сё его дело было — организовать, чтобы шпинделя были подняты на окне.
Потом завтра гребу со свёрточком, пивка хлебнуть, встреча вечером — глядь, вылазит мой заказчик из кабины грузовика и в форме! Я и свернул сразу в сторону, так и дал ходу. Не отдал я ему папочки. Одно дело — братанам подмогнуть, другое — ментёнку. Вот, думаю, встрял в переделку, так это всё только началось.
Через годик, когда приняли меня в Ростове, открывается дверь и закатывается товарищ Ремизов во всей красе: при шпалах, сапогах хрустящих и кобуре. Только теперь фуражка у него синяя — понял, да? Подаёт фиге[18], которая меня приняла, бумаженцию за семью печатями. Так, мол, и так, пассажир наш, получите документы. Поместил меня у себя в заведении на пару дней: мол, верни папки. А я-то не фраер, я ж сразу смекнул — как только верну, так и будет мне счастье весом в девять граммов. Я ж тогда ригель обратно закрыл, не постеснялся. И контрольку наслюнявил. Говорю ему, не было меня в отделе этом окаянном, я ж аванс не просил, сказал — подумаю. А тот орёт: а окно для кого открывали?
Севан глубоко закашлялся и потом торопливо продолжил:
— Попал я на чекистские хлеба надолго, а тут ты и нарисовался. Я сразу тебя приметил. Фамилию запомнил. Я ж папочки с большим интересом читал, думаю, кто ж мой заказчик? А в одной из папочек Черепанов Павел Трофимович фигурирует как парень ответственный, ординарец какого-то шишака. Там дело про аварию было, потому мне неинтересно было. Наша публика за такими делами гоняться не будет, я думал, другие заказали, которые патронов подводу слямзили.
«Не останавливайся, не останавливайся, сейчас к работе скомандуют!» — пульсировало в голове Черепанова.
— Ну, я ж не могу зарисовывать, что история твоя мне знакома, вдруг ты наседка? А Ремизов всё прессует и прессует. Уже и Общество раскрутили, уже и суд на подходе, а он всё никак не угомонится. Потом вызвал как-то и говорит: знать не хочу, брал ты сейф или нет. Дело открыто, вышак твой. Гарантию даю. Есть только один шанс спрыгнуть с этого поезда. Ты мне таки поможешь. Я ему: так не по правилам это, не по закону, ты ж администрация. А он мне — я не администрация, я человек, который твою жизнь сейчас аккуратненько двумя пальцами держит. Захочу, говорит, отпущу, не захочу, будешь жить. Что там у вас за попытку побега? Авторитет и молва народная? Я ему: а у вас? Вышак тот же самый, только в спину и на месте? Стреляй щас, если задумал!
Мурыжил он меня недолго. Говорил, что от вышки убережёт, если я тебя на этапе под вагон дёрну. Говорил, что это за рывок не прокатит, что это агентурное поручение. Ты ему был нужен… Но обвёл опять, сучёнок! За попытку побега долили мне таки. Ну а вышка, как ты видишь, проехала мимо. Потом эта падла закинула братве маляву[19], что я сексот[20]. Сразу не прикончили, решили в петушатник закинуть. Так что обязан я этому Ремизову по гроб жизни. Уже скоро рассчитаемся, мне мало осталось.
Павел внимательно запоминал каждое слово Севана с тем, чтобы запомнить ход событий. Все выводы он будет делать потом.
Рельса зазвенела, и зеки стали шевелиться.
— Ну, вот и излил я душу свою, могу дышать теперь. — Севан тоже поднялся на ноги и отряхнул ватник. Ты это, наверно, тоже почитать хочешь? Запоминай! Ростов, третья Кольцевая, 69. Это дом моей бабки. Чердак. Между лагами и черепицей в дальнем левом углу.
— Шевелись, тараканы беременные! — прикрикнул охранник на Севана, который уже пропустил вперёд себя двух ходоков.
— Прощай, Севан… — Черепанов знал, что больше его никогда не увидит.
Дорога к разгадке
Громкий сигнал автомобильного гудка заставил Павла отпрыгнуть в сторону. Во что превратилась Москва! Улей! Машины совершенно новых моделей вытеснили с её улиц старьё, которое в революцию и в Гражданскую возило и людей, и грузы в одном и том же кузове. А вот эта невиданная техника, которая берёт электричество из проводов! И не трамвай, и не похожа на автобус! В двадцать первом году её ещё и не изобрели, наверно.
Посреди больших перекрёстков были установлены круглые тумбы, на которых стоял регулировщик — поток транспорта был уже настолько плотным, что требовалось его упорядочивать. Москвичи по пешеходным переходам и тротуарам спешили по своим делам, озабоченные и деловые.
Столица гудела сигналами, шелестела шинами и жила даже под землёй. Метрополитен Павла потряс своей роскошью и техническим устройством. Первый шаг на движущуюся лестницу он смог сделать не сразу, а постоял некоторое время, глядя, как это делают москвичи. Гранитные стены, колонны, статуи и барельефы, массивные светильники и аккуратные поезда — это всё было очень необычно.
«А ведь эти все люди даже не догадываются, каково оно — лес валить в лагере, баланду жрать из тухлятины, за корку хлеба убиваться на выполнении нормы… Другой мир здесь», — подумал Павел Черепанов, глядя на безразличные лица пассажиров поезда метро, который следовал в Сокольники.
