В крупных же городах, с их развитой и разносторонней системой общественного обслуживания и многочисленным населением, разнообразным по социальному положению, существовала функциональная специализация городских районов, дополнявшаяся системой планирования городского развития и строительства, которая разделяла территорию города по классовому признаку, оставляя в общем пользовании только парки, деловые кварталы и вокзалы. Старые «народные кварталы» городов исчезали по мере развития новой общественной сегрегации. Так, в Лионе район Ла Круа-Русс, бывший в старые времена оплотом мятежных ткачей и рабочих шелкопрядильного производства, угрожавших оттуда центру города, в 1913 г. уже представлял собой квартал «мелких служащих», покинутый своими прежними многочисленными обитателями{116}. Рабочие перебрались на другой берег Роны, поближе к фабрикам. Унылые и однообразные новые рабочие кварталы отодвигались подальше от центра города и занимали целые районы крупных городов: таковы были Веддинг и Нойкельн в Берлине; Фавориттен и Оттакринг в Вене; Поплар и Вест-Хэм в Лондоне; они составляли полную противоположность отделенным от них быстро выраставшим кварталам и пригородам, населенным представителями среднего класса.
Происходивший на этом фоне кризис традиционного ремесленного производства, ставший в Германии предметом всеобщего обсуждения, заставил там некоторых владельцев ремесленных предприятий перейти в лагерь правых радикалов, настроенных враждебно по отношению и к капиталистам, и к пролетариям; а во Франции среди ремесленников усилились антикапиталистические настроения якобинства и республиканского радикализма. Что касается подмастерьев и разъездных ремесленников, то их было нетрудно убедить в том, что они стали теперь обыкновенными пролетариями. Понятно, что и работники надомных производств, например, ткачи, работавшие на ручных станках, на подряде у ткацких фабрик, — тоже легко осознали себя как часть пролетариата. Замкнутые общины такого типа, распространенные, например, в холмистых местностях центральной Германии, в Богемии и в других районах, стали естественным оплотом новых движений.
У всех рабочих было достаточно причин считать несправедливым существовавший общественный порядок в целом, но главным в их жизни были отношения с работодателями. Новые социалистические и рабочие движения использовали недовольство рабочих условиями труда на рабочих местах, выражавшееся нередко в виде забастовок или, более организованно, через деятельность профсоюзов. Местные организации социалистических партий имели успех то в одном, то в другом районе, так как способствовали мобилизации и организации местных отрядов рабочего класса. Так, в Руане (Франция) местные ткачи составили ядро «Рабочей партии»; когда в этом районе было организовано в 1889–1891 гг. ткацкое производство, то бывшие «реакционные» сельские кантоны быстро обратились к социализму, и производственные конфликты привели к организации политических действий и предвыборной деятельности. Однако, как показал опыт британских трудящихся середины XIX века, те, кто хотел бастовать, не обязательно хотели вступать в организацию и считать класс работодателей (т. е. капиталистов) своим главным политическим противником. По традиции, те, кто работал и производил, т. е. рабочие, лавочники, буржуазия, — всегда выступали единым фронтом против бездельников и «привилегированных»; так же те, кто верил в прогресс (а в эту коалицию тоже попадали люди разных классов) — выступали против «реакционеров». Однако эти альянсы, благодаря которым либерализм и получил, в основном, свою первоначальную историческую и политическую силу («Век Капитала», гл. 6), потом распались; и не только потому, что электоральная демократия выявила расхождение интересов союзников (см. гл. 4), но и потому, что класс работодателей, все больше характеризовавшийся своей подавляющей величиной и концентрацией («большой бизнес»; «крупная промышленность»; «крупные предприниматели»){117}, явно обретал, во всей своей массе: благосостояние, государственную власть и привилегии. Он соединился с «плутократией» (которую так любили покритиковать демагоги в Британии времен короля Эдуарда) — с той самой плутократией, которая начала все больше выставлять себя напоказ: и непосредственно перед публикой, и через средства массовой информации, когда эра депрессии открыла пути для головокружительного всплеска экономической экспансии. Главный специалист по вопросам труда в британском правительстве отметил, что личный автомобиль и внимание газет, ставшие в Европе монополией богачей, ярко подчеркивали непреодолимость пропасти между богатыми и бедными{118}.
