Генерального штаба только потому, что он был евреем, вызвало столь непропорционально широкую реакцию ужаса, и не только среди евреев, но и среди всех либералов, и непосредственно привело к утверждению сионизма, ставшего идеологией государственного национализма для евреев.
Пятьдесят лет, предшествовавшие 1914 году, были классическим периодом ксенофобии и вызванного ею проявления националистической реакции, потому что (даже без учета явления глобального колониализма) это был период массовой подвижности и миграции населения, а также (особенно в десятилетия Великой депрессии) — скрытого и явного напряжения в обществе. Вот пример: к 1914 году территорию Польши (считая в границах периода между двумя мировыми войнами) покинуло около 3,6 млн человек (или почти 15 % населения), уехавших на постоянное место жительства; да еще полмиллиона человек уезжали каждый год на сезонные работы{139}. Отсюда и возникла ксенофобия, которая шла не только снизу. Ее наиболее неожиданные проявления, отразившие кризис буржуазного либерализма, исходили от респектабельных средних классов, которые практически даже не встречались с людьми вроде тех, что проживали, например, в Нью-Йорке, в районе Ист-Сайд, или в Саксонии, в бараках для сезонных рабочих. Например, Макс Вебер, ученый, гордость германских буржуазных научных кругов, отличавшийся непредвзятыми взглядами, выступил с такой яростной враждебностью против поляков (которых, как он правильно понимал, германские землевладельцы использовали, без зазрения совести, в качестве дешевой массовой рабочей силы), что его с распростертыми объятиями приняли в 1890-х годах в ультранационалистическую Пангерманскую лигу{140}. Среди потомков первых белых переселенцев в Америку, особенно среди протестантов английского происхождения, из среднего и высшего классов общества США, существовала целая система расовых предрассудков по отношению к «славянам; жителям Средиземноморья и семитам»; они даже сложили собственную героическую мифологию о приключениях белых ковбоев англосаксонского происхождения (к счастью — не обязательно членов профсоюза!), покорявших широкие пространства прерий, так не похожие на прогнившие трущобы враждебных больших городов[48].
Фактически, для буржуазии нашествие бедных чужеземцев обостряло и подчеркивало проблемы, вызванные широким ростом рядов городского пролетариата; эти люди объединяли в себе худшие черты внутренних и внешних «варваров», массы которых грозили захлестнуть цивилизацию, как предупреждали авторитетные предсказатели (см. гл. 2). Это явление ярко показывало (особенно в США) очевидную неспособность общества справляться с проблемой стихийных социальных перемен, а также нежелание новых масс признать превосходство уже утвердившихся верхних классов общества, которые, конечно, не могли с этим смириться. Поэтому именно в Бостоне, который был центром белой буржуазии, хранившей англосаксонские и протестантские традиции, и к тому же богатой и образованной, была основана в 1893 г. «Лига за ограничение иммиграции». В политическом отношении ксенофобия средних классов была, почти наверное, более эффективной, чем ксенофобия трудящихся, возникавшая из-за ссор между соседями, державшимися разных обычаев, либо из-за страха потери рабочего места. Но тут существовала одна важная особенность! Именно сопротивление рабочего класса вытесняло иностранцев с рынков труда, тогда как работодатели испытывали почти непреодолимое искушение по поводу импорта дешевой рабочей силы. Там, где «чужие» не допускались вовсе (как в Калифорнии в 1880-е годы и в Австралии в 1890-х годах, где действовали запреты на прием небелых иммигрантов), — там не было никаких межнациональных и межобщинных трений; зато там, где осуществлялась дискриминация каких-то групп населения, как, например, африканцев в Южной Африке или католиков в Северной Ирландии, — там, конечно, возникали противоречия. Однако ксенофобия со стороны рабочего класса в период до 1914 года редко была эффективной. Если по-настоящему разобраться, то самая большая в истории международная миграция населения вызвала (даже в США) на удивление мало выступлений против иностранных рабочих; а в Аргентине и в Бразилии таких выступлений практически не было вовсе.
Массовое прибытие иммигрантов в чужие страны способствовало пробуждению в их среде национальных чувств, независимо от того, встречали ли они на новом месте неприязнь, или нет. Поляки, словаки и другие вспоминали о своей национальности, потому что, покинув родные места, все равно сознавали свою национальную принадлежность; действовало и то, что за границей их воспринимали как жителей определенной страны, так что те, кто на родине называл себя, например, сицилийцем или неаполитанцем, в Америке все получали прозвище «итальянцев». Кроме того, иммигранты нуждались в помощи со стороны своей национальной общины. Разве могли мигранты, прибывшие в чужую и непонятную страну, ожидать помощи от кого-то другого, кроме родных и друзей, или хотя бы земляков? (Ведь даже мигранты, покинувшие какой-то район, но не выехавшие из страны, стараются держаться вместе!) Кто на новом месте мог хотя бы выслушать их, особенно женщин? И кто мог организовать их, хотя бы на первых порах, кроме представителей своей национальной церкви, руководивших местными церковными общинами? Ведь церковь, хотя она и считается общей для всех, на практике является национальной, потому что священники имеют ту же национальность, что и их прихожане; так что, например, словакам нужен священник, говорящий по-словацки. В этом смысле «национальность» обозначала целую сеть связей личности с обществом, а не просто отвлеченное название группы людей; например, словенец, встретивший вдали от родины другого словенца, фактически не будет для него чужим человеком.
