{324}. Одна английская фирма, утверждая, что ее правительство серьезно недооценивает программу перевооружения немецкого флота, зарабатывала по 250 000 фунтов за каждый новый «дредноут», построенный по заказу британского правительства, что удвоило ее военно-морское строительство. Элегантные и сомнительные личности подобно греку Василю Закароффу, который работал на Викерсов (и позднее был возведен в дворянское звание за свои услуги союзникам в первой мировой войне), следили затем, чтобы военная промышленность великих держав сбывала неходовой или устаревший товар в государства Ближнего Востока и Латинской Америки, которые всегда были готовы закупать такое вооружение. Одним словом, современная международная торговля смертью процветала.
И все же мы не можем объяснять возникновение мировой войны заговором оружейных магнатов, хотя технари конечно же старались убедить генералов и адмиралов, более знакомых с военными парадами, чем с наукой, что, если они срочно не закажут новейшую пушку или боевой корабль, то все пропало. Конечно, наращивание вооружений, достигшее угрожающих масштабов за последнее перед 1914 годом пятилетие, делало ситуацию еще более взрывоопасной. Конечно, настал тот момент, по крайней мере, летом 1914 года, когда неумолимая машина мобилизации сил смерти не могла не сработать. Европу ввергла в войну не столько гонка вооружений как таковая, сколько международная ситуация, подтолкнувшая к ней европейские державы.
II
Споры об истоках первой мировой войны никогда не прекращались с августа 1914 года. Немало чернил утекло, немало срублено деревьев на бумагу, немало задействовано машинисток, чтобы ответить на этот вопрос, возможно, как ни на какой другой в истории, не исключая даже дебатов о Французской революции. По мере смены поколений, по мере трансформации национальной и интернациональной политики, эти споры время от времени вспыхивают с новой силой. Вряд ли когда в своей истории Европа прежде, чем ввергнуться в очередную катастрофу, не задавала себе самой вопрос о том, почему международная дипломатия не смогла ее предотвратить, а воюющие стороны не пытались бы возложить друг на друга ответственность за войну. Противники войны незамедлительно начинали свой собственный анализ. Русская революция 1917 года, обнародовавшая секретные документы царизма, обвиняла империализм в целом. Победившие союзники обнародовали тезис об исключительно немецкой «вине за войну» и сделали его краеугольным камнем Версальского мирного договора 1919 года, вызвав целый поток документов и исторических пропагандистских публикаций в пользу, а чаще против, этого тезиса. Вторая мировая война естественно подхлестнула эти споры, вдохнув в них жизнь еще на несколько последующих лет, когда в Федеративной Республике Германии вновь возродилась историография левого толка, озабоченная необходимостью размежеваться с консерваторами и патриотическими ортодоксами нацистской Германии, настаивая на собственной версии немецкой ответственности. Споры по поводу угроз миру во всем мире, которые по объективным причинам никогда не прекращались после Хиросимы и Нагасаки, с неизбежностью подталкивали к возможным параллелям между причинами мировых войн прошлого и перспективами современного международного развития. В то время как пропагандисты предпочитали сравнение с годами, предшествовавшими второй мировой войне («Мюнхен»), историки находили все больше сходства между треволнениями 1980-х и 1910-х годов. Таким образом, истоки первой мировой войны вновь стали вопросом сиюминутного и непосредственного интереса. В этих обстоятельствах любой историк, пытающийся объяснить причины возникновения первой мировой войны, отправляется в очень нелегкое плавание.
И все-таки, мы можем облегчить ему задачу простым устранением вопросов, на которые ему и не нужно отвечать. Главным из них будет вопрос «кто виноват?», относящийся скорее к сфере морально-политических оценок, но не являющийся центральным вопросом для историка. Если мы задаемся вопросом, почему мирное европейское столетие уступило место эпохе мировых войн, то вопрос, по чьей вине это произошло, будет столь же тривиальным, как и вопрос, имел ли Вильгельм Завоеватель законные основания для вторжения в Англию при решении вопроса о том, почему воины из Скандинавии вдруг вознамерились покорить многочисленные европейские земли в X–XI веках.
Конечно, мера ответственности за развязывание войн вполне поддается определению. Никто не станет отрицать, что в 1930-х годах позиция Германии была весьма агрессивной и экспансионистской, а позиция ее противников в значительной мере оборонительной. Никто не будет отрицать и того факта, что войны империалистической экспансии в новой истории, такие как испано-американская война 1898 года и Южно-Африканская война 1899–1902 годов, были спровоцированы США и Британией, а не их жертвами. Во всяком случае, общеизвестно, что все правительства в XIX веке, независимо от того, насколько они были озабочены своим имиджем в глазах общественности, рассматривали войну в качестве естественного поворота международной политики и имели достаточно мужества признать, что в состоянии взять военную инициативу на себя. Военные министерства еще не были повсеместно переименованы в министерства обороны.
