ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ
Мы спросили ее, где ее муж.
— Он в Америке.
— Что он там делает?
— Он получил работу царя.
— Но как еврей может быть царем?
— В Америке возможно все, — ответила она.
Мне сказали, что ирландцы всюду. Они начали выживать негров с должности домашней прислуги… Процесс принял всеобщий характер. Трудно найти слугу, который бы не был ирландцем.
I
Середина XIX века отмечена началом процесса величайшей в истории миграция народов. Сейчас трудно детально измерить ее масштабы, тем более что существовавшая в те времена статистика не в состоянии была зафиксировать все передвижения мужчин и женщин в пределах страны или из государства в государство. Еще труднее установить число сельских жителей, переселявшихся в города, жителей, мигрировавших из района в район и из города в город, пересекавших океан и вторгавшихся в пределы государственных границ, постоянно менявших место жительства. Только одна драматическая форма миграции в какой-то мере документально зафиксирована. С 1846 по 1875 годы около 9 миллионов человек покинули Европу, большинство из них ради Соединенных Штатов{124}. Эта цифра была в 4 раза больше, чем все население Лондона в 1851 году. В начале века она не могла превысить и полутора миллионов человек.
Переселение людей и индустриализация шли нога в ногу. Современное развитие мировой экономики, с одной стороны, способствовало переселению, а с другой стороны, вследствие развития техники делало его более доступным и дешевым. Кроме того, оно способствовало росту населения в мире. Массовое выселение с мест жительства в рассматриваемый нами период не было неожиданным и основывалось на предыдущем, правда, не столь широкомасштабном опыте. В 30-е и 40-е годы его уже можно было предвидеть (см. «Век революции», с. 169–179). Но то, что раньше было веселым родничком, вдруг стало бурным потоком. До 1845 года в Соединенные Штаты прибывало немногим более 100 000 человек за год. С 1846 по 1860 год среднее количество прибывших достигало четверти миллиона, за следующие несколько лет эта цифра возросла до 350 000, а в одном только 1854 году в Штаты прибыло 428 000 человек. И хотя эта цифра колебалась, разница экономических условий в родной стране и стране прибытия вела к значительному увеличению числа эмигрантов.
И тем не менее, какими большими ни казались бы масштабы миграции в это время, они выглядели достаточно скромными впоследствии. Так, в восьмидесятые годы в среднем 700–800 тыс. европейцев эмигрировали ежегодно, а после 1900 года — от 1 до 1,4 миллионов человек в год. Поэтому с 1900 по 1910 год в Соединенные Штаты прибыло несравнимо большее количество людей, чем за весь рассматриваемый нами период.
Очевидным препятствием процессу миграции были географическое условия. Не считая оставшихся со времен работорговли африканцев (теперь их продажа считалась противозаконной и перевозка негров была практически прекращена силами британского флота), большинство эмигрантов составляли европейцы, если быть более точными — жители Западной Европы и Германии. Китайцы уже находились в процессе переселения в северные и центральные пограничные районы своей империи, за пределы территории расселения народов Хэн (Нал) и из южных береговых районов — на полуострова и острова юго-восточной Азии. Количество переселившихся определить трудно. Возможно, оно было небольшим. В 1871 году в поселениях Стрэйтс (Малайский архипелаг) насчитывалось 120 000 человек{125}. После 1852 года индийцы в незначительном количестве начали переезжать в соседнюю Бирму. Возникшую после отмены работорговли брешь в эмиграционном потоке заполнили контрактные рабочие, в основном из Индии и Китая. 125 тыс. китайцев прибыли на Кубу в период с 1803 по 1874 год{126}. Именно названные поселенцы сформировали индийскую диаспору в Гайане и Тринидаде, на островах Индийского и Тихого океанов и более мелких китайских колоний на Кубе, в Перу и на британских Карибских островах. Некоторые смелые китайцы уже начали осваивать районы Америки на тихоокеанском побережье и стали причиной многочисленных шуток местных журналистов о рабочих в прачечной, поварах (они организовали китайские рестораны в Сан-Франциско во время золотой лихорадки)[129], и народных вождях, выступавших во время падения цен с лозунгами о расовой исключительности. Корабли быстро растущих торговых флотилий были полностью укомплектованы матросами-индийцами — выходцами из малых цветных народностей, проживавших в главных международных портах. Французы, производившие вербовку для колониальных войск, надеялись таким образом компенсировать демографическое превосходство немцев (этот вопрос широко обсуждался в обществе в 60-е годы). Многие из завербованных туземцев впервые попадали в европейскую среду[130].
