{185}. Однако сам факт того, что частный бизнес и социализм могут оказаться в определенной связи между собой, показывал, что новая экономика уже далеко ушла от общепринятой идеи частного предпринимательства. Что же касается эрозии буржуазной семьи, вызванной во многом эмансипацией женщин, то она, конечно, могла подорвать идейную стойкость класса, для которого прочная семья служила одной из главных опор, поддерживавших его респектабельность, связанную с соблюдением моральных норм, и который сильно зависел от поддержки и разумного поведения своих жен (см. «Век Капитала», гл. 13).
Особенно обострял все проблемы и подрывал твердую уверенность буржуазии кризис ее идеологии и убеждений, охвативший многих, за исключением некоторых сознательных и набожных католических слоев. Ведь буржуазия верила не только в индивидуализм, респектабельность и собственность, но и в прогресс, реформы и умеренный либерализм. В вечной политической битве, которая в XIX веке шла в верхних слоях общества между партиями «движения» или «прогресса и «партиями порядка», средние классы, в абсолютном большинстве, были, безусловно, на стороне «движения вперед», хотя и не отвергали порядок. Однако прогресс, реформы и либерализм — все это переживало кризис (мы еще поговорим об этом ниже). Правда, прогресс науки и техники не вызывал сомнений; столь же надежными казались перспективы развития экономики, особенно после сомнений и колебаний, возникших в годы депрессии; но прогресс экономики породил организованные рабочие движения, возглавлявшиеся подрывными элементами. Политический же прогресс казался гораздо более проблематичным явлением в свете происходившей демократизации. Что же касается области культуры и нравственности, то здесь ситуация выглядела все более запутанной. Общество 1900-х годов не могло понять, что ему делать с философией Фридриха Ницше (1844–1900) и Мориса Барреса (1862–1923), ставших духовными наставниками для людей, отцы которых руководствовались в плаваниях по житейским морям идеями Герберта Спенсера (1820–1903) и Эрнеста Ренана (1820–1892).
Ситуация в интеллектуальном мире стала еще более неясной с подъемом и выдвижением Германии, так как культура среднего класса этой страны никогда не воспринимала ясную простоту рационализма эпохи Просвещения, свойственного философии либерализма Франции и Великобритании, ставших родиной двойной революции. Германия, несомненно, была страной-гигантом в области науки, образования, техники, экономики, государственных институтов, культуры и искусства и располагала, наконец, немалой военной мощью. К тому же ее развитие в XIX веке явило собой самый впечатляющий пример национального успеха. Ее история стала олицетворением прогресса. Но была ли эта страна либеральной? И если была, то как согласовывался германский либерализм с общепринятыми истинами XIX века? В германских университетах даже не изучали экономику в том виде, в каком этот предмет понимали всюду в мире (см. гл. II). Другой пример: германский социолог Макс Вебер, вполне усвоивший идеологию либерализма и всю жизнь считавший себя либералом (каким он и был в понимании немцев), являлся преданным сторонником милитаризма и империализма, да к тому же очень благосклонно относился (по крайней мере, в течение некоторого времени) к идеям правого национализма, так что даже вступил в Пангерманскую лигу. Или вспомним еще литературную войну между двумя знаменитыми братьями: Генрихом и Томасом Маннами; первый из них являл собой классический пример рационалиста, франкофила и человека левых взглядов; а второй горячо критиковал западную цивилизацию и либерализм, которым противопоставлял, выступая в известной тевтонской манере, «истинно германскую культуру». И при этом вся деятельность Томаса Манна и его отношение к взлету и торжеству Гитлера показали, что он и умом и сердцем был привержен либеральной традиции XIX века. Так что и не поймешь: кто же из двух братьев был истинным либералом? И кто из них был ближе «бюргеру» т. е. германскому буржуа?[54]
Более того, сама политика буржуазии становилась (как мы видели) все более сложной и противоречивой, по мере того, как либеральные партии с трудом преодолевали годы Депрессии. Либералы то склонялись к консерватизму (как в Британии); то размежевывались и приходили к упадку (как в Германии); то теряли поддержку и слева и справа (как в Бельгии и в Австрии). И что вообще означало быть в такой обстановке настоящим либералом или просто человеком либеральных взглядов? Ведь к 1900-м годам было уже довольно много стран, в которых типичные предприниматели и люди профессиональных занятий открыто объявляли себя сторонниками правого центризма. А рядом с ними (точнее — ниже их) в обществе множились ряды представителей нового среднего класса и его низших слоев, которые с негодованием отвергали всякую близость к правым антилибералам.
