Эти люди, объединённые общим горем, понимали, что платят очередную дань подземелью. Так же, как и их отцы, как и их деды, они плакали над погибшими, но знали, что всё равно, когда закончатся спасательные работы в аварийной лаве, они опустятся туда снова и ничто не изменит их жизнь.
Как обычно в таких случаях, штаб ликвидации аварии вывесил список тех, чьи жетоны остались на поверхности. Здесь было теснее всего. Одни, пробежав глазами фамилии, как бы стесняясь, что не нашли в нём своих, тихонько крестились и отходили в сторону со слезами счастья. Другие, увидев фамилию, подтверждавшую самые худшие мысли, впадали в отчаяние, умоляя Всевышнего вернуть на поверхность мужа. Или сына. Или обоих. Это было страшнее всего. Такие жены и матери либо падали тут же, теряя землю под ногами, либо в бессильной ярости колотили закрытые двери ненавистной шахты, как будто она, проклятая, вернёт им самых родных людей в страхе перед гневом человеческим.
Жёлтые автобусы горноспасательной службы — эти ненавистные вестники горя — выстроились в ряд и только добавляли трагизма. Бабоньки, подходившие на шахтный двор, видели их краснополосые бока и понимали, что раз столько их наехало, то беда внизу большая. Скорые реанимобили лимонного цвета также выстроились в ряд в сторонке, экипажи их с надеждой смотрели на выход, им теперь хотелось иметь на своём борту больных, как это не казалось странным… Если в «скорую» попал, значит, жив ещё…
Смена за сменой горноспасатели ходили вниз, разведка докладывала ситуацию в штаб, но на шахтный двор перепадали скупые вести: взорвался метан, обвал, 23 человека в лаве, горение в эпицентре взрыва, разрушения сильные.
Василия Матвеева вынесли первым. Накрытый одеялом, он не понимал, что происходит, потому что весь состоял из боли. Она была везде, но, похоже, начала отступать, так как он пришёл в себя. Ещё под землей ему оказали первую помощь, укололи обезболивающее, перелом или переломы были очевидны и без рентгенаппарата — уж очень неестественно выглядела его правая нога, голова была окровавлена вместе с осколками каски и коногонки — шахтёрского фонаря.
Шёпот пронесся волной по толпе земляков: «Жив Василий, слава богу… Счастливый он всё же…» И снова зарыдали женщины, которые никак не хотели представить себя вдовами.
— Мой-то где трудился, когда рвануло, Вась? — чьи-то заплаканные глаза с мольбой смотрели на покрытое кровью и грязью лицо Матвеева, но Кондратьевич не мог разлепить обожжённые губы и виновато улыбнулся уголком рта: «Не знаю я. Не помню. Простите». Наверное, его поняли правильно.
— Товарищи, пропустите, пропустите, он не может говорить, он только что в себя пришёл…
Голубое небо сменилось белым потолком реанимобиля, потом и без того разрывающаяся от боли голова раскололась на несколько частей от воя сирены, лица врачей склонились над Кондратьичем, и он поплыл… Только на сей раз на душе было спокойней. Его теперь спасут. Точно спасут.
* * *
Ожоговый центр областной больницы был хорошо оснащен. Страна не жалела денег на оборудование отделения, в котором спасали выживших в аду. Светлые свежевыкрашенные стены, современные каталки, двери, не издающие ни единого скрипа, — это всё резко контрастировало с темнотой подземелья, грюканьем электровоза и звуками, которые издавала закрывающаяся клеть.
Василий Кондратьевич снова пришёл в себя уже на специальном матрасе в палате ожогового отделения. Он лежал голый, обработанный какой-то пеной, нога была опутана железными скобами, а голову сдавливала тугая повязка. Глаза болели уже не так резко, свет в лицо не бил, а лился откуда-то из кармана в потолке и был мягко-жёлтого цвета.
«Я жив, это точно», — Кондратьич констатировал самый радостный на данный момент факт.
Мозг, раскалываясь от боли, всё же дал несколько команд телу. Для начала нужно удостовериться, что всё на месте. Поднять голову Матвеев, правда, не смог.
«Так. Правая рука», — пальцы пошевелились, подтвердив, что они и всё, что соединяет их с телом, на месте.
«Левая», — хорошо… болит, но работает.
«Правая нога…», — ух, ты… Плохенько. Там непорядок.
«Ладно, болит, значит, на месте»
«Левая нога», — мозг заканчивал ревизию и остался более-менее доволен комплектацией своего уже немолодого тела. Все конечности были при нём, похоже, что нога пострадала больше всего, но как же раскалывается голова!
Слева монотонно пикал какой-то аппарат, раздражая высотой звука.
По приближающимся мягким шагам Кондратьич понял, что и у него гости.
Над ним склонилось лицо в маске, явно женское, с очень красивыми глазами. Василий Кондратьевич хватанул воздух ртом, когда вспомнил, что лежит абсолютно голый, и, наверное, густо покраснел. Знать он этого не мог, но так подумал. «Во как, в другом месте, может, и рад был бы, а тут лежу как на площади, достоинством кверху».
Маска будто прочитала его мысли и произнесла:
— Не переживайте, вас накрыли. Сейчас это не главное, не смущайтесь.
— Где я?
— В Лугани. В областной больнице.