Среди общей массы европейцев, мигрировавших с континента на континент, встречались главным образом выходцы из нескольких стран. В этот период это были в основном британцы, ирландцы и германцы, а с 60-х годов к ним присоединились норвежцы и шведы. Они в огромном количестве выезжали из своих стран, но в общем потоке эмигрантов составляли не очень большой процент, так как в то время численность этих народов в Европе была не так велика (эмигрантов-датчан было еще меньше). Так, из Норвегии в Соединенные штаты выехало ⅔ от прироста населения. В этом Норвегию превзошли только ирландцы, которые выезжали в еще большем количестве, чем составлял прирост населения в этой стране: в течение десятков лет, последовавших за Великим голодом 1846/1847 гг., поток эмигрантов из Ирландии не прекращался. Англия и Германия потеряли чуть более 10 % от общего прироста населения, но сами по себе это были очень большие цифры. С 1851 по 1870 гг. около 5,3 миллионов человек покинули Британские острова (из них 3,5 млн уехали в Соединенные Штаты, 1 млн в Австралию, 0,5 млн в Канаду). Число эмигрантов было едва ли не самым большим в мире (принимая во внимание только переезжавших с континента на континент).
В это время жители юга Италии и Сицилии, которые впоследствии заполонят большие города Америки, только начали покидать пределы своих захолустных деревень, а жители Восточной Европы, католики или православные, в основном оставались на обжитых местах. Только евреи в небольших количествах просачивались в провинциальные города, откуда они в свое время были изгнаны, а из них — уже в более крупные населенные пункты[131]. К 1880 г. русские крестьяне едва только начали переселяться на широкие просторы Сибири, в то время как большое количество крестьян поселилось в европейской части России. Их поселения вполне сформировались к 80-м годам. Поляки еще только начинали заселять территории около Рурских рудников, хотя чехи к этому же времени (1890 г.) уже потянулись на юг, в Вену. К 80-м годам относится начало Великого переселения славян, евреев и итальянцев на Американский континент. В общем немало эмигрантов ехало с Британских островов, из Германии и Скандинавии, за исключением кочующих национальных меньшинств, подобных галликанцам и баскам, часто встречаемым в испанском мире.
Большинство европейцев были сельскими жителями. То же можно сказать и об эмигрантах. XIX век был гигантским комбайном, выкашивавшим крестьян с насиженных мест. Большинство из них перебиралось в города или, по крайней мере, подальше от привычных занятий сельским хозяйством. Они ехали за счастьем в незнакомый, пугающий, но обещающий безграничные возможности новый мир, где мостовые, по слухам, были вымощены золотом, хотя потом редко кто из эмигрантов поднимал с них больше медяка. Не совсем верно, что процессы миграции и урбанизации — это одно и то же. Группы эмигрантов, большей частью немцы и скандинавы, приехавшие в Соединенные Штаты, в район Великих озер или ранние шотландские поселенцы в Канаде променяли свое нищенское крестьянское существование на более выгодное: только 10 % иностранных иммигрантов в Соединенных Штатах в 80-е годы занимались сельским хозяйством, причем многие из них — не в качестве фермеров. Как отмечал один из обозревателей по поводу капитала, необходимого для покупки и организации фермы, одно только оборудование стоило в 70-е годы 900 долларов{127}.
Нельзя игнорировать факт территориального перераспределения земледельцев в мировых масштабах, но в сравнении с тем, сколько крестьян отошло от сельского хозяйства, даже этот факт теряет свою значимость. Миграция и урбанизация шли нога в ногу, и во второй половине XIX века только Британия и промышленные районы Германии превосходили по уровню урбанизации Соединенные Штаты, Австралию и Аргентину, где эти процессы развернулись с полной силой. (К 1890 году в это число входили 20 крупнейших городов западного мира, включая 5 американских и 1 австралийский). Мужчины и женщины переезжали в города, хотя большей частью они ехали из других городов (это, конечно, касается только Британии).
Если они мигрировали в пределах страны, это не влекло за собой особых проблем. В большинстве случаев они не выезжали на далекие расстояния, а если выезжали, то дороги из сельского района в город были в то время уже хорошо протоптаны их родственниками и соседями, которые чаще всего становились уличными торговцами или сезонными рабочими. Эту привычку имели жители центральной Франции, приезжавшие на работу в Париж. Их число росло по мере того, как разворачивались строительные работы во французской столице до тех пор, пока в 1870 году они не превратились из сезонных рабочих в постоянных жителей Парижа{128}. Иногда новые пути миграции открывались в связи с развитием технического прогресса. Примером тому служат появившиеся железные дороги, перевозившие бретонцев в Париж. Здесь у ворот Монпарнаса, они, как тогда говорили, теряли последнюю надежду и пополняли число обитателей городских трущоб. Бретонские девушки потеснили обитательниц публичных домов, в качестве которых обычно выступали жительницы Лотарингии. Женщины-эмигрантки в большинстве случаев получали должность домашней прислуги или, в редких случаях, им удавалось выйти замуж за сельского парня либо найти другую работу. Реже всего эмигрировали семьи или женатые пары. В городах люди старались продолжать то дело, которым занимались в своих районах. Так, жители графства Кардиганшир в Уэльсе становились продавцами молока, куда бы они ни переезжали. Жители Оверни — продавцами топлива, если хватало знаний — они могли стать ремесленниками, если инициативы — организовать небольшое дело. Чаще всего это была торговля продуктами питания или напитками. Во всех остальных случаях существовало два вида работ, не требовавших особых знаний или навыков — строительство и транспортные перевозки. В Берлине в 1885 году иногородними были 81 % работавших в сфере обеспечения столицы продуктами, 83,5 % работавших в строительстве и более 80 % — занятых транспортными перевозками{129}. И хотя у них вряд ли был шанс получить более квалифицированную работу, за исключением тех, кто обучался какому-либо ремеслу у себя на родине, они все же жили немного лучше, чем беднейшие слои коренного населения городов. Самая страшная и скользкая пучина нищеты затягивала все больше местных жителей, чем иммигрантов. В наше время в сфере фабричного производства большинства крупных столиц все еще задействовано не так много иммигрантов.
