Наиболее неприятным явлением для националистов-традиционалистов было отношение крестьянства, которое всегда придерживалось традиций больше, чем любой другой класс, но проявляло лишь слабый интерес к национализму. Так, крестьяне-баски почти не интересовались делами Национальной партии басков, основанной в 1894 году для защиты местных старинных обычаев от наглых испанцев и безбожников-рабочих. Подобно большинству таких движений, она опиралась в первую очередь на средние и нижние слои городского среднего класса{143}.
Фактически продвижение национализма осуществлялось в те годы в основном силами средних слоев общества, что давало повод социалистам называть его «мелкобуржуазным». Связь национализма с этими слоями позволяет объяснить три его особенности, о которых уже говорилось: непримиримость в вопросах языкознания; требование полной независимости, а не автономии; правую и ультраправую политическую окраску.
Для представителей нижнего слоя среднего класса, вышедших из народных масс, вопросы профессионального роста и применения родного языка были неотделимы друг от друга. С того момента, как общество стало опираться на массовую грамотность, обычный разговорный язык должен был приобрести функции официального языка, годного для написания инструкций и прочих бюрократических процедур; либо превратиться в род жаргона, пригодного только для устного общения, обреченного со временем выйти из употребления и занять место в музее фольклора. Главным средством проверки жизнеспособности языка стало массовое (т. е. начальное) образование; поскольку оно само было возможно только при употреблении такого языка, который могло понять большинство населения. (Между прочим, запрет на употребление в школе валлийского или какого-то другого местного языка или наречия, оставивший столь тяжелый след в памяти местной (валлийской) интеллигенции и ученых, был вызван не тоталитарными замашками господствовавшей нации, а, скорее всего, искренней верой в то, что полноценное образование можно получить только с помощью официального государственного языка; и что человек, знающий только свой национальный язык (не являющийся государственным), неизбежно столкнется с трудностями в своей профессиональной деятельности в общественной жизни.) Обучение же на иностранном языке («живом» или вышедшем из употребления) было доступно только для небольших групп людей, способных уделять ему достаточно много времени, средств и усилий, обеспечивающих получение достаточно хороших навыков.
Следующим ключевым средством применения языка была бюрократическая система, так как, во-первых, от нее зависело решение о придании языку официального статуса; а во-вторых, именно она содержала в себе самую большую группу работников, которым требовалась грамотность. Отсюда все эти бесконечные мелкие стычки, разъедавшие политику империи Габсбургов с 1890-х годов: на каком языке делать надписи на знаках, регулирующих уличное движение в местах проживания людей разных национальностей, да какой национальности должны быть помощники почтмейстера и железнодорожные служащие.
Только политическая сила могла изменить статус малого языка или наречия (которые, как известно, отличаются тем, что на них не говорит армия и полиция). Это обстоятельство и было причиной разных политических мер и контрмер, предпринимавшихся за кулисами переписей населения, проводившихся в тот период (в Бельгии и в Австрии — в один и тот же год, 1910-й, что само по себе являлось достаточно примечательным обстоятельством); переписи были посвящены вопросам распространения национальных языков и проводились по сложным анкетам; от их результатов зависело политическое значение национальных языков. При этом политическая мобилизация националистов, связанная с судьбой национальных языков, происходила в тот самый момент, когда, например, в Бельгии очень быстро росло число фламандцев, говоривших как на своем родном, так и на государственном языке; а в Стране Басков практически прекратилось использование языка басков в быстро выраставших крупных городах{144}. Так что если и можно было обеспечить национальному языку место в обществе с помощью политических мер, то он сам при этом мог оказаться «неконкурентоспособным» в качестве средства обучения и письменных коммуникаций. Этой, и только этой причиной объяснялось существование в Бельгии системы двух официальных государственных языков (с 1870 года); фламандский язык изучался во Фландрии, в средних школах, где он был обязательным предметом до 1883 года. Как только национальный язык получал официальный статус, он сразу создавал значительный круг своих политических сторонников из числа грамотных людей этой национальности. Так, в Австрии Габсбургов значительно увеличилось количество учеников начальных школ: с 2,2 млн в 1874 году до 4,8 млн в 1912 г.; и это означало, конечно, увеличение числа националистов; количество учителей возросло за то же время на 100 000 человек; о них можно сказать то же самое, поскольку это были люди, преподававшие на разных национальных языках.
