доступа на рынки неевропейских стран имело жизненно важное значение для экономики Британии{65}. В конце XIX века она добилась в этом деле очень больших успехов, расширяя раз за разом зону своего влияния путем военных захватов или путем фактического подчинения, так что под властью британской монархии оказалась четверть поверхности земного шара (которую в британских атласах гордо закрашивали красным цветом). Если же в состав империи включить так называемые «неофициальные владения», состоявшие из зависимых стран, служивших экономическими придатками Британии, то она охватывала, пожалуй, треть земного шара, находившуюся под ее экономическим и культурным влиянием. Действительно, Британия поставляла, например, в Португалию даже свои почтовые ящики особой конструкции, а в Буэнос-Айресе строила универмаги типа своего «Харроде». Только к 1914 году значительная часть зоны ее владений (особенно в Латинской Америке) подверглась косвенному проникновению других государств.
Однако не такая уж большая часть этих «операций по защите рынка» осуществлялась путем «новой имперской экспансии», если только не принимать во внимание крупную авантюру по захвату алмазов и золота Южной Африки. Благодаря ей очень быстро сколотили миллионные состояния «новые богачи» (в основном, германского происхождения) — разные Вернеры, Бейтсы, Экштейны, многие из которых так же «моментально» вошли в британское высшее общество, уже не принимавшее в дальнейшем в свой состав таких богачей в первом поколении. Она вызвала также крупнейший колониальный конфликт — войну в Южной Африке в 1899–1902 гг., сломившую сопротивление двух небольших местных республик белых поселенцев, занимавшихся сельским хозяйством.
Все же большая часть колониальных успехов Британии была обеспечена путем систематической эксплуатации ранее захваченных владений или благодаря использованию своего особого положения крупнейшего импортера и инвестора таких регионов, как Южная Америка. Кроме Индии, Египта и Южной Африки, объектами экономической деятельности Британии были, в основном, практически независимые страны типа «белых доминионов» или такие регионы, как США и Латинская Америка, где британское государство не могло (или не сумело) развернуть свои прямые действия. Например, оно не оказало эффективной поддержки своим инвесторам в Латинской Америке, несмотря на истошные крики о помощи со стороны Корпорации держателей зарубежных ценных бумаг (основанной во время Великой депрессии), столкнувшейся с известной в Америке практикой задержек платежей по долгам и расчетов девальвированной валютой; правительство Британии было просто не в состоянии что-либо сделать, чтобы справиться с латиноамериканцами. Особенно серьезным испытанием в этом отношении явилась Великая депрессия, вызвавшая (как и последующие мировые депрессии, например, 1970 и 1980 годов) крупнейший международный долговой кризис, поставивший банки метрополии в очень рискованное положение. Самое большее, что смогло сделать правительство — это помочь спасению крупного банка «Баринг» от неплатежеспособности во время кризиса 1890 года, когда этот банк опрометчиво увлекся сложными операциями по укреплению аргентинской финансовой системы. Если бы британское правительство поддержало инвесторов дипломатическим путем или военной силой (как оно все чаще делало после 1905 года), то были бы задеты интересы иностранных предприятий, поддерживаемых правительствами развитых стран, но не правительствами зависимых стран[20].
Как бы то ни было, но если взять картину в целом, т. е. учесть и хорошие и плохие годы, то британские капиталисты неплохо вели дела во всей своей «неофициальной» империи. Почти половина всех британских долгосрочных капиталовложений, оформленных в виде государственных ценных бумаг, размещалась в 1914 году в Канаде, в Австралии и в Латинской Америке. Более 50 % всех британских накоплений после 1900 года инвестировались за границей.
Конечно, Британия получала свою долю и в регионах новой колонизации, где, благодаря своей силе и опыту, она захватила более лакомые куски, чем любой из ее соперников. Так, если Франция владела большей частью Западной Африки, то Британия имела там 4 колонии, содержавшие районы с наибольшей плотностью населения и располагавшие наибольшими производственными торговыми возможностями{66}. Однако Британия заботилась не столько об экспансии, сколько о защите от соперников тех территорий, где господствовали британские капиталисты и британская торговля.
Были ли прибыли других стран пропорциональны их колониальным захватам? Точно ответить невозможно, так как официальная колонизация составляла лишь одну сторону глобальной экономической экспансии и конкуренции, причем для некоторых стран (Германии и США) — не самую важную из всех. Более того, как мы уже видели, ни одна страна, кроме Британии (и, возможно, Нидерландов), не имела жизненно важных связей с «непромышленным» миром. Достаточно уверенно можно сказать лишь следующее. Первое: стремление к колониальным захватам было тем сильнее, чем менее динамичной была экономика страны-метрополии, являясь, до некоторой степени, потенциальной компенсацией за недостаток экономической и политической мощи по сравнению с соперниками, или, как в случае с Францией — за демографическую и военную неполноценность. Второе: всегда существовали особые экономические группы (в первую очередь, те, которые вели заморскую торговлю и занимались промышленностью, зависевшей от поставок заморского сырья), активно способствовавшие колониальной экспансии, которую они, конечно, оправдывали перспективами национальной выгоды. Третье: хотя некоторые из этих групп неплохо обогащались за счет экспансии (так, компания «Франсез де л’Африк оксиденталь» выплатила в 1913 г. 26 % дивидендов){67}, большинство новых колоний привлекало мало капиталов, и их экономические достижения были разочаровывающими. (Франции даже не удалось объединить свои новые колонии в общей системе протекционизма, хотя в 1913 г. 53 % торгового оборота Французской империи приходилось на метрополию. Не сумев поломать установившиеся ранее экономические связи этих стран с другими регионами и метрополиями, Франция была вынуждена покупать значительную часть необходимых колониальных товаров — каучука, кожи, шкур, тропической древесины — через Гамбург, Антверпен и Ливерпуль.)