Большинство узкоспециализированных промышленных предприятий можно было встретить в небольших по размеру, но быстрорастущих городах или даже деревнях и маленьких городишках. Здесь в основном процветали текстильные предприятия и рудники. Потребность в женщинах на подобного рода предприятиях была невелика, не считая текстильных фабрик, а на долю мужчин оставался неквалифицированный и низкооплачиваемый труд.
Те, кто пересекали границы государств и океаны, встречались с гораздо большими трудностями. Эти трудности не были связаны с незнанием иммигрантами языка тех стран, в которые они переселялись. По существу большая часть переселенцев с Британских островов не испытывала языковых трудностей. Эта проблема могла возникнуть только у тех, кто мигрировал в пределах многонациональных империй центральной и восточной Европы. Тем не менее, не принимая в расчет языковых проблем, эмиграция остро поставила вопрос о национальном самосознании (см. главу 5). Должны ли были те, кто поселялся в новой стране, рвать все связи со своей исторической родиной, а если должны, то кто захочет это сделать? Этот вопрос не возникал у тех, кто селился в колониях своих государств, кто мог продолжать оставаться англичанином или французом в Новой Зеландии или Алжире, продолжая считать своим домом страну, где он родился. Проблема касалась в основном Соединенных Штатов, которые с радостью принимали иммигрантов, но при этом заставляли их превращаться в англоговорящих жителей Америки, причем как можно скорее. Обосновывалось это тем, что любой трезвомыслящий гражданин не может не желать стать американцем. Действительно, в основном так оно и было.
Перемена гражданства совсем не означала разрыва с исторической родиной. Даже наоборот. Обычные эмигранты, сплотившиеся в незнакомом для них окружении, которое приняло их довольно холодно, и где воинствующая ксенофобия по отношению к «невеждам» была реакцией коренных американцев на приток умирающих с голода ирландских беженцев в 50-х гг., естественно, искали помощи со стороны тех, кто был к ним ближе всех — своих соплеменников. Америка, которая учила их английскому языку на примере простейших предложений: «Я слышу свисток. Я должен спешить», была не обществом, а способом зарабатывать деньги[132].
Иммигранты первого поколения, как бы рьяно они ни пытались приспособиться к новым условиям жизни, жили в своеобразных гетто и моральную поддержку могли получить, только опираясь на старые условия жизни, подобных себе эмигрантов и память о родине, которую они так легко предали. Недаром улыбчивые ирландцы дали возможность разбогатеть богемным чернорабочим, которые как раз собирались сделать бизнес в области современной популярной музыки в городах Соединенных Штатов. Даже процветающие нью-йоркские финансисты — евреи Гугенхеймы, Кохи, Сацы, Селихманы и Лехманы, имевшие все, что можно было купить за деньги в Соединенных Штатах, то есть практически все, не были в полном смысле американцами и не чувствовали себя так, как, скажем, Вертеймштейны в Вене, считавшие себя австрийцами, Блейкроттеры в Берлине, считавшие себя немцами, и даже многонациональные Ротшильды в Лондоне и Париже, считавшиеся англичанами и французами. Они оставались немцами и одновременно были американцами. Они учили немецкий, говорили и писали по-немецки, часто посылали своих детей учиться на бывшую родину, вступали в немецкие общества и спонсировали их{130}.
Эмиграция подняла массу более мелких материальных проблем. Как только люди становились эмигрантами, им приходилось решать, куда ехать и что делать. Кому-то надо было добраться в Миннесоту с отдаленного норвежского фьорда, кто-то хотел попасть в страну Великих озер, Висконсин из Померании или Бранденбурга, а кто-то стремился в Чикаго из захолустного городка в Керри. Сами по себе цены не являлись непреодолимым препятствием, хотя, конечно, условия путешествия четвертым классом через океан, особенно во времена, последовавшие за ирландским голодом, были ужасны, если не сказать — убийственны. В 1885 году пассажирский билет эмигранта из Гамбурга в Нью-Йорк стоил 7 долларов (судоходные линии из Саутгемптона в Сингапур, обслуживающие торговцев более высокого класса, снизили оплату с 110 фунтов стерлингов в 50-е годы до 68 фунтов стерлингов в 80-е годы){131}.
