Она потерпела неудачу, универсально, быстро и — хотя это не осознавалось в течение нескольких лет политическими эмигрантами — окончательно. Впредь не имелось предпосылок для какой-либо общей социальной революции такого вида, как в 1848 году в «развитых» странах мира. Центр притяжения таких социальных революционных движений и, следовательно, социалистических и коммунистических режимов двадцатого столетия должен был сместиться в дальние и отсталые регионы, хотя в период, о котором повествует эта книга, движения такого рода оставались эпизодическими, архаичными и сами по себе «слаборазвитыми». Внезапное, обширное и явно безграничное расширение мировой капиталистической экономики обеспечило политические альтернативы в «развитых» странах. (Английская) промышленная революция поглотила (французскую) политическую революцию.
История нашего периода является поэтому кривобокой. Это прежде всего вытекает из массового прогресса мировой экономики промышленного капитализма, из социального порядка, который она представила, идей и вер, которые, казалось, узаконили и ратифицировали ее: в разуме, науке, прогрессе и либерализме. Это эра буржуа-триумфатора, хотя европейская буржуазия все еще колебалась с согласием на общественное политическое правление. В такой и, возможно, только в такой степени век революции не умер. Средние классы Европы были испуганы и остались боящимися людей: «демократия», как все еще полагали, была уверенной и быстродействующей прелюдией к «социализму». Люди, которые официально олицетворяли дело победоносного буржуазного порядка в момент его триумфа, были глубоко реакционной знатью из Пруссии, подобием императора во Франции и рядом аристократических землевладельцев в Англии. Страх перед революцией был реальным, принципиальная ненадежность, на которую это указывало, глубоко укоренившейся. В самом конце нашего периода единственным примером революции в развитой стране было почти локальное и недолгое восстание в Париже, приведшее к большему кровопролитию, чем что-либо еще в 1848 году, и поток возбужденных дипломатических посланий. Все же к этому времени правители развитых государств Европы, с большим или меньшим нежеланием, начинали признавать не только то, что «демократия», то есть парламентская конституция, основанная на широком избирательном праве, была неизбежной, но также и то, что это было бы вероятной, но политически безопасной неприятностью. Это открытие уже давно было сделано правителями Соединенных Штатов.
Годы с 1848 до середины 1870-х не были поэтому периодом, вдохновляющим читателей, которые наслаждаются зрелищем драмы и героизма в обычном смысле. Войны этого периода — а он видел значительно большее число войн, чем предшествующие тридцатые или следовавшие за ними сороковые, — были либо краткими военными акциями, решенными посредством технологического и организационного преимущества (подобно большинству европейских кампаний за границей и быстродействующим и решающим войнам, посредством которых между 1864 и 1871 годами была основана Немецкая империя); либо неуправляемой резней, во время которой даже патриотизм враждующих стран с удовольствием отказывался останавливаться, типа Крымской войны 1854–1856 годов. Самая большая из всех войн этого периода, гражданская война в Америке, была выиграна, по последним анализам, благодаря экономической мощи и большим запасам ресурсов. Проигравший Юг имел лучшую армию и лучших генералов. Случайные примеры романтичного и красочного героизма выделялись, подобно Гарибальди с его развевающимися локонами и красной рубашкой, своей большой редкостью. Не было много драмы в политике, где критерием успеха по определению Уолтера Бэгхота, было владение «общим мнением и необычными способностями». Наполеон III явно находил плащ своего великого дяди Наполеона Первого неудобным для ношения. Линкольн и Бисмарк, чьи общественные образы извлекали выгоду благодаря монументальности их лиц и красоте их речей, были действительно великими людьми, но их фактические достижения были побеждены их талантами как политических деятелей и дипломатов, подобно Кавуру в Италии, который во всем испытывал недостаток того, что мы теперь расцениваем как их обаяние.
Наиболее очевидной драмой этого периода была экономическая и технологическая: железо, льющееся в миллионах тонн по всему миру, змеящееся в лентах железных дорог по всем континентам, подводные кабели через Атлантику, строительство Суэцкого канала, большие города вроде Чикаго, уничтожающие девственные почвы американского Среднего Запада, огромные потоки мигрантов. Это была драма европейской и северо-американской мощи, положившая мир к своим ногам. Но те, кто эксплуатировал этот побежденный мир, были, если мы исключим небольшое число авантюристов и первопроходцев, трезвыми людьми в трезвой одежде, распространяющими респектабельность и чувство расового превосходства вместе с газопроводами, железнодорожными линиями и ссудами.
