о быть ничто иное, как возможный конфликт с британским флотом. Как это виделось Британии, Германия была чисто континентальной державой, а, как указывал влиятельный геополитик сэр Хэлфорд Маккиндер (1904), такие крупные державы располагали значительными преимуществами по сравнению с небольшим островом. Законные интересы Германии на море не претендовали на глобальность, в то время как Британская империя всецело зависела от своих морских коммуникаций, а континентальную часть (за исключением Индии) оставила армиям тех государств, чьим приоритетом была суша. Даже если бы германский боевой флот не предпринимал никаких действий, он все равно ограничивал бы деятельность британских судов и, таким образом, затрудняя или даже делая невозможным британский военно-морской контроль над водами, считавшимися жизненно важными — Средиземноморье, Индийский океан и морские пути в Атлантике. То, что для Германии было символом ее международного статуса и безмерных глобальных амбиций, для Британии было вопросом жизни и смерти. Американские воды можно было оставить (что и было сделано в 1901 г.) дружественным США, Дальневосточные воды — США и Японии, поскольку обе эти державы в то время имели чисто региональные интересы, которые, во всяком случае, не казались несовместимыми с интересами Британии. Германский военный флот, даже в качестве регионального, каковым он оставаться не собирался, представлял угрозу и Британским островам, и глобальным позициям Британской империи. Британия выступала за максимальное сохранение статус-кво, Германия за его изменение неизбежно, даже если и ненамеренно, для того, чтобы потеснить Британию. В этих условиях экономического соперничества между промышленными комплексами двух стран неудивительно было, что Великобритания стала рассматривать Германию в качестве самого вероятного и опасного из потенциальных противников. Вполне логичным было ее сближение с Францией, и, поскольку русская угроза была сведена к минимуму Японией, с Россией, тем более, что ее поражение впервые на памяти поколения разрушило то равновесие сил на европейском континенте, которое британские секретари иностранных дел так долго принимали за должное. Такова была подоплека удивительного Англо-Франко-Российского тройственного союза.
Процесс разделения Европы на два враждебных лагеря занял почти четверть столетия, с момента образования Тройственного альянса (1882 года) до заключения Тройственного союза (1907 г.). Нам нет нужды прослеживать весь этот процесс или последующие события во всех деталях. Они лишь демонстрируют то, что международная напряженность в эпоху империализма носила глобальный и эндемический характер, и что никто, а менее всего англичане, не представлял себе, куда их заведёт переплетение интересов, страхов и амбиций тех или иных держав, и, хотя повсеместно ощущалось сползание Европы к глобальной войне, ни одно правительство не знало, что в связи с этим делать. Время от времени предпринимались безуспешные попытки разрушить блоковую систему или, по крайней мере, нейтрализовать ее за счет сближения государств из разных лагерей: Британии с Германией, Германии с Россией, Германии с Францией, России с Австрией. Блоки, сцементированные планами в отношении стратегии и мобилизации, становились все более жесткими, и континент неконтролируемо сползал к войне в ходе международных кризисов, которые после 1905 года все чаще разрешались с помощью угрозы войны.
Начиная с 1905 года дестабилизация международной обстановки вследствие новой волны революций на окраинах буржуазного сообщества прибавила нового горючего материала тому самому миру, который и без этого уже был готов сгореть в пламени военного пожара. Русская революция 1905 года временно вывела из строя Царскую империю, подтолкнула Германию к предъявлению своих претензий в Марокко и напугала Францию. Берлин был вынужден уступить Франции при поддержке Британии на алжирской конференции (январь 1906 г.), отчасти из-за того, что крупная война по чисто колониальному поводу была политически малопривлекательна, отчасти потому, что германский флот был недостаточно силен, чтобы воевать с британским флотом. Два года спустя Турецкая революция разрушила тщательно выстроенные договоренности по поддержанию международного баланса сил на постоянно взрывоопасном Ближнем Востоке. Австрия формально воспользовалась возможностью аннексировать Боснию-Герцеговину (которой она ранее лишь управляла), что ускорило обострение отношений с Россией, улаженное только путем угрозы военной поддержки Австрии со стороны Германии. Третий крупный международный кризис из-за Марокко в 1911 г., по общему мнению, имел мало общего с революцией, но много — с империализмом и сомнительными сделками вороватых дельцов, которые сразу признали его многообразные возможности. Германия послала канонерку для захвата южномарокканского порта Агадир с тем, чтобы получить своего рода «компенсацию» от французов за их неизбежный «протекторат» над Марокко, но была вынуждена отступить ввиду британской угрозы вступить в войну на стороне Франции. Вопрос о том, действительно ли существовали подобные намерения, сейчас уже не столь важен.