— Что со мной?
— Ожоги около 30 процентов тела, неглубокие, перелом правой ноги и черепно-мозговая травма.
— Кто-то ещё здесь есть из ребят?
— Сергей Фролов.
— И всё?
Маска в это время с помощью тампона и длинного медицинского зажима обрабатывала ожоги на лице.
— Постарайтесь не разговаривать, так лучше будет заживать.
— И всё? Скажите!
— Пока так. Идут спасательные работы.
— И?
— Вот вы упёртый! Я же прошу! Не разговаривайте, пожалуйста. Будете отвечать только тогда, когда профессор вас о чём-нибудь спросит. Вам следует как можно меньше задействовать мышцы лица.
— Тогда догадайтесь сами, о чём я хочу спросить, и расскажите всё сразу.
— Достали 16 человек, из них пока только вы двое живы. Судьба остальных неизвестна. Чем дальше идут спасатели, тем сложнее условия. Шансов почти нет, говорят. Так что, можно сказать, вы счастливец. Вам меньше всего досталось. Фролов очень тяжёлый.
Матвеев и на этот раз выскочил из могилы. Всё-таки бережёт его какая-то сила. А вот ребята… Хорошо, если сразу. Бац — и всё… Кондратьич много раз представлял, как это — быть при памяти и знать, что ты погребён завалом. Нет, уж лучше сразу. И ещё не хотелось бы сгореть заживо. Пусть уж резко пару десятков тонн породы на голову, чтобы наверняка. И в сознание не приходить.
«Чего это я… Уже всё хорошо…» — испытавший сильную боль организм брал своё, и Кондратьич заснул…
* * *
Вот уже пятьдесят дней хамсин — жаркий ветер, несущий песок и жар из пустыни, — мучил плодородные земли великого Нила. Он дул с той стороны, куда каждый день в своей дневной ладье Манджет бог Ра, плывущий по небу, увозил солнце. Жизнь в Мемфисе (столица Древнего Египетского царства) и его окрестностях в это время замирала. Все ждали наступления первого дня месяца тота, когда священная звезда Сириус после семидесяти дней отсутствия вновь появится на небосклоне и возвестит о большом разливе. Вскоре Нил станет мутно-зелёным, а затем его высокие воды окрасятся в кроваво-красный цвет и принесут из своих верховий много ила, и всё закрутится заново — буйволы потянут мотыги, земледельцы будут идти следом, погоняя их плетью и разбрасывая семена. Вся жизнь царства зависела от того, насколько много ила принесёт река.
Хемиуну каждый год в это время обязан был явиться к великому фараону Хуфу и доложить, как продвинулись работы по возведению пирамиды. Несмотря на то что главный архитектор строительства Большой пирамиды Хемиуну был племянником ставленника бога Ра, каждый раз он ждал этой встречи с трепетом. Двадцать лет назад, когда место для строительства было выбрано на плато возле Гизы, Хуфу пожелал, чтобы его гробница была не только непревзойдённой по величию, но и надёжно защищённой от воров, которые с завидным постоянством, несмотря на все мыслимые и немыслимые проклятия и ловушки, умудрялись доставать сокровища фараонов из гробниц в долине царей. Этих людей не останавливала ни кара богов, ни перспектива жестокой расправы на Земле в случае поимки. Зная, что его творение станет целью для грешников, желающих добыть сокровища, Хемиуну задумал пирамиду так, чтобы никто не смог проникнуть в её сердце, не зная чертёжа. Свитки архитектор хранил в своём неприступном замке, в месте, известном только ему одному.
Великий фараон ждал его, чтобы познать тайну своей пирамиды.
Восемь рабов с носилками, на которых восседал Хемиуну, вышли на аллею дворца фараона. Впереди виднелись ступени и величественные колонны с вратами, за которыми суждено было побывать лишь избранным. Наместник бога Ра окружил себя исключительно проверенными людьми, в основном родственниками, и ещё (от этого никуда не деться) верховными жрецами — хранителями вековых тайн династии.
Стражи молча преградили путь архитектору, вопросительно глядя исподлобья. Леопардовые накидки через одно плечо свидетельствовали, что это не простые воины, а лучшие из лучших — личная охрана фараона.
— Хемиуну, — архитектор назвал своё имя, и стражи пропустили его.
— Великий Хуфу ждёт Вас, Хемиуну. Следуйте за мной, — слуга почтенно поклонился и повёл гостя.
Одни за другими открывались тяжёлые, высокие створки дверей, давая доступ в новые залы, каждый из которых был украшен богаче предыдущего.
В конце пути их ждали тяжёлые кедровые двери, обитые золотом, закрытые в знак того, что за ними находится нечто священное. Слуга стал вполоборота и ещё раз почтенно поклонился, указывая на вход. За всем этим пристально наблюдали стоящие по обе стороны воины.
Другой слуга раскрыл створки дверей, и перед архитектором предстал тронный зал фараона, в центре которого восседал сам Великий Хуфу, наместник бога Ра на Земле. Чуть поодаль стояли рабы, одетые в расшитые кожаные передники. Они неспешно помахивали большими опахалами, отгоняя зной от восседавшего на троне фараона. Его массивная золотая корона символизировала верховную власть Египта, но каждый вошедший сюда и так понимал, какой чести удостоен.