Цены за проезд были низкими не только потому, что пассажиры из низших слоев общества, по общепризнанному мнению, вряд ли нуждались в лучших условиях, чем перевозимая скотина, и, по счастью, занимали меньше места, или даже в связи с улучшением путей сообщения, но в основном по экономическим причинам. Эмигранты были выгодным грузом. Возможно, для многих из них цена билета до конечного пункта путешествия — Гавра, Бремена, Гамбурга и Ливерпуля, была гораздо выше, чем реальная стоимость путешествия через океан.
Несмотря на это, бедным не по силам было раздобыть большие суммы денег, хотя при этом им удавалось скопить немного денег и вместе с жалованьем послать их из Америки или Австралии ближайшим родственникам на бывшую родину. Эти небольшие суммы превращались в результате в большой поток денежных переводов, шедших из-за границы, так как эмигранты, не привыкшие тратить деньги в таких количествах, как это было принято в их новых странах, были рачительными экономами. Так, одни ирландцы в начале 50-х годов выслали на бывшую родину от 1 до 1,7 млн фунтов стерлингов{132}. В тех случаях, когда родственники не могли оказать финансовую помощь, за дело брались посредники по найму рабочей силы, которым подобная помощь была финансово выгодной. Там, где, с одной стороны, наблюдалась большая нехватка в рабочей силе (или земле)[133], а с другой стороны, безразличие выезжающих к условиям избранной страны и огромные расстояния между этой страной и бывшей родиной, агенты и вербовщики наемных рабочих процветали.
Эти люди зарабатывали деньги тем, что направляли человеческое стадо в руки судостроительных компаний, нуждавшихся в рабочей силе, железнодорожных компаний, заинтересованных в том, чтобы заселить пустующие территории, владельцев рудников и фабрикантов железных изделий и других работодателей, которым требовалась дешевая рабочая сила. За свою посредническую деятельность они получали деньги от работодателей и гроши от потерявших надежду беспомощных женщин и мужчин, которые вынуждены были пересечь половину незнакомого континента для того только, чтобы сесть на корабль, перевозивший их через Атлантический океан: из Центральной Европы в Гавр или вдоль Северного моря и через дымные долины Пеннинских гор в Ливерпуль. Следует признать, что посредники пользовались беззащитностью, вынужденной непритязательностью людей, хотя жесткие требования контрактного труда и отработки долгов к этому времени уже ушли в прошлое, за исключением разве что индийцев и китайцев, плывших за границу работать на плантациях. (Это не означает, что не было массы наивных ирландцев, совершенно зря плативших неким «друзьям» из покинутой ими страны за привилегию устройства на работу в новом мире). В целом посредничество по найму рабочей силы процветало бесконтрольно, не считая небольшого наблюдения, установленного за условиями перевозки пассажиров на кораблях после устрашающей эпидемии конца 40-х годов. В глазах общественности это были влиятельные люди. Буржуазия середины XIX века считала, что континент перенаселен бедняками. И чем больше их уедет за границу, тем лучше будет для них самих, потому что у них появится возможность улучшить условия своей жизни, и для тех, кто остается, потому что рынок рабочей силы станет менее заполненным. Различные благотворительные общества, в том числе и тред-юнионы[134], организовывали субсидирование эмигрантов из числа своих членов и клиентов как единственную практическую возможность покончить с нищетой и безработицей. А тот факт, что большинство быстроразвивающихся промышленных стран, подобно Британии и Германии, также были экспортерами людей, казалось, оправдывал это убеждение.
На самом деле, как сейчас считают, оно было ошибочным. По зрелому размышлению экономика стран, высылавших людей, выиграла бы больше, используя принадлежавшую ей рабочую силу, нежели чем избавляясь от нее. Экономика стран Нового Света, наоборот, неизмеримо выиграла за счет выезда людей из Старого Света. То же можно сказать и о самих эмигрантах. Худший для них период бедности и эксплуатации в Соединенных Штатах наступил уже после рассматриваемого нами времени.
Почему люди эмигрировали? Большей частью вследствие экономических причин. Иначе говоря потому, что были бедными. Несмотря на политические гонения, наступившие после 1848 года, политические и идеологические беженцы составляли лишь небольшой процент среди общей массы эмигрантов, даже в 1849–1854 гг. Правда, одно время радикалы из числа беженцев контролировали половину немецкоязычной прессы в Соединенных Штатах и использовали ее как рупор для обвинений в адрес своей страны, поощрявшей эмиграцию{133}. Рядовые политические беженцы вскоре осели за границей, как и большинство неидеологических иммигрантов, направив свою революционную энергию в новое русло борьбы с рабством. Эмиграция членов религиозных сект, искавших страну, где они смогли бы свободно претворять в жизнь свои довольно странные идеи, уже не имела такого значения, как в первой половине прошлого века. Возможно, это было связано с тем, что в то время викторианские правительства довольно терпимо относились к сектантству, хотя, вероятно, и не испытывали удовольствия от посещения британских и датских мормонов, чья склонность к полигамии создавала ряд определенных проблем. Что касается Восточной Европы, то масштабная антисемитская кампания, ставшая толчком к массовой эмиграции евреев, была еще впереди.