Совершенно очевидно и то, что ни одно правительство ни одной великой державы до 1914 года не желало общеевропейской войны или даже в отличие от 1850—1860-х годов — ограниченного военного конфликта с другой европейской великой державой. Это убедительно доказывается тем фактом, что в тех регионах, где непосредственно сталкивались политические амбиции великих держав, а именно в заморских территориях колониальных завоеваний и разделов, их бесконечные конфликты всегда разрешались мирным путем. Даже самые серьезные кризисы, например, Марокко в 1906 и 1911 гг., успешно разрешились. Накануне 1914 года колониальные конфликты не создавали более тупиковых ситуаций для различных соперничающих держав — факт, который вполне логично был использован для отстаивания той точки зрения, что империалистические конкуренты не имеют отношения к развязыванию первой мировой войны.
Конечно, державы были довольно далеки от дружелюбия, не говоря уже о пацифизме. Они готовились к европейской войне — иногда в неверном направлении[87] — даже тогда, когда их собственные министры иностранных дел старались изо всех сил предотвратить то, что они единодушно считали катастрофой. Ни одно правительство в 1900-х годах не преследовало целей, достижение которых могло быть связано с войной или с постоянной военной угрозой, как гитлеровское правительство в 1930-х годах. Даже Германия, генштаб которой тщетно умолял об упреждающем нападении на Францию в то время, как ее союзница Россия была парализована войной, а позднее поражением в ней и революцией 1904–1905 годов, воспользовалась удачным моментом, временной слабостью и изоляцией Франции для того, чтобы активно заявить о своих имперских претензиях на Марокко, т. е. возникла достаточно управляемая ситуация, по поводу которой никто не собирался начинать большую войну, и так и не начал. Ни одно правительство крупной державы, даже самой амбициозной и безответственной, не хотело большой войны. Старый император Франц Иосиф, объявляя о ее начале своим обреченным подданным в 1914 г., совершенно искренне сказал: «Я не хотел, чтобы это произошло», хотя именно его правительство, по большому счету, и спровоцировало ее.
В определенный момент медленного сползания в пропасть война показалась столь неизбежной, что некоторые правительства решили, что лучше уж выбрать самый благоприятный, или наименее неподходящий, момент для начала военных действий. Утверждают, что Германия ждала этого момента с 1912 года, но вряд ли он мог наступить раньше. Конечно, на заключительном этапе развития кризиса 1914 года, который ускорило совсем необязательное покушение на австрийского эрцгерцога, совершенное студентом-террористом в провинциальном городке в глубине Балкан[88], Австрия знала, что рискует запустить механизм мировой войны, стращая Сербию, а Германия, решив оказать полную поддержку своей союзнице, сделала ее совершенно неизбежной. «Баланс сил складывается не в нашу пользу», — сказал австрийский военный министр 7 июля. И не лучше ли было начать самим, не дожидаясь дальнейшего ухудшения ситуации? Германия следовала той же логике. Только в этом узком смысле вопрос «кто виноват?» имеет какое-то значение. Но, как показали события, летом 1914 года, в отличие от прежних кризисов, на мирном решении поставили крест все державы — даже англичане, от которых немцы без особой надежды ожидали нейтралитета и которые тем самым увеличивали шансы и Франции, и России проиграть эту войну[89]. Ни одна из великих держав не нанесла бы миру coup de grace[90] даже в 1914 г., если они не были согласны, что его раны уже были смертельны.
Проблема определения истоков первой мировой войны, таким образом, не сводится к определению «агрессора». Ее решение следует искать в самом характере последовательно ухудшающейся международной ситуации, которая во все большей степени выходила из-под контроля правительств. Постепенно Европа оказалась разделенной на два противоборствующих блока великих держав. Такие блоки вне войны сами по себе были явлением новым, возникшим вследствие появления на европейской арене объединенной Германской империи, созданной благодаря дипломатии и войне за счет других стран в 1864–1871 гг. (см. «Век Капитала», гл. 4) и стремившейся защитить саму себя от главной неудачницы, Франции, благодаря альянсам мирного времени, впоследствии породившим контральянсы. Такие союзы государств сами по себе, хотя и предполагали возможность войны, вовсе не гарантировали ее развязывание и даже не делали ее вероятной. Канцлер Германии Бисмарк, остававшийся бесспорным чемпионом мира в игре по многосторонним дипломатическим шахматным партиям на протяжении почти двадцати лет после 1871 года, целиком, и не без успеха, посвятил себя делу поддержания мира в отношениях между державами. Блоковая система государств только тогда стала представлять угрозу миру, когда противостоящие друг другу блоки объединялись слишком уж прочно, и тогда, когда споры между ними переходили в неуправляемую конфронтацию. Этому было суждено случиться в новом столетии. Главный вопрос — почему?