Почти все партии рабочего класса (кроме партий стран Азии и Австралии) предвидели возможность фундаментальных общественных перемен и потому называли себя «социалистическими», либо собирались принять такое название (как например, Лейбористская партия Британии). До 1914 года они старались, по возможности, не вмешиваться в политику правящих классов и тем более в политику правительств, ожидая того дня, когда они сами смогут сформировать свое собственное правительство и приступят, без помех, к великим преобразованиям. Лидеры рабочих партий постоянно испытывали искушение вступить в соглашение с партиями среднего класса и их правительствами, пока, наконец, Дж. Р. Макдональд, лидер британских лейбористов, пошел на заключение предвыборного союза с либералами, в результате которого его партия впервые получила в 1906 году значительное представительство в парламенте. (При этом отношение рабочих партий к местным администрациям было, по понятным причинам, более позитивным).
Главной причиной, по которой столь многие из рабочих партий спешили встать под красный стяг Карла Маркса, была, пожалуй, та, что он более убедительно, чем кто-либо другой, объяснил им три главных принципа, ставших обоснованием их борьбы: 1) Никакие предсказуемые улучшения в рамках существовавшей системы не изменят коренным образом положение рабочих, которые так и останутся рабочими, т. е. будут всегда подвергаться эксплуатации. 2) Природа капиталистического развития, рассмотренного им на всем его протяжении, не дает возможности серьезно надеяться на свержение (в его рамках) существующего общественного строя и на замену его новым и лучшим обществом. 3) Рабочий класс, организуемый и руководимый своими партиями, станет создателем своего светлого будущего и будет пользоваться его плодами. Маркс дал рабочим твердое убеждение (подобное вере, которую дает религия) в том, что сама наука доказала историческую неизбежность их триумфа. В этих вопросах логика марксизма действовала столь эффективно, что даже оппоненты Маркса, находившиеся в рядах рабочих движений, соглашались, в основном, с его анализом капитализма.
Таким образом, как пропагандисты и идеологи рабочих партий, так и их внутрипартийные оппоненты считали само собой разумеющимся то, что они хотят свершения социальной революции или, по крайней мере, что их деятельность подтверждает такое желание. Считалось, что приход революции будет означать не что иное, как замену капитализма на социализм и переход от общества частной собственности и предпринимательства к обществу, основанному на «совместном владении средствами производства, распределения и обмена»{123}, что и позволит действительно изменить жизнь…; хотя природа и характер социалистического будущего почти не обсуждались, оставаясь в общем-то неясными; ясно было одно: то, что сейчас плохо — тогда будет хорошо! Главным предметом дебатов, посвященных политике пролетариата в тот период, была природа грядущей революции.
Вопросы, связанные с полным преобразованием общества, не находились в центре внимания хотя бы потому, что многие лидеры и активисты были слишком заняты текущей борьбой, чтобы проявлять интерес к отдаленному будущему. По старой традиции левого движения, восходившей ко временам предшественников Маркса и Бакунина, т. е. к 1789 и даже к 1776 году, все склонялись к тому, что революция обеспечит осуществление фундаментальных социальных изменений путем внезапного насильственного перераспределения власти с помощью восстания. При этом, рассуждая обобщенно, так сказать, «с точки зрения вечности», говорили, что «великие перемены», неизбежность которых в историческом плане уже доказана, станут со временем более актуальными, чем в теперешнем индустриальном мире, чем в 1880-е годы — годы депрессии и недовольства, или в 1890-е годы, когда появились новые надежды. Энгельс, этот ветеран революционного движения, помнивший Век Революции, когда через каждые 20 лет можно было ожидать появления новых баррикад; который сам участвовал в революциях с оружием в руках — и он говорил, что дни памятного 1848 года безвозвратно ушли в прошлое. Как мы уже видели, утверждение о неминуемом крушении капитализма казалось в середине 1890-х годов совершенно неправдоподобным. Что же оставалось в таком случае делать многомиллионным армиям пролетариата, мобилизованным под красные знамена социализма?