И все-таки — почему люди эмигрировали? Чтобы избежать нищенского существования у себя на родине или в поисках лучшей жизни за границей? По этому вопросу велись долгие и довольно безрезультатные споры. Нет сомнений в том, что чаще эмигрировали малообеспеченные слои населения и что причиной этого в основном было ухудшение условий жизни. Так, из Норвегии чаще эмигрировали ремесленники, чем фабричные рабочие, а впоследствии, когда парусные лодки сменили пароходы и быстроходные суда, к ним присоединились оставшиеся без работы моряки и рыбаки. Правда и то, что в это время сама возможность лишиться своих корней представлялась страшным и пугающим выходом для большинства людей, только какие-то чрезвычайные обстоятельства могли заставить их подняться с насиженных мест и уйти в неизвестность. Например, фермер графства Кент в своем письме из Новой Зеландии благодарил своих бывших собратьев-фермеров, которые заставили его уехать после закрытия Союза сельскохозяйственных рабочих. В эмиграции, по его словам, он устроился гораздо лучше, но если бы не это досадное происшествие, он бы сюда никогда не приехал.
Тем не менее, массовая эмиграция вошла в привычную жизнь людей, и теперь, когда любой ребенок в графстве Килдер имел какого-нибудь двоюродного брата, дядю или родного брата, уже поселившегося в Австралии или Соединенных Штатах, процесс разрыва с родиной стал обычным делом. Причиной отъезда, причем необязательно безвозвратного, мог стать простой расчет, а не какие-либо удары судьбы. Если распространялся слух, что в Австралии нашли золото, а в Соединенных Штатах пустует множество высокооплачиваемых рабочих мест, поток эмигрантов мог увеличиваться. И наоборот, процесс эмиграции затормозился после 1873 года, когда экономика Соединенных Штатов находилась в кризисе. И все же нельзя отрицать того, что первая волна эмиграции нашего времени, которая относится к 1845–1854 гг., была в основном бегством от голодной жизни и проблем перенаселения на свободные земли, большей частью из Ирландии и Германии, дававших в эти годы 80 % эмигрантов, пересекавших океан.
Процесс миграции не обязательно был постоянным. Эмигранты, хотя и трудно сказать в каком количестве, мечтали о том, чтобы скопить денег за границей и вернуться богатыми и уважаемыми в свои родные деревни. Значительное число — от 30 до 40 % эмигрантов — именно так и поступали, хотя причины этого были совсем противоположными — им не по душе пришелся Новый Свет или они не могли ужиться в новой обстановке. Некоторые из них эмигрировали повторно. По мере совершенствования путей сообщения рынок рабочей силы, на котором особым спросом пользовались люди, владевшие ремеслом, расширялся до тех пор, пока не захватил весь индустриальный мир. Список лидеров британского ремесленного союза этого времени пестрит именами тех, кто выезжал на временную работу в Соединенные Штаты или какие-либо другие заморские страны, точно так же, как до этого они могли временно работать в Ньюкасле или Барроу. Теперь появилась возможность даже для временных сезонных рабочих, эмигрировавших из Италии и Ирландии в качестве сборщиков урожая или строителей железных дорог, пересекать в поисках работы океан.
Фактически расширение потока миграции было связано с тем, что в него вливались временные эмигранты — сезонные рабочие и просто бродяги. В распространении этих эмигрантов не было ничего нового. Жнецы, бродяжничавшие квалифицированные рабочие, лудильщики, уличные торговцы, каменотесы, ломовые извозчики довольно часто встречались еще до времен промышленной революции. Тем не менее быстрое и широкомасштабное распространение новой экономики неизбежно повлекло за собой спрос на рабочую силу, а значит, и появление новых типов подобных бродяг.
Возьмем, к примеру, символ индустриальной революции — железную дорогу. Посредники по найму рабочей силы, работавшие на железнодорожные компании, ездили по всему миру, а вместе с ними передвигался штат мастеровых, квалифицированных рабочих и рабочей элиты (в основном британского и ирландского происхождения). Иногда они во благо себе оседали в какой-нибудь зарубежной стране и их дети становились, например, англо-аргентинцами[135], а иногда они кочевали из страны в страну, подобно нефтепромышленникам наших дней, правда, их насчитывается гораздо меньшее количество. Так как строительство железных дорог велось повсюду, их владельцы не могли рассчитывать исключительно на местную рабочую силу. В результате этого возникали группы кочующих рабочих (в Британии они были известны как navvies, т. е. чернорабочие). Эти группы все еще являются характерной чертой железнодорожного строительства по всему миру. В большинстве промышленных стран их набирали из представителей маргинальных и низших слоев населения, из числа тех, кто готов был выполнять тяжелую работу за хорошую плату в любых условиях, для того чтобы потом пропить ее или проиграть в карты, не думая о будущем. Ведь те же моряки всегда имели возможность наняться на другой корабль, а кочующие землекопы — принять участие в строительстве очередного грандиозного объекта, когда тот, где они работали, будет закончен. Свободные люди на задворках цивилизации, приводящие в ужас респектабельных дельцов всех мастей, мужественные герои народного фольклора, — они играли ту же роль что и моряки, что рабочие на рудниках и старатели. И хотя их зарплаты были выше, у них не было надежды на благосклонность фортуны, питавшей им подобных.