Пока выявлялись возможности объединения борьбы за рабочие места и за улучшение условий труда с политической борьбой против «привилегий», класс рабочих все больше отделялся от стоявшего непосредственно над ним слоя мужчин и женщин, которые могли работать, «не пачкая рук»; этот слой рос во многих странах с поразительной быстротой, благодаря развитию так называемого «третьего сектора» экономики (считая, что первыми двумя были промышленность и сельское хозяйство — прим. перев.). В отличие от прежней мелкой буржуазии, состоявшей из лавочников и ремесленников и составлявшей промежуточный слой или своего рода «переходную зону» между трудящимися и буржуазией, новый слой, ставший нижним слоем среднего класса, сразу разделил буржуазию и рабочих; и хотя экономическое положение этих людей было скромным и не слишком отличалось от положения высокооплачиваемых рабочих, они всегда подчеркивали свое отличие от рабочего класса и те общие черты с вышестоящими классами, которые они (по их мнению) имели или надеялись иметь. Таким образом, новый «нижний слой среднего класса» стал «изолирующим слоем» по отношению к рабочему классу, располагавшемуся еще ниже.
Итак, нормированию классового сознания у всех работников физического труда способствовали как экономическое, так и социальное развитие общества; был и еще один, третий фактор, содействовавший усилению их единства: это была сама национальная экономика, а также национальное государство, которое все больше вмешивалось в дела общества. Государство не только устанавливало общие рамки и параметры жизни своих граждан, определяло конкретные условия и геотрафические пределы борьбы рабочих; но его политическое, юридическое и административное регулирование жизни рабочих определяло, все в большей степени, само существование рабочего класса. Экономика все больше действовала как единая система, в пределах которой профсоюзы уже не могли оставаться простыми объединениями местных ячеек, слабо связанных между собой и занятых, в первую очередь, борьбой за улучшение местных условий труда; теперь профсоюзы были вынуждены действовать с учетом национальной перспективы, хотя бы в рамках своей отрасли промышленности. В Британии новое явление организованных трудовых конфликтов национального масштаба возникло впервые в 1890-е годы, а полный набор общенациональных забастовок на транспорте и в угольной промышленности стал суровой реальностью в 1900-х годах. В результате таких событий стали проходить переговоры в разных отраслях промышленности и заключаться общенациональные трудовые соглашения, которых до 1889 года не было и в помине. В 1910 г. они считались уже вполне обычным явлением. Профсоюзы, особенно находившиеся под руководством социалистов, стали стремиться к организации рабочих в пределах целой отрасли национальной промышленности, что также явилось отражением явления общей интеграции экономики. Создание отраслевых профсоюзов явилось подтверждением того факта, что понятие «промышленность» перестало быть просто статистическим и экономическим термином и обрело смысл концепции общенациональных стратегических и оперативных действий, которая стала определять общие рамки экономической борьбы профсоюзов, действовавших на местах. Даже британские шахтеры, бывшие всегда рьяными приверженцами автономии своего района, а то и своей шахты, поглощенные исключительно своими проблемами и разделенные обычаями своих областей (Южного Уэльса, Нортумберленда, Стаффордшира), теперь, в 1888–1908 годы, объединились вместе и создали свою общенациональную организацию.
Что касается государства, то проводившаяся в его рамках демократизация избирательной системы способствовала укреплению внутриклассового единства, которое так не нравилось правителям. Борьба за расширение гражданских прав неизбежно принимала классовый характер, если в ней участвовали рабочие, поскольку главным вопросом в этой области (по крайней мере, для мужчин) было обеспечение права голоса неимущих граждан. Имущественный ценз, даже не очень строгий, лишал права голоса значительную часть рабочих. Поэтому там, где еще не было обеспечено всеобщее избирательное право (хотя бы теоретически), во главе борьбы неизбежно становились новые социалистические движения, организуя гигантские политические всеобщие забастовки в его защиту (или просто угрожая их возможностью); так было в Бельгии в 1893 г. и еще дважды после того; в Швеции в 1902 г.; в Финляндии в 1903 г., где эти забастовки укрепляли и пропагандировали возможности социалистов по мобилизации новых масс своих сторонников. Введение или расширение избирательного права, осуществленное даже в виде явно антидемократических законов (как было, например, в России в 1905 году, где рабочие-избиратели были выделены в специальную «рабочую курию», для которой было урезано число кандидатов в депутаты), — все же способствовало усилению национального классового сознания. При этом борьба за избирательные права, которой были увлечены социалистические партии (к ужасу анархистов, видевших в ней лишь приманку, отвлекавшую массы от революции), могла также способствовать наделению рабочего класса национальным самосознанием, хотя он оставался разделенным по другим признакам.