{158}. Но кто же мог сказать, что, например, менеджеры, получавшие крупные оклады (и составлявшие существенную часть крупного бизнеса того времени), не относятся к классу буржуазии; тогда как владельцев незначительных устаревших частных предприятий уже никак нельзя было отнести к категории буржуа (как подтверждал германский эксперт в 1892 г.){159}.
Большая часть всех слоев среднего класса имела одну общую черту, а именно: социальную мобильность в прошлом или в настоящем (не зря они были порождением эры, наступившей после «двойной революции (см. «Век Революции», Введение). Как заметил один французский аналитик: «В социологическом отношении средние классы состояли, в основном, из семей, находившихся в процессе социального подъема, тогда как класс буржуазии состоял из тех, кто уже «прибыл на вершину своих возможностей или на удобное ровное место»{160}. Однако подобные высказывания дают представление лишь об отдельных фазах процесса, правильный образ которого может передать лишь подробное исследование. Люди нового социального слоя, в котором один из его представителей, Гамбетта[49], видел главную опору режима Французской Третьей республики, не прекращали движения вперед даже после своего «прибытия». Гамбетта был одним из них и сделал карьеру, не имея ни собственности, ни своего бизнеса; он добился и влияния, и доходов с помощью средств демократической политики{161}. В свою очередь, разве не изменился характер буржуазии ввиду ее «прибытия»? Ведь типичными представителями этого класса стали люди, жившие праздно на унаследованные семейные богатства и отвергавшие иногда те ценности и род деятельности, которые все еще составляли сущность их класса.
Впрочем, не эти проблемы волновали тогда экономистов. Экономика развитых стран Запада, основанная на частных предприятиях, работавших с целью получения прибыли, обеспечивала их полное превосходство; поэтому не имели большого значения рассуждения о том, кто именно входит в класс буржуазии. Например, с точки зрения экономистов, принц Хенкель фон Доннерсмарк, бывший вторым по богатству человеком Германии (после Круппа), являлся, по своей социальной функции, капиталистом, потому что 90 % своих доходов он получал от принадлежавших ему угольных шахт, промышленных предприятий и банков и от сделок с недвижимостью, не говоря уже о прибылях с капитала, которых набегало на 12–15 млн марок. Этому не противоречил его статус потомственного аристократа, который тоже оставляли за ним историки и экономисты. Проблема определения буржуазии как известной группы людей, а также проблема определения границы между буржуазией и «нижними слоями среднего класса» не была прямо связана с анализом капиталистического развития того периода (хотя некоторые экономисты полагали, что экономическая система зависит от личных мотиваций индивидуумов, являющихся частными предпринимателями, отражая при этом, конечно, и структурные изменения капитализма; поэтому изучение буржуазии могло бы пролить свет и на формы организации экономики). (Были и такие теоретики, которые утверждали, что растущая бюрократизация и непопулярность ценностей частного предпринимательства, наряду с другими подобными фактами, могут подорвать роль предпринимателей и капитализма вообще. Этих взглядов придерживались Макс Вебер и Джозеф Шумпетер.)
III
Определение четких критериев принадлежности к буржуазии и к среднему классу было настоятельной необходимостью для тех, кто являлся или хотел стать членом этих классов; и особенно для тех, кто не имел достаточно денег, чтобы приобрести гарантированный статус уважаемого и привилегированного гражданина для себя и для своих детей. В рассматриваемый период существовало три таких основных критерия, значение которых возрастало, особенно в тех странах, где уже возникла неопределенность по вопросу о том, «кто есть кто?»[50]
Применение всех трех критериев должно было обеспечивать выполнение двух главных условий: 1) четкого указания отличий людей среднего класса от рабочих, крестьян и других лиц, занимавшихся физическим трудом; 2) четкого определения места в иерархии привилегированности, предусматривавшей возможность передвижения по лестнице социального успеха.
Первый критерий состоял в определении соответствия образу жизни и уровню культуры среднего класса; второй указывал на способ использования свободного времени; особое значение при этом имели занятия спортом и вид спорта (хотя спорт вошел в употребление сравнительно недавно); третьим и самым главным критерием было наличие официально принятого образования.