В районах с традиционно аграрным строем экономики бродячие рабочие были связующим звеном между сельской и индустриальной сферами жизни. Организованные постоянные группы или команды по типу сезонных сборщиков урожая, подчинявшиеся выбранному бригадиру, который оговаривал сроки работ и распределял полученную выручку, нищие крестьяне из Италии, Хорватии и Ирландии исколесили вдоль и поперек не один континент и даже пересекали океан, чтобы предоставить свои рабочие руки в распоряжение строителей городов, фабрик и железных дорог. На равнинах Венгрии подобного рода миграция началась с 50-х годов. Менее организованные крестьяне всегда с презрением относились к завышенным требованиям контрактов, жесткой дисциплине и послушанию этих тружеников, их готовности работать за низкую плату.
И все же будет недостаточно просто бросить взгляд на процесс роста тех, кого Маркс назвал «легкой кавалерией» капитализма. Надо принять во внимание и проанализировать коренные отличия, существовавшие между самими странами, или точнее говоря, между Старым и Новым светом. Экономическая экспансия привела к повсеместному созданию «границ». В некотором смысле поселения, возникавшие в районе рудников, подобные Gelsenkirchen в Германии, население которых выросло с 3,5 тысяч человек до 96 тысяч человек в период 1858 по 1895 гг., можно назвать «Новым светом» в сравнении с Буэнос-Айресом и индустриальными центрами Пенсильвании. Что касается Старого света, то здесь потребность в кочующем населении удовлетворялась в основном за счет создания относительно немногочисленных групп временных мигрантов, если не считать крупных портов и больших городов, традиционно являвшихся центрами постоянно меняющегося населения. Возможно это было связано с тем, что жители Нового света рано или поздно оседали в месте появления какого-нибудь поселения, принадлежавшего какому-либо многофункциональному товариществу. Это чаще всего случалось в редко населенных районах или за пределами границы расселения, где существовала потребность в кочующих группах рабочих и где эти свободно передвигавшиеся труженики создавали впечатление сплоченной организации или по крайней мере были более «заметны». Старый свет кишел пастухами и каменотесами, но никто не привлекал к себе столько внимания, сколько «ковбои», хотя и их австралийские собратья — кочующие погонщики овец, и другие сельские рабочие из глубинки, тоже давали повод к появлению различных местных мифов.
II
Миграция была единственным доступным способом путешествия для бедных. Средние и богатые слои общества довольствовались туризмом. Туризм был порождением железных дорог, пароходостроения и скоростной почтовой связи, поскольку почтовая открытка, изобретение этой эпохи и до сих пор остается его неотъемлемой частью. (Почтовая связь была систематизирована с появлением Международного почтового союза в 1869 году). Бедняки, жившие в городах, путешествовали по необходимости и очень редко ради удовольствия, за исключением любителей небольших пеших походов. Автобиографии самосовершенствовавшихся бродячих мастеровых викторианской эпохи наполнены свидетельствами об их бесконечных переходах по стране. Бедняки, жившие в сельской местности, вообще не путешествовали из удовольствия, сочетая развлечения с делами на рынках и ярмарках. Аристократы, отправляясь в путешествия, руководствовались не столь банальными причинами, но этот туризм значительно отличался от того, к которому мы привыкли в наше время. Состоятельные семьи выезжали на определенное время в загородные дома, прихватив с собой целый штат слуг и повозки с багажом, — все это напоминало выступление маленькой армии. (Например, отец князя Кропоткина обычно отдавал своей жене и крепостным приказы в военном стиле). На какое-то время этим семьям требовалось осесть в центре общественной жизни, как, например, одной латиноамериканской семье, которая, по сообщению «Guide de Paris» от 1867 г., привезла с собой 18 вагонов багажа. Традиционный «Гранд-тур» молодого аристократа не имел ничего общего с туризмом в капиталистическую эпоху: их не связывал даже «Гранд-отель», который, во-первых, тогда только строился, а во-вторых, потому, что аристократ никогда бы не унизился до того, чтобы остановиться в гостинице.
Индустриальный капитализм породил две новые формы приятного путешествия — туризм или летние каникулы для буржуа и однодневный выезд за город на каком-нибудь виде транспорта для средних классов. Такие выезды были очень распространены в Британии. Оба вида путешествия появились с изобретением и распространением парового транспорта. Впервые в истории стали возможными регулярные и безопасные путешествия большого количества людей с багажом в любые районы мира, в том числе и по воде. В сравнении с дилижансами, которые легко могли быть ограблены бандитами где-нибудь в отдаленных районах, поезда были абсолютно безопасными, даже в пользующихся дурной славой областях Испании и Балкан. Исключение составлял только американский Запад.