«Черепанова — 2 р.» — было написано под одной из пяти кнопок звонка, которые облепили слева дверь коммунальной квартиры № 8. Павел оправил ватник, поправил шапку, как будто ему предстояла встреча с начальником лагеря, и два раза нажал на кнопку.
Дверь некоторое время не открывалась, но за ней явно был слышен шум, издаваемый жильцами. По всей видимости, два звонка было не в их адрес, потому и не открывали. Павел позвонил ещё два раза и услышал отчётливый крик внутри: «Полина, ну к тебе же!» и в ответ: «Бегу, бегу!»
Этот голос он не слышал семнадцать лет! Голос снился ему по ночам, он разговаривал с ним, спрашивал, как дела, и просил не молчать. Этот голос поддерживал его, когда было очень тяжело, и не позволял сдаться, опустить руки и дать слабину. Павел часто представлял себе встречу с женой и больше всего боялся увидеть рядом с ней детишек и мужа. Боялся, что дверь перед ним закроется со словами: «Прости, я думала, что ты уже не вернёшься». Эти свои сомнения он всячески отбрасывал в сторону, но знал, что если так получится, то простит и уйдёт.
Дверь открылась, и Полина охнула от неожиданности.
— Ну, вот и свиделись… — всё, что смог выдавить из себя Павел. Она повисла на нём, уткнувшись в холодный бушлат, и заплакала навзрыд.
— Поль, Полечка, здравствуй, моя любимая, я вернулся…
А она ничего не могла сказать, она плакала.
— Я с пустыми руками, понимаешь, оттуда гостинцы не привезти… Ты… ты сама дома? — этот вопрос он должен был задать.
— Конечно, сама, а ты что подумал? Что ты подумал, дурачок? Я же ночей не спала, тебя ждала. Всё искала, всё писала, каждый свой новый адрес тебе писала… а от тебя ничего…
— Да нельзя мне было отправлять почту. Часто писала?
— Да каждый месяц почти…
— Мне дали только одно твоё письмо, с этим адресом. Сжалились, наверно…
— Есть Боженька на свете, всё-таки есть… Да что ж мы тут стоим? — Полина поправила полотенце, которым была обмотана мокрая голова.
— Пойдём, пойдём домой, — взяла его под руку и потащила в комнату.
Соседи по квартире стали шушукаться на кухне, услышав их этот разговор. «А Полька дождалась-таки, счастливая… Да, молодец девка, не сдалась, верила, вот воздалось ей за терпение и эту веру… А ты руки сложила… И твой вернётся…» — «Ой ли?» — заголосила одна из женщин, которая каждый месяц тоже писала письма.
Поля прибежала на кухню, где доваривались её щи, со светящимся видом:
— Девочки! Вернулся! Вернулся, девочки!
Та, которая сидела в углу и утирала уголком передника слёзы, прошептала, не поднимая головы:
— Счастливая…
— Да! Сегодня я счастливая! А завтра ты будешь счастливая! Всё будет! Вот так откроется дверь, а там твой Иван. Главное — сознание не потерять! Девочки, всё будет хорошо, нужно ждать и верить! — Полина подхватила горячую кастрюлю и убежала к себе.
Как пахнет домашняя еда, любимая женщина и дом? Если бы счастье имело запах, то он был бы именно таким. Капуста в щах была несказанно вкусной, и кусок мяса парил на тарелке, источая давно забытый аромат.
Павел ел уже вторую тарелку вприкуску со свежим чёрным хлебом. Это был совершенно не тот хлеб, который он ел в лагере. Это был мягкий, пахучий, совершенно не липкий хлеб. Такой хлеб ели на свободе.
Полина не умолкала, рассказывая мужу о своих годах без него. О том, как искала, о том, как жила, о детском доме, только о случае с грузином умолчала. Сказала, что даже высокие руководители пытались ей помочь. Оттуда и узнала о побеге:
— А скажи, Паш, зачем ты бежал? Ко мне?
Павел выпил рюмочку, которую она перед этим наполнила, и зло так сказал:
— Это было ровно четырнадцать лет назад. Теперь я понимаю, что кому-то было нужно, чтобы я в лагере застрял. Не бегал я, Поля. Мой старый харьковский знакомый — товарищ Ремизов — благодаря этому эпизоду продлил мою командировку в заключении. А я, дурачок, поддался на провокацию. Ровно четырнадцать лет назад… Тоже в апреле.
«Ты сейчас сделала самую большую ошибку в своей жизни! Теперь я точно найду твоего муженька!» Много раз она вспоминала эту фразу товарища Енукидзе и не могла простить себе того легкомыслия. Много раз она укоряла себя в том, что, возможно, навредила, — и теперь всё сложилось! Да, навредила, да, стала причиной ещё стольких лет разлуки с любимым Пашкой…
— Прости меня, прости, Полечка! — бросился успокаивать её Павел, посчитав, что она своими слезами отреагировала на его резкий тон.
— Это я должна просить у тебя прощения, любимый… — И она рассказала ему о той встрече в квартире Енукидзе и о его словах вслед.
— Если бы не моя глупость, если бы не моя наивность, всё было бы иначе. Гораздо лучше было бы.
— Забудь это всё как страшный сон. — Павел гладил её по щекам, вытирая слёзы. Ты отказала, и получилось так, как получилось, но если бы ты тогда согласилась, результат в отношении меня был бы точно такой же. И как бы ты потом с этим жила?