Если требовалось как-то организовать этих людей для целей общества, где они очутились, то для этого нужно было налаживать между ними определенные связи. Рабочие и социалистические движения (как мы видели) исповедовали интернационализм и даже мечтали (как в свое время либералы) о будущем, в котором все говорят на одном всемирном языке (эта мечта до сих пор живет среди небольших групп эсперантистов). По мнению социалистов, со временем все образованное человечество «переплавится» в одну нацию, говорящую на одном языке (об этом писал Каутский в 1908 году){141}. Однако в реальности им пришлось столкнуться с проблемой, помешавшей еще строителям Вавилонской башни: например, профсоюзы на фабриках в Венгрии печатали призывы к забастовке на 4 языках{142}! Вскоре выяснилось, что профсоюзные ячейки не могут хорошо работать, если они состоят из людей разной национальности, не владеющих хотя бы двумя языками. Международные организации рабочих приходилось создавать, комбинируя группы людей по языку и по национальности. В США Демократическая партия, ставшая массовой рабочей партией, начинала, по необходимости, свою работу как «коалиция», построенная по этническому принципу.
Чем шире развертывалась миграция, чем быстрее шло развитие городов и промышленности, сталкивавшее друг с другом массы людей, сорванных со своих мест, — тем шире была база становления национального сознания этих масс. Поэтому многие новые национальные движения выросли именно вдали от родины. Так, президент Масарик подписал соглашение о создании союзного государства чехов и словаков (Чехословакии) не где-нибудь, а в Питтсбурге (США), потому что базу для создания массовой организации словацких националистов удалось найти в штате Пенсильвания, а не в Словакии. Что же касается отсталой горной народности, проживавшей в Карпатах, которую в Австрии называли «рутены», и которые тоже были в составе Чехословакии с 1918 по 1945 год, то у них вообще не существовало никакой национальной организации, кроме общества эмигрантов, проживавших в США.
Взаимопомощь и взаимная поддержка эмигрантов могли, конечно, способствовать росту национализма среди них, но такое объяснение было бы неполным. Если для эмигрантов эта взаимопомощь служила лишь поводом для воспоминаний о родине, то там, на самой родине, она питала национализм, особенно среди малых наций. Так появился неотрадиционализм, ставший защитной или сдерживающей реакцией на разрушение старых общественных порядков нахлынувшей волной модернизации, капитализации, урбанизации и индустриализации, сопровождавшейся ростом пролетарского социализма, явившегося логическим результатом этих явлений.
Элемент традиционализма был хорошо заметен в действиях католической церкви, оказывавшей поддержку движениям басков и фламандских националистов, представлявших собой проявления национализма малых народов, отвергнутых в свое время националистами-либералами, посчитавшими их (уже из-за того, что они были «малыми») неспособными к созданию жизненно стойких национальных государств. Правые идеологи, ряды которых к тому времени умножились, тоже стремились развивать привязанность к регионализму, имевшему традиционные культурные корни в местной среде (вроде движения «фелибридж» в Провансе). Фактически именно тогда, в период перед 1914 годом, и появились в среде правой интеллигенции идеологические предшественники почти всех движений сепаратизма и регионализма, развернувшихся в полную силу в конце XX века, вроде тех, что действуют в Уэльсе и в Бретани. И наоборот, ни буржуазия, ни пролетариат обычно не находили себе сторонников среди небольших националистических движений малых народов. В Уэльсе подъем лейбористского движения подорвал позиции националистов из организации «Молодой Уэльс», выступавших против Либеральной партии. Что же касается новой промышленной буржуазии, то она предпочитала действовать на рынках крупного государства и всего мира, а не терпеть ограничения малой страны или района. Ни в русской части Польши, ни в Стране Басков (представлявших собой районы высокого развития промышленности крупных непромышленных государств) местные капиталисты не проявляли слишком горячих национальных чувств; а, например, в Генте буржуазия демонстративно симпатизировала Франции, вызывая этим озлобление фламандских националистов. Хотя такое отсутствие интереса к национализму со стороны буржуазии наблюдалось не везде, все же оно было достаточно широким явлением; так что Роза Люксембург даже сделала ошибочное заключение о том, что польский национализм не имел опоры среди буржуазии.