Однодневный выезд представителей средних классов, если не считать пароходные экскурсии, был полностью порождением 50-х годов, или, говоря точнее, Всемирной выставки 1851 г., когда толпы туристов устремились в Лондон полюбоваться на обещанные чудеса. Это массовое путешествие стало возможным благодаря железной дороге, обеспечившей, помимо всего прочего, льготный проезд. Оно было организовано членами многочисленных местных обществ и сект для своих же членов. Томас Кук, чье имя в последующие 25 лет станет символом организованного туризма, начинал свою карьеру в качестве устроителя подобных экскурсий, которые он превратил в 1851 г. в широкомасштабный бизнес. Многочисленные международные выставки (см. главу 2), привлекали огромные толпы зрителей, а начавшаяся реконструкция столичных городов побуждала провинциалов к тому, чтобы собственными глазами увидеть эти чудеса. Следует еще немного остановиться на проблеме массового туризма в это время. Он все еще не выходил за рамки коротких туров, с довольно жестким по сегодняшним мерка графиком, которые привели к расцвету индустрии сувенирной продукции. Владельцы железных дорог в большинстве своем были мало заинтересованы в перевозках пассажиров третьим классом, хотя правительство вынуждало их обеспечить хотя бы установленный минимум посадочных мест. Только после 1872 года массовые перевозки стали приносить железнодорожным компаниям 50 % от общей прибыли, и как только передвижение в поездах третьим классом стало широко доступным, отпала необходимость в организации специальных экскурсионных поездов.
Средний класс относился к путешествиям со всей серьезностью. Самым распространенным видом путешествий был семейный выезд на летние каникулы, а самые богатые и заевшиеся отправлялись поправлять свое здоровье на воды. На конец XIX века приходиться расцвет водных курортов, расположившихся на британском побережье и в горах в глубине континента. (Хотя Биарриц был модным курортом уже в 1860 году благодаря покровительству Наполеона III, а художники-импрессионисты проявляли явный интерес к пляжам Нормандии, буржуазия центральных частей Европы все еще настороженно относилась к соленой воде и солнечным ваннам). К середине 60-х годов у средних классов уже вошло в привычку выезжать в период отпуска на море, что неожиданно сыграло на руку землевладельцам, которые, воспользовавшись любовью публики к вечерним променадам по морскому побережью, обустроили пляжи и стали получать приличный доход от ранее нерентабельных участков скалистой земли и побережья. Подобный отдых был прерогативой средних слоев общества. Курорты для рабочих не имели столь важного значения, до 80-х годов, и представители аристократии и мелкопоместного дворянства вряд ли сочли бы пребывание в Борнмуте (где оказался французский поэт Верлен) или в Вентноре (где совершали прогулки Карл Маркс и Тургенев) подходящим времяпрепровождением на период отпуска.
Континентальные курорты, среди которых британские пользовались особой популярностью, были гораздо более модными и поэтому здесь можно было встретить фешенебельные гостиницы и развлечения, рассчитанные на состоятельных клиентов, как, например, казино и публичные дома самого высокого класса. Виши, Спа, Баден-Баден, Э-ле-Бен, и, помимо них, огромные международные курорты, принадлежавшие монархам из династии Габсбургов — Гаштайн, Мариенбад, Карлсбад, были для Европы XIX века тем же, что и Бат для Англии XVIII века. Это были места сбора фешенебельной публики, оправдывавшей свое пребывание здесь питьем противной минеральной воды из источников или погружением в ванны с непонятной жидкостью под присмотром благожелательного врача[136]. Тем не менее больная печень была весомым аргументом, и минеральные источники притягивали к себе как магнитом богачей неаристократического происхождения и представителей средних классов, чья любовь к обильной еде и питью усугублялась принадлежностью к процветающей прослойке общества. В конце концов доктор Кугельман рекомендовал лечение в Карлсбаде такому несколько нетипичному представителю средних классов, как Карл Маркс, который, боясь быть узнанным, зарегистрировался как «неофициальное частное лицо», пока не обнаружил, что оставаясь доктором Марксом, он мог бы сэкономить в дорогостоящем «Куртаксе» кучу денег{134}. В 40-е годы некоторые подобные курорты возникли из деревень. Еще в 1858 году в путеводителе Мюррея Мариенбад описывался как «сравнительно недавно возникший курорт», а по поводу Гаштайна говорилось, что в нем всего 200 гостиничных мест. А в 60-х годах это были уже процветающие курорты.