Агадирский кризис доказал, что любая конфронтация между двумя великими державами была способна поставить их на грань войны. Когда распад Турецкой империи еще продолжался, Италия напала и оккупировала Ливию в 1911 г., а Сербия, Болгария и Греция принялись за вытеснение Турции с Балканского полуострова в 1912 г., все державы были парализованы либо нежеланием вызывать противодействие потенциального союзника в Италии, которая в тот момент была свободна от каких-либо обязательств по отношению к обеим сторонам, либо опасением быть втянутыми в неконтролируемые проблемы Балканских государств. 1914 год доказал, насколько они были правы. Словно парализованные, наблюдали они, как Турцию практически вытолкнули из Европы, а вторая война между победившими балканскими карликовыми государствами перекроила всю карту Балкан в 1913 г. Все, чего они смогли достичь, — это образование независимого государства в Албании (1913) — под привычной опекой немецкого принца, хотя албанцы предпочли бы бездомного английского аристократа, который позже вдохновил автора приключенческих романов Джона Бучана. Следующий Балканский кризис разразился 28 июня 1914 года, когда австрийский наследник престола, эрцгерцог Франц Фердинанд прибыл в столицу Боснии, Сараево.
Что делало ситуацию еще более взрывоопасной — это то, что именно в этот период внутренняя политика великих держав толкала внешнюю политику в опасную зону. Как мы уже видели, после 1905 года политические механизмы стабильного управления режимами начали работать со скрипом. Становилось все труднее контролировать, а еще сложнее поглощать и объединять в единое целое мобилизацию и контрмобилизацию подданных в процессе их превращения в демократических граждан. Демократическая политика сама по себе содержала элемент риска, даже в таком государстве, как Британия, очень аккуратной, когда дело касалось сохранения действительной внешней политики в тайне не только от парламента, но и от части либерального кабинета. Агадирский кризис превратился из благоприятной возможности для потенциальной закупки лошадей в пустяковую конфронтацию благодаря речи Ллойда Джорджа, которая, казалось, не оставляла Германии иного выбора, кроме войны или отступления. Недемократическая политика была еще хуже. Можно ли было не утверждать, «что главной причиной трагического падения Европы в июле 1914 года была неспособность демократических сил в центральной и восточной Европе взять под контроль милитаристские элементы общества и отречение самодержцев не в пользу демократических верноподданных, а в пользу своих безответственных военных советников{326}? И что хуже всего, разве не те страны, которые столкнулись с неразрешимыми внутренними проблемами, поддались искушению сыграть в авантюрную рулетку, чтобы их разрешить с помощью иностранного триумфа, особенно, когда их военные советники говорили им, что, поскольку война уже неизбежна, то лучшее время как раз подошло?
Это правило было явно неприемлемо для Британии и Франции, несмотря на все их неприятности. Оно, возможно, сработало в случае с Италией, хотя к счастью итальянский авантюризм сам по себе не мог привести к началу мировой воины. Может, все дело в Германии? Историки продолжают спорить о воздействии ее внутренней политики на внешнюю. Кажется очевидным, что, как и во всех прочих великих державах, стихийно возникшая в народе агитация правого толка поощряла и содействовала конкурентной гонке вооружений, особенно на море. Утверждалось, что рабочие волнения и предвыборное наступление социал-демократов заставили правящие элиты решать проблемы дома, а лавры снискать за рубежом. Конечно, было и много консервантов, которые, подобно герцогу Ратибору, полагали, что война необходима для того, чтобы вернуть старый порядок, как это было в 1864–1871 годы{327}. Работало ли это правило применительно к России? Да, в той степени, в какой царизм, воспрянувший после 1905 года при скромных уступках политическому либерализму, вероятно, видел свою наиболее перспективную стратегию возрождения и укрепления в обращении к великорусскому национализму и прославлению военной силы. И несомненно, если бы не беззаветная верность армии, ситуация 1913–1914 годов была бы ближе к революционной, чем в любой промежуток между 1905 и 1917 годами. Все-таки в 1914 г. Россия наверняка не хотела войны. Но, благодаря нескольким годам военного строительства, которого опасались немецкие генералы, Россия уже могла подумать об участии в войне в 1914 г., чего она не могла себе позволить еще несколько лет назад.
Однако была страна, которая не могла не поставить войной на карту само свое существование, т. к. без нее была обречена: Австро-Венгрия, раздираемая с середины 1890-х годов все более неуправляемыми национальными противоречиями, среди которых проблемы южных славян казались самыми опасными по трем причинам. Во-первых, они не просто причиняли беспокойство, как и другие политически организованные народности в многонациональной империи, отталкивая друг друга в борьбе за жизненные блага, но дело усложнялось тем, что они одновременно принадлежали и к лингвистически терпимому правительству Вены и к жестко мадьяризированному правительству Будапешта. Волнения среди южных славян в Венгрии не только перекинулись на Австрию, но и ухудшили и без того сложные отношения между двумя частями империи. Во-вторых, проблема австрийских славян не могла быть решена в рамках балканской политики и несомненно лишь усугубилась после 1878 года с оккупацией Боснии. Более того, уже существовало независимое южнославянское государство Сербия (не говоря уже о Черногории, небольшом, гомеровском горном государстве козопасов, воинов и княжеских епископов с примесью родовой вражды и сочинением героического эпоса), которое могло склонить на свою сторону славянских диссидентов в империи. В-третьих, распад Османской империи предопределил судьбу Габсбургской империи, но вне всякого сомнения она была все еще великой державой на Балканах.