Некоторые представители правого крыла рабочих движений советовали сосредоточить усилия на достижении возможных и близких улучшений и на проведении тех реформ, осуществления которых рабочий класс мог добиться в ближайшем будущем от работодателей и от правительств, отложив пока заботы о более далеких перспективах. Во всяком случае, вопрос о восстании или о вооруженных выступлениях не стоял на повестке дня. Все же среди рабочих лидеров, родившихся примерно после 1860-х годов, находилось мало таких, кто был готов отказаться от идеи «светлого будущего». Эдуард Бернштейн (1850–1932), социалист-интеллектуал, добившийся самостоятельно образования и общественного положения, имел неосторожность заявить, что ввиду продолжавшегося процветания капитализма нужно не только подвергнуть пересмотру теорию Карла Маркса, но и принять тот принцип, что важна не победа социализма сама по себе, а реформы, осуществления которых можно добиться на пути к социализму; за это он был дружно осужден всеми политиками рабочих движений, которые, по сути, почти не были заинтересованы в свержении капитализма. Убеждение в том, что существовавший общественный строй невыносим для пролетариата, глубоко укоренилось в сознании рабочих, тогда как активисты движений были не прочь добиться каких-либо уступок от капитализма (как писал, например, обозреватель конгресса германских социалистов, состоявшегося в 1900-х гг.){124}. Дело заключалось в том, что именно идеал нового общества давал надежду рабочему классу.
Как же предполагалось осуществить переход к новому обществу, когда крушение старой системы казалось довольно сомнительным делом? Суть подхода к решению проблемы выражена в довольно путаном высказывании Каутского о том, что «Германская Социал-Демократическая партия — это партия, которая, являясь революционной, не совершает революцию»{125}. Но было ли достаточно просто сохранять верность идее социальной революции в теоретическом плане (как это делала СДПГ) и, оставаясь неизменно в оппозиции режиму, периодически проверять растущие силы движения путем участия в выборах, положившись всецело на действие объективных сил исторического развития, которые и должны были привести партию к неизбежному триумфу? Не означало ли это (как часто и бывало на практике), что политическое движение, приспособившееся к существованию в рамках системы, уже не сможет ее свергнуть? И не окажутся ли напрасными все эти жертвы: упорное подавление радикалов и непримиримой оппозиции; скрытые компромиссы; вынужденная пассивность; нежелание двинуть в бой мобилизованные армии трудящихся; приглушение стихийных вспышек борьбы масс — и все это под жалким предлогом сохранения партийной дисциплины?
Получилось так, что все разношерстные, но сильно умножившиеся после 1905 года элементы: радикально-левацкие сторонники вооруженных выступлений, непримиримые профсоюзные деятели старой закалки, интеллигенты-диссиденты и революционеры — отвергли массовые партии пролетариата, считая, что те погрязли в реформизме и бюрократизме ради участия в определенных политических мероприятиях. При этом против пролетарских партий использовались как лозунги ортодоксального марксизма (как на европейском континенте), так и антимарксистские и фабианские призывы (как в Британии). Теперь радикальные левые решили опираться не на пролетарские партии, а непосредственно на выступления пролетариата, обходя таким путем трясину политической борьбы и стремясь возглавить действия кульминационного характера, например, всеобщие забастовки. Такой «революционный синдикализм», процветавший в последние десятилетия перед 1914 годом, был основан (как это следует из самого его названия) на союзе между социал-революционерами всех оттенков и радикальными участниками нецентрализованного профсоюзного движения, связанными, в той или иной степени, с идеями анархизма. Это движение, зародившись в Испании, расцвело за ее пределами, в основном как идеология немногочисленных профсоюзных радикалов, вступивших в союз с некоторыми интеллигентами; и совпало со второй фазой роста и радикализации рабочих движений, сопровождавшейся интернационализацией и расширением интересов трудящихся, а также ростом настроений неопределенности в социалистических партиях по поводу их планов на будущее.
В период 1905–1914 годов типичный революционер Запада представлял собой какую-то разновидность революционного синдикалиста, отвергавшего (как это ни странно) марксизм как идеологию партий, использовавших его для оправдания своего отказа от революции. Это было, пожалуй, несколько несправедливо по отношению к наследникам Маркса, потому что самой поразительной особенностью западных массовых пролетарских партий, выступавших под знаменем марксизма, была незначительность фактического влияния марксизма на их деятельность. Политические убеждения их лидеров и радикальных деятелей часто не отличались, в своей основе, от взглядов немарксистов из рабочего класса и левых якобинцев. Все они в равной мере верили в борьбу разума против невежества и суеверий (т. е. против клерикализма); в борьбу прогресса против темного прошлого; в науку, образование, в демократию и во всемирное торжество Свободы, Равенства и Братства. Даже в Германии, где почти каждый третий из городских жителей голосовал за СДПГ, официально заявившей в 1891 г., что она являются марксистской партией, «Коммунистический манифест» был издан до 1905 года всего в 2000–3000 экземпляров, а самой распространенной книгой по вопросам идеологии (среди имевшихся в рабочих библиотеках) был труд под названием, которое говорит само за себя: «Дарвин против Мозеса»