Это была драма прогресса — ключевого слова века: обширного, просвещенного, самоуверенного, самодовольного, но более всего — неизбежного. Едва ли кто из людей, облеченных властью и влиянием, надеялся дольше сдерживать его во всех событиях западного мира. Только небольшое число мыслителей и возможно несколько большее число интуитивных критиков предсказали, что его неизбежное развитие произвело бы мир, очень отличный от того, к которому он, казалось, вел: возможно, совершенно ему противоположный. Ни один из них — даже Маркс, который предвидел социальную революцию в 1848 году и в течение десятилетия после него — не ожидал немедленного возврата. Его ожидания, в 1860-х годах, были рассчитаны даже на более долгий срок.
Драма прогресса — это метафора. Но для двух видов людей она была буквальной действительностью. Для миллионов бедных, переезжавших в Новый мир, часто через границы и океаны, это означало катастрофическое изменение жизни. Для народов мира вне капитализма, которые были схвачены и сотрясены им, это означало выбор между обреченным сопротивлением в границах их древних традиций и образов действия, и травматическим процессом захвата оружия Запада и обращением его против завоевателей из своего понимания и управления прогрессом. Мир третьей четверти девятнадцатого столетия был одновременно и победителем и жертвой. Его драма была бедственной не для первого, но прежде всего для последнего.
Историк не может быть объективным относительно того периода, который является предметом его исследования. Этим он отличается (к его интеллектуальному преимуществу) от большинства типичных идеологов, которые полагали, что прогресс технологии, «положительная наука» и общество сделали возможным рассматривать их настоящее с несоответствующей беспристрастностью ученого-естествоиспытателя, чьи методы, как они сами полагали, понимались ошибочно. Автор этой книги не может скрывать некоторого отвращения, возможно, явного презрения к веку, с которым он имеет дело, хотя и выражает восторг по поводу его колоссальных материальных достижений, прилагая усилия понять даже то, что не любит. Он не разделяет ностальгической тоски по уверенности, самонадеянности буржуазного мира середины девятнадцатого столетия, который соблазняет многих, кто оглядывается на него из охваченного кризисом западного мира столетием позже. Его симпатии вместе с теми, кого немногие слушали столетие назад. В любом случае уверенность и самонадеянность ошибались. Буржуазный триумф был кратким и непостоянным. В тот самый момент, когда он казался завершенным, он оказался не монолитным, а был полон трещин. В начале 1870-х годов экономическая экспансия и либерализм казались непреодолимыми. К концу десятилетия они больше не были таковыми.
Этот поворотный пункт отмечает конец эры, с которой имеет дело данная книга. В отличие от революции 1848 года, которая формирует отправную точку, он не отмечен никакой удобной и универсальной датой. Если потребовалось бы выбрать такую дату, это был бы 1873 год, викторианский эквивалент крушения Уоллстрита 1929 года. Тогда началось то, что современный наблюдатель называет «наиболее любопытным и во многих отношениях беспрецедентным волнением и депрессией торговли, коммерции и промышленности», что современники назвали «Великой депрессией» и что обычно датируется 1873–1896 годами. «Ее наиболее примечательной особенностью [писал тот же самый наблюдатель] была ее универсальность; воздействие на нации, которые были вовлечены в войну, так же как и на те, которые поддерживали мир; те, которые имеют устойчивую валюту и те, которые имеют нестабильную валюту..; те, которые живут в системе свободного обмена предметами потребления и те, чьи обмены более или менее ограничены. Она была печальной в старых общинах подобно Англии и Германии, и такой же в Австралии, Южной Африке и Калифорнии, которые представляют собой новые; это было бедствие, чрезвычайно тяжелое, чтобы выдержать его подобно обитателям бесплодных Ньюфаундленда и Лабрадора и солнечных плодородных сахарных островов Ост- и Вест-Индии; и она не обогатила тех в мировых центрах обменов, чьи прибыли являются обычно самыми большими, когда бизнес больше всего колеблется и неуверен»{1}. Так писал выдающийся житель Северной Америки в том же самом году, в котором по инициативе Карла Маркса был основан рабочий и социалистический Интернационал. Депрессия начала новую эру и, может быть, поэтому должным образом поставила дату окончания старого исторического периода.
Часть перваяПРЕЛЮДИЯ РЕВОЛЮЦИИ
ГЛАВА 1«ВЕСНА НАРОДОВ»
Пожалуйста, читайте газеты очень внимательно — теперь они стоят того, чтобы читать их… Эта Революция изменит форму земли, и так это должно быть и нужно! Vive Republique!
Правда, если бы был моложе и богаче, чем я к сожалению есть сейчас, я эмигрировал бы сегодня в Америку. Не из трусости — временами мне лично могут причинять немного вреда, так же как и я могу причинять им — но из-за всепобеждающего отвращения к моральной гнили, которая, пользуясь фразой Шекспира, воняет до самых небес.