Главный смысл получения образования заключался не в его практическом использовании, хотя усилия, затраченные на приобретение общих и специальных знаний, хорошо окупались в эру расширения применения новой техники и технологий, разработанных на научной основе; к тому же образование открывало большие возможности профессионального роста, например, в самой системе обучения, которая постоянно расширялась. Однако прежде всего учеба должна была показать, что семья может позволить подростку учиться, а не принуждает его побыстрее начать зарабатывать на жизнь. Само содержание образования имело второстепенное значение: ведь знание латинского и греческого языков, на которые тратили массу времени ученики государственных школ в Британии, не имело почти никакого профессионального значения; не много практической пользы приносило и изучение философйи, истории, географии и письма, на которые отводилось 77 % времени обучения во французских лицеях. Даже в Пруссии, граждане которой отличались практическим складом ума, в гимназиях, имевших «классическую» программу обучения, было в 1885 году в 3 раза больше учеников, чем в «реальных гимназиях» и в «реальных высших школах», которые считались более современными и уделяли больше внимания технике. Кроме того, сама стоимость получения образования являлась показателем социального положения семьи ученика. Один прусский чиновник, подсчитавший с немецкой тщательностью все свои расхода на обучение детей, определил, что он потратил 31 % своих доходов за 31 год, чтобы дать образование трем своим сыновьям{162}.
До наступления периода, который мы здесь рассматриваем, получение официального образования, подтвержденное специальным дипломом, не являлось обязательным условием успешной карьеры отпрысков буржуазных семей; кроме тех, кто поступал на государственную службу или должен был сам обеспечивать себя с помощью полученной профессии; соответствующее обучение обеспечивали университеты, где для юных джентльменов были созданы все условия, чтобы они могли пьянствовать, распевать хором песни и заниматься спортом, не слишком заботясь о сдаче экзаменов. В XIX веке лишь очень немногие люди, занимавшиеся бизнесом, оканчивали хоть какое-нибудь учебное заведение. Существовавшая тогда во Франции Политехническая школа не особенно привлекала молодых людей из буржуазной элиты. В 1884 году один немецкий банкир, наставляя молодого, подававшего надежды промышленника, отозвался об университетском образовании и прочих «теориях» с полным пренебрежением, назвав их «забавой для ума, или средством развлечения в часы досуга, вроде хорошей сигары после обеда». Его совет состоял в том, чтобы сразу же заняться практическим бизнесом, и чем скорее, тем лучше; подыскать людей, способных оказать финансовую поддержку; познакомиться с деловой жизнью в США и набраться опыта; а получение высшего образования оставить для «технических специалистов», которых предприниматель сможет нанять, если сочтет это нужным. С точки зрения бизнеса это было проявлением здравого смысла, хотя такое отношение принижало значение специалистов. Поэтому, например, германские инженеры выступали с требованием обеспечения «достойного положения в обществе для инженеров, в соответствии с реальным значением их в жизни страны»{163}.
Школьное образование служило своего рода «пропуском» в средние и высшие слои общества и узаконенным средством обозначения границ между ними и низшими классами. В некоторых странах даже простое пребывание в учебном заведении до возраста не менее чем 16 лет являлось основанием для присвоения юноше в будущем звания офицера. Дети из семей средних классов были обычно заняты получением среднего образования до 18–19 лет, а затем, как правило, продолжали учиться в университете или в высшем специальном учебном заведении. Общее число учащихся оставалось небольшим, хотя в течение периода все же увеличилось количество учеников средних школ и резко возросла численность студентов высших учебных заведений. Так, в Германии за период 1875–1912 годов количество студентов более чем утроилось, а во Франции — выросло более чем в 4 раза за период с 1875 по 1910 год. Однако при этом во Франции в 1910 г. посещало среднюю школу менее 3 % всей молодежи в возрасте от 12 до 19 лет (или 77 500 человек), причем заканчивали школу только 2 %, и только 1 % успешно сдавали выпускные экзамены{164}. Германия, население которой насчитывало 65 млн человек, вступила в первую мировую войну, имея в корпусе резерва всего примерно 120 000 офицеров, т. е. около 1 % мужского населения в возрасте от 20 до 45 лет{165}.
И все же, какими бы скромными ни были эти цифры, они намного превосходили количество людей, входивших в состав правящих классов; так, в 1870-е годы в Британии было 7000 человек, которым принадлежало 80 % всех земель, находившихся в частном владении; представители всего 700 семей имели титул лорда-пэра. Таким образом, количество образованных людей явно превышало количество людей, необходимое для формирования всемирной сети неформальных и личных связей, с помощью которой буржуазия в XIX веке поддерживала определенный общий порядок в своей деятельности; причина такого положения состояла, во первых, в высокой степени локализации экономики, а во-вторых, в том, что религиозные и этнические меньшинства (французские протестанты; квакеры; унитарии; а также греки, евреи и армяне), для которых капитализм стал необходимой жизненной средой, создали свои собственные сети взаимного доверия, родственных связей и деловых операций, которые охватывали целые страны и даже континенты и океаны