Между тем существовали еще две великие проблемы, актуальность которых все возрастала и которые обостряли и выявляли эрозию старых идеалов: проблема национализма-империализма и проблема войны. Либеральная буржуазия явно не приветствовала империалистические завоевания, хотя (как ни странно) ее интеллигенция несла ответственность за способ управления крупнейшим приобретением империалистов — Индией (см. «Век Революции, гл. 8). Империалистическая экспансия могла примириться с буржуазным либерализмом, но их сосуществование было, как правило, недружественным. Почти все горячие сторонники колониальных завоеваний придерживались обычно более правых взглядов. Сама же либеральная буржуазия принципиально отвергала и национализм и войну. Она рассматривала нацию (в том числе и свою собственную) как временную фазу существования общества на пути его эволюции к истинно всемирной цивилизации и потому скептически относилась к призывам о национальной независимости, которую она откровенно считала уделом нежизнеспособных и малых народов. Войну она считала необходимым избегать (хотя без нее иногда невозможно было обойтись), полагая, что воинственность — это черта знати и дикарей. Поэтому реалистическое замечание Бисмарка о том, что проблемы Германии следует решать «железом и кровью», шокировало либеральную буржуазную общественность середины XIX века, хотя в 1860-е годы все так и произошло.
Очевидно, что в эру империй, распространения национализма и приближения войны подобные сентименты уже не соответствовали мировой политической реальности. Человек, который в 1900-е годы стал бы повторять то, что считалось простым проявлением буржуазного здравого смысла в 1860-х или даже в 1880-х годах, растерял бы к 1910 г. уважение всех своих современников. (Кстати, на таких сопоставлениях построен комический эффект многих пьес Бернарда Шоу{186}.) Можно было ожидать, что при таких обстоятельствах реалистически мыслившие либералы из среднего класса либо скорректируют свои рационалистические взгляды, либо будут вынуждены помалкивать. Так и поступили министры-либералы британского правительства, втянувшие страну в мировую войну и убеждавшие и других, и себя, что они тут не при чем. Существовали и другие интересные особенности общественно-политической ситуации.
По мере того как буржуазная Европа, находясь в обстановке материального комфорта, двигалась прямо к мировой катастрофе, наблюдалось любопытное явление, охватившее буржуазию, или, по крайней мере, значительную часть ее молодежи и интеллигенции, которые с полной охотой и даже с энтузиазмом устремились к пропасти. Известны случаи, когда молодое люди (среди девушек, кажется, не возникало подобного сумасшествия) приветствовали разразившуюся первую мировую войну с пылкостью влюбленных. Так, поэт Руперт Брук, духовный кумир Кембриджского университета, слывший всегда уравновешенным социалистом-фабианцем, выразился так: «Боже, благодарю тебя за то, что ты дозволил нам дожить до такого часа!» Продолжил эту мысль итальянский футуролог Маринетти: «Только война может обновить, ускорить и обострить разум человечества, наполнить радостным возбуждением и нервы и воздух, освободить от бремени повседневной рутины, дать жизни аромат и расцветить обыденность!» Им вторил французский студент: «В окопах, под огнем мы покажем превосходство французской мощи, переполняющей нас!»{187}. Многие интеллигенты старшего возраста тоже приветствовали войну выражениями радости и гордости, вызывавшими позднее чувство сожаления. В период перед 1914 годом распространилась мода на осуждение идеалов мира, разума и прогресса и на приветствия идеям насилия, торжества грубых инстинктов и разрушения. Приобрела популярность книга по истории Британии, называвшаяся «Странная гибель либеральной Англии».
Этот заголовок можно было бы распространить и на всю Западную Европу. Средние классы Европы чувствовали странную неловкость своего существования среди комфорта и достижений цивилизации (это не относилось к деловым людям Нового Света). Они утратили представление о своем историческом предназначении. Слова похвалы разуму, науке, образованию, просвещению, свободе, демократии и прогрессу человечества, которые прежде с гордостью провозглашала буржуазия и которые всегда увлекали людей своей искренностью и глубиной, стали теперь напоминанием об ушедшей эпохе. И не к буржуазии, а к рабочему классу было обращено предупреждение, заключенное в заглавии книги Жоржа Сореля[55], блестящего и эксцентричного интеллектуала, прославившегося своим мятежным умом: «Иллюзии прогресса».
Несмотря ни на что, интеллигенция, молодежь и политики буржуазии, оглядываясь на свое прошлое и всматриваясь в будущее, приходили к выводу, что все, что ни случилось, было к лучшему (хотя могло быть и по-другому).
Впрочем, существовала одна важная часть населения Европы, которая сохраняла твердое убеждение в будущем прогрессе, основанное на недавнем наглядном улучшении своего положения: это были женщины из среднего и высшего классов, особенно те из них, которые родились после 1860 года.