— А вы, случайно, не из нашей больницы будете? — отвлек его от воспоминаний голос бойкого деда.
— Да, оттуда, а что?
— Не подскажете, зубник там сейчас работает? Ну, тот, который протезы делает.
Черепанов не успел ответить, как в их разговор вмешалась одна из женщин:
— Нет, ну вы посмотрите на этого старого пердуна — вчера чуть голову не потерял, а сегодня новые зубы ему подавай.
Вокруг все рассмеялись, но дед оставался серьезным и, подождав, когда утихнет смех, сказал:
— Вот вы зубоскалите, а мне, между прочим, в этом году уже семьдесят четыре будет. Вот и посчитайте — в сорок третьем году, когда я родился, самая война была. Фашист на Дону и Кубани хозяйничал, а мои родители про меня думали. А если бы они в победу не верили, разве бы я на свет появился?
Но бойкая на язык женщина не унималась.
— То-то я смотрю, вырядился ты, как будто у нас завтра парад победы. Костюм, рубашка, галстук. Вот еще зубы вставишь, и полный порядок будет.
Дед набрал свою пластмассовую емкость, выпрямился, поправил сбившийся набок галстук и сказал:
— Дура ты, Надька, у меня и сейчас полный порядок. Женюсь я. Вот пришел за водичкой, чтобы было, чем после гостей посуду помыть. А если меня разозлить, так я еще и детей со своей Настюхой настрогаю.
В больницу Иван вернулся вовремя. По городу ударила тяжелая артиллерия, и грохот разрывов постепенно приближался к их району. Загнав машину в просторный гараж, он поспешил в вестибюль, где столкнулся с Ольгой.
— Вернулся, родненький, а я уже места себе не нахожу.
Она без стеснения обняла Черепанова и поцеловала его в губы. Раньше, еще до войны, когда они шли по улице рядом, Ольга не позволяла Ивану даже взять ее под руку, а если он приглашал ее в ресторан, то она всегда выбирала место за столиком подальше от людей, предпочитая спрятаться за какими-нибудь пальмами или аквариумами. Но Ивану такие изменения в любимой им женщине были приятны. Рассмеявшись, он спросил:
— И куда делась моя стеснительная Оля, которая на людях не хотела принимать даже букет цветов?
Но Ольга его шутливый тон не поддержала. Вновь не обращая внимания на снующих мимо больных и медперсонал, он положила руки на плечи Ивану и посмотрела ему в глаза.
— Потому что я, Ваня, только сейчас поняла, как я тебя люблю. И что счастье, Ваня, это такое… это такое… Ну, вот как сейчас. Оказывается, родненький, счастье — это всего лишь мгновение. Счастлив тот, кто умеет эти мгновения чувствовать.
Черепанов не успел ей ничего ответить — мощный взрыв ударил по ушам и заставил задрожать все здание. Так, полуобняв друг друга за плечи, они и побежали к ступенькам, ведущим в подвал.
Внизу разрывы снарядов звучали приглушенно, но содрогание мощных блоков фундамента говорило о том, что наверху сейчас творится сущий ад. Обитателям подвала во время обстрелов ничего не оставалось, как только угадывать, куда прилетел очередной снаряд. После очередного такого угадывания кто-то облегченно вздыхал — значит, снаряд разорвался далеко от его дома, а кто-то, наоборот, закрывал лицо руками, а потом долго сидел на своей кровати, представляя картину, которую он увидит, когда придет на родную улицу.
— Иван Сергеевич, неужто гаубицы по нам колотят? — спросил у Черепанова Федорович.
Старик шамкал беззубым ртом, то и дело поворачивая свою лысую голову с торчащими ушами в ту сторону, где раздавался взрыв. Полуслепой и полуглухой старик лежал в подвале с самого начала войны. Он был стар настолько, что присматривающий за ним правнук даже точно не знал, сколько ему лет. Попав в очередной раз в больницу из-за обострения какой-то из своих многочисленных болячек, Федорович так домой и не вернулся. Игорек, правнук деда, шепнул Черепанову, что и возвращаться уже некуда — многоквартирный шахтный барак, в котором жил ветеран Великой Отечественной войны, сгорел недели две назад.
— Похоже, Федорович, дальнобойная по нам работает, — ответил Иван, присаживаясь на краешек кровати старика.
— Дальнобойная, говоришь? Это хорошо, — прошамкал дед.
— Что ж хорошего, дедушка? — удивился Игорек, который прислушивался к их разговору.
— А то, внучек, что дальнобойщики никогда прицельно не бьют. Эти гавнюки всегда мажут. Вот я помню, когда мы Вислу форсировали…
Узнать, что случилось во время форсирования польской реки, им так не удалось — Федорович замолчал и, как это с ним часто в последнее время бывало, заснул на полуслове.
Иван осмотрелся. Во время таких обстрелов в подвале собирались не только все, кто находился в это время в больнице, но и те немногие жители, которые еще оставались в близлежащих домах. На кроватях лежали только старики и больные, все остальные сидели рядом друг с другом, поставив на колени свои сумки с документами или прижимая к груди детей.