Sommerfrische и Kurort существовали для средних буржуа. Традиционалисты во Франции и Италии до сих пор считают, что ежегодная эпидемия болезней печени была буржуазным изобретением. Ехать за мягким ласковым солнцем можно было, скажем, зимой на Средиземное море. Лазурный берег был открытием лорда Брогхэма, политика-радикала, чье каменное изваяние до сих пор возвышается над Каном. Несмотря на то, что русские аристократы и дворяне были здесь самыми прибыльными посетителями, сохранившаяся в Ницце надпись «Английский бульвар» указывает на то, кто был первооткрывателем этого прибежища для любителей тратить деньги. «Отель де Пари» был построен в Монте-Карло в 1886 году. После открытия Суэцкого канала и особенно после того, как была проложена железная дорога, тянувшаяся до берегов Нила, Египет стал местом отдыха для тех, кому была противопоказана сырая северная осень и зима. Здесь удачно соединились преимущества климата, экзотика, памятники древних культур и пока еще неофициальное европейское господство. Неутомимый Бедейкер выпустил свой первый путеводитель по этой стране в 1877 году.
Если бы вы поехали летом на Средиземное море разве что только полюбоваться памятниками искусства и архитектуры, тогда бы вас сочли еще не вполне сумасшедшим. Только XX век, с его поклонением солнечным ваннам и загорелой коже, сделал возможным такие путешествия. Лишь несколько мест на карте, например, Неаполитанская бухта и остров Капри, пользовавшиеся покровительством русской императрицы, были признаны подходящими местами для жаркого сезона. Умеренные цены 70-х годов говорят о том, что туризм находился на начальной стадии своего развития. Богатые американцы, независимо от того, больные или здоровые, а еще точнее — их жены и дочери — проложили туристические пути в центры европейской культуры. Впрочем, уже к концу рассматриваемого периода относятся первые образцы построек летних резиденций для миллионеров, которые создавались по специальным заказам. Они разместились вдоль побережья Новой Англии. Богатые люди в тропических странах предпочитали строиться в горах.
Мы должны провести различие между двумя видами отдыха: длительным зимним или летним выездом и обычным туром, который со временем стал практичной и быстрой формой отдыха. Как всегда, самым большим спросом пользовались романтические пейзажи и памятники культуры, но к 60-м годам британцы (и здесь, как всегда, первые) направили свою страсть к физическим упражнениям в горы Швейцарии, где впоследствии они организовали лыжный туризм. Альпийский Клуб был основан в 1858 году, а в 1865 году Эдуард Вимпер покорил вершину Маттерхорна. По непонятным причинам, такой активный отдых в живописном окружении пришелся по душе англосаксонским интеллектуалам и либеральным преподавателям (возможно, не последнюю роль в этом сыграла сплоченная компания крепких и статных местных гидов). Теперь альпинизм наряду с долгими прогулками по сельской местности стал неотъемлемой частью жизни профессоров Кембриджа, высших государственных чиновников, школьных учителей, философов и экономистов. Что касается менее активного отдыха, то разработку туристических маршрутов взял на себя Томас Кук и солидные путеводители, вышедшие в это время, причем первый в этом роде «Путеводитель Мюррея» вскоре заслонил многотомные издания для туристов, эти немецкие «бедеккеры», изданные на нескольких языках. Туристические поездки обходились недешево. В начале 70-х годов шестинедельный тур для двух человек по маршруту Лондон-Рейнская долина (через Бельгию), Швейцария — Франция, пожалуй, самый стандартный для того времени туристический маршрут стоил около 85 фунтов стерлингов, что составляло примерно двадцать процентов от дохода человека, зарабатывавшего 8 фунтов стерлингов в неделю. Это была зарплата преуспевающего государственного служащего{135}, в то время как для высокооплачиваемого квалифицированного британского рабочего такая сумма равнялась ¾ годового дохода. Очевидно, что железнодорожные компании, гостиницы и путеводители предназначались для неприхотливых туристов среднего класса. Эти туристы, безусловно, принадлежали к числу тех, кто мог пожаловаться, что цены на немеблированный домик в Ницце выросли в период 1858–1876 гг. с 64 до 100 фунтов стерлингов в год, а оплата прислуги — с 8—10 фунтов стерлингов до невероятно высокой — 24–30 фунтов стерлингов в год{136}. Но одновременно это были туристы, которые просто-напросто могли себе позволить заплатить эти деньги.
Можно ли на основании сказанного сделать вывод, что мир 70-х представлял из себя сплошной поток мигрирующих, переезжающих с места на место и путешествующих людей? Увлекаясь, можно забыть о том, что большинство из них работали на земле и оставались жить и умирать там, где они родились, а число переезжавших было не больше, чем в доиндустриальную эпоху. Большинство людей в мире следовали примеру французов, 88 % которых в 1861 году остались жить в месте своего рождения, например, в департаменте Ло — 97 % населения, а не примеру мигрирующих народностей{137}. И все же люди покидали обжитые места, привыкали к нормам жизни, которые были невозможны для их отцов и о которых они даже не подозревали. К концу рассматриваемого периода иммигранты составляли количественное большинство не только в таких странах, как Австралия и в городах, подобных Нью-Йорку и Чикаго, но и в Стокгольме, Христиании (современный Осло), Будапеште, Берлине, Риме (от 55 до 65 %), Париже и Вене (около 65 %){138} Большие города и новые промышленные районы были подобны магнитам, притягивающим людей. Какая жизнь их там ожидала?