При этом те, кто получал образование на национальном языке и мог использовать это образование для своего профессионального роста, чувствовали себя в подчиненном и второстепенном положении. Конечно, благодаря знанию двух языков у них было больше возможностей получить работу — если это была низкооплачиваемая работа, которой пренебрегали снобы, говорившие только на одном, но зато привилегированном государственном языке и выигрывавшие при получении высокооплачиваемой и престижной работы. Поэтому возникали требования расширить общение на национальных языках и создать средние школы и даже университеты с преподаванием на национальном языке, чтобы существовала полная система национального образования. Требования создания национальных университетов выдвигались и в Уэльсе, и во Фландрии; в основе их лежали исключительно политические мотивы. В Уэльсе национальный университет был создан в 1893 г.; он оказался в то время первым и единственным национальным учреждением народа небольшой области, не имевшей в пределах своей страны административных или каких-либо других особенностей. Те, для кого главным языком был их родной язык, не являвшийся государственным, практически не имели возможностей пробиться к высшим местам в системе государственной, культурной и общественной деятельности, так как это противоречило порядкам, принятым в обществе. Короче говоря, сам тот факт, что определенный представитель нового нижнего слоя среднего класса (и даже самого среднего класса) получил образование на словенском или на фламандском языке, уже подчеркивал и предопределял другой факт: что лучшие места и высший статус получат те, кто говорит на французском или на немецком, даже если они не потрудились выучить дополнительно какой-либо национальный язык.
Чтобы преодолеть эту неизбежную несправедливость, заложенную в самих общественных порядках, нужно было продолжать политическую борьбу: т. е. требовалась определенная политическая сила. Говоря откровенно, нужно было заставить людей использовать национальный язык в тех случаях, в которых они обычно предпочитали пользоваться другим языком. Поэтому, например, националисты в Венгрии настаивали на ведении преподавания в школах на венгерском языке, хотя любой образованный человек, живший в Венгрии, хорошо понимал, что для получения хоть какого-то положения в обществе ему нужно знать хотя бы один из основных иностранных языков. В конце концов, ценой принудительных мер со стороны правительства, венгерский язык стал языком литературы и письменности в стране, обслуживая все современные потребности общества, хотя за пределами страны ни один человек не понимал ни слова по-венгерски. Только политическая сила, а в данном случае — сила принуждения со стороны государства — могла привести к таким результатам. Националисты, особенно те из них, у которых карьера и благополучие были связаны с родным языком, не очень-то задавались вопросами о других возможных путях развития и процветания национального языка.
Лингвистический национализм обычно не переходил определенных пределов и не требовал раздела страны. Зато подлинные националисты, требовавшие государственно-территориальной независимости, подчеркивали свою преданность национальному языку; поэтому, например, все участники ирландского национального движения должны были с 1890-х годов официально подтверждать свое обязательство пользоваться гэльским языком, несмотря на то (а может, как раз потому), что большинство ирландцев было не против обходиться английским; а сионисты вводили иврит в качестве повседневного языка, потому что ни один из других языков, которыми пользовались евреи, не годился, по мнению сионистов, для создания независимого еврейского государства. Можно было бы порассуждать о судьбе всех этих попыток осуществления лингвистического развития с помощью политических средств; некоторые из них потерпели неудачу (как например, попытка восстановления пользования гэльским языком вместо современного ирландского); другие удались наполовину (как попытка усовершенствования норвежского языка путем усиления его национальных особенностей и получения таким путем истинно норвежского — «нинорского» языка); а некоторые имели успех. Можно отметить, что в 1916 году общее число людей, использовавших иврит в качестве повседневного языка, составляло во всем мире всего 16 000 человек.
Национализм имел и другие связи со средним классом, содействовавшие сдвигу вправо как националистов, так и самого среднего класса. Дело в том, что массой торговцев, ремесленников и, отчасти, фермеров овладели настроения ксенофобии, которые особенно усилились в годы депрессии. Иностранцы стали символом разрушения старого образа жизни и развития капитализма, подавлявшего мелкую буржуазию. В связи с этим Запад оказался охваченным политическим антисемитизмом, широта распространения которого совсем не соответствовала действительному количеству евреев, против которых он был направлен: например, он ярко проявился во Франции, где из общего населения в 40 млн человек всего 60 000 были евреи; в Германии, где было 500 000 евреев, при населении в 65 млн человек; и в Австрии, где евреи составляли (в Вене) 15 % населения. (При этом в Будапеште, где евреи составляли 25 % населения, антисемитизм не имел серьезного политического влияния.) Главной мишенью антисемитизма стали банкиры, предприниматели и другие, подобные им личности, олицетворявшие в сознании «маленьких людей» бедствия капитализма. Типичный карикатурный образ капиталиста, существовавший в «прекрасную эпоху», представал не в виде толстяка в цилиндре и с сигарой в зубах, а в виде хищной личности с крючковатым еврейским носом, потому что именно евреи достигли больших успехов в экономике, конкурируя с мелкими лавочниками, давая или отказывая в кредитах мелким ремесленникам и фермерам.