Дети в этом подвале — особый случай. Прижимаясь к своим мамам и испуганно озираясь по сторонам, малыши свято верили в то, что на улице гремит гром и сверкают молнии. Но никто из малышей в это время не мог заснуть. Наверное, общее состояние тревоги и страха, которое витало под сводами подвала, каким-то образом передавалось и им. Сложнее было с детворой постарше, с теми, которых сказочками о дожде и громе уже не обманешь. Стены подвала надоедали им уже через сутки, и их любознательные натуры рвались на улицу. Чтобы хоть чем-то занять ребят, в подвал принесли игрушки и книги, но взрослые заметили, что детворе и не играется, и не читается. Единственное, что увлекало их — это рисование. Стены подвала были увешаны рисунками детей. Чаще всего они рисовали себя и своих родных, что было и не удивительно. Удивительно было другое — в их рисунках хозяйничала война. В небе рядом с привычным солнышком кружились самолеты, от которых вниз шли черные точки — бомбы; на улицах, среди цветов и деревьев, угадывался силуэт танка, а большинство домов были без крыш, окон и дверей. Очень часто дети рисовали своих отцов и братьев, в руках которых были автоматы или знамена. Многие из таких рисунков были подписаны печатными буквами: «Папочка, я тебя люблю», «Мой папа солдат». Но Черепанова больше всего поразил один рисунок, который нарисовал, скорее всего, мальчишка. В верхнем углу был нарисован маленький человечек с большим автоматом, а все оставшееся место на листе заняли два слова: «Папа» и «Победа».
Иван не любил находиться в подвале ночью. Обычно он спускался сюда, когда его обитатели уже спали, и уходил рано утром. Вот и сейчас, оглянувшись вокруг, он почувствовал себя неуютно. Вокруг него были одни старики, женщины и дети. Мужчин было мало. Да и что это были за мужчины? Сторож Виктор на костылях да несколько его друзей, при взгляде на которых вспоминалась фраза военных врачей: «К строевой службе не пригоден». Словно прочитав его мысли, Ольга, которая занималась тем, что при свете фонаря штопала рукав его куртки, как-то странно посмотрела на него.
— Ваня, я давно хотела у тебя спросить… Вот скажи, за что они нас ненавидят?
В это время один из снарядов разорвался так близко, что стены и потолок подвала заходили ходуном. Иван от неожиданности даже присел. Ольга со слезами на глазах отложила в сторону куртку и с обидой в голосе сказала:
— Они нас здесь убивают, а ты им помогаешь. Посмотри вокруг, Ваня. Это город, в котором ты вырос. Это люди, с которыми ты еще полгода назад встречался на его улицах, а это дети, среди которых мог быть и мой Алеша и наш с тобой ребенок. А они снарядами!
Черепанов тяжело опустился на кровать и, обняв плачущую Ольгу, уткнулся в ее волосы.
— Родненький, пообещай мне, что ты больше никогда не будешь им помогать. Пообещай, что ты вернешься домой. Обещаешь?
Иван ничего ей не ответил и сидел, уткнувшись в ее волосы, пока Ольга не успокоилась и не уснула.
Артиллерия ВСУ не умолкала всю ночь. Подвал угомонился и заснул ближе к утру, когда разрывы снарядов стали раздаваться все дальше и дальше от больницы. Черепанов открыл глаза, почувствовав, что затекло плечо, на котором спала Ольга. Неловко пошевелившись, он разбудил и ее.
— Что, родненький, пора?
— Нет, рано еще совсем, поспи немного, — шепотом ответил ей Иван и встал. — Я пойду наверх, к Виктору, покурю.
На своем привычном месте — у окна вестибюля, сторожа не оказалось. Иван увидел его ковыляющим в сторону больницы по улице, которая вела к микрорайону.
— Да, братка, нам сегодня ночью повезло — все полетело на Старый поселок.
Старым поселком местные жители называли район, расположенный недалеко от больницы. Виктор тяжело поднялся на крыльцо и, усевшись на свое место, отставил костыли в сторону.
— Там еще пожарники работают, но скоро начнут разбирать завалы. «Скорые» уже туда помчались, нашим работы прибавится.
Словно услышав его слова, в вестибюле показалась Сергеевна и начмед больницы. Между собой они обсуждали, где размещать новых раненых и кого из сестричек направить в помощь травматологам и хирургам. Минут через десять засуетились санитарки, из подвала к выходу потянулись жители близлежащих домов. Те из них, кто оставался в больнице, несли в руках закопченные чайники и маленькие кастрюльки. Чтобы хоть изредка накормить детей горячим, женщины разжигали во дворе больницы костры и готовили на них каши и супы, кипятили воду для чая. Вскоре запах горячей пищи распространился по всему двору, и Черепанов вспомнил, что вчера они с Ольгой не успели и поужинать.
Чай и бутерброды они доедали уже, как говориться, на ходу. Узнав, что от ночного обстрела больше всего пострадал Старый поселок, Ольга заволновалась:
— Ну вот, я как чувствовала, что будет беда. Там живет Юрий Васильевич, мой старый знакомый. Дети уехали, а он остался присматривать за жильем и в последнее время жаловался на боли в сердце. Я уже и лекарства приготовила, хотела еще вчера к нему зайти, но провозилась с этой Лузгиной.
Отпросившись у Сергеевны на полчасика, она с Иваном поехала в сторону Старого поселка. На этот раз основной удар артиллерии ВСУ приняли на себя многоэтажки. Особенно пострадали верхние этажи. В стенах некоторых домов зияли огромные дыры, целых стекол в окнах квартир не осталось на многие километры вокруг. Больше всего машин и людей было возле дома, один подъезд которого был разрушен, начиная от девятого этажа и до самого низа. Глазам открывалась жуткая картина — одна половина дома просто рухнула вниз, а вторая повисла в воздухе. В квартире на пятом этаже уцелела пригот