— Этот тип — прагматик. Кабы сценарист присвоил чужой замысел — стал бы он претендовать на первенство сейчас, коль речь идет о мотивах уголовного преступления!
— О мотивах… Господи, помилуй! — Самсон усмехнулся. — Кто-то из сценаристов убил режиссера, знающего о каком-то плагиате!
— Самсон, не придуряйся. Мне не интересны писательские претензии и дрязги. Однако вспомни скандал в среду — укус в сердце — Вика назвала меня. Прикрывая истинного «искусителя». Если она знала о таком секретном замысле…
— Моем!
— Хорошо, хорошо, передала твой. Кому? Выводы делай сам.
— Василевич — убийца?
— Назовем осторожнее — «любовник». А может, кто-то из его окружения.
— Этот идиот Вольнов?.. Покойница, если ты помнишь, предпочитала мужчин умных.
— Помню.
— И потом: за что убил-то?
«Вот именно: за что? Ни у кого нет мотива, только у мужа…» Я начал вслух:
— Если Ваня погиб как свидетель…
— А если наоборот? — перебил Самсон вкрадчиво. — Банкир расправляется с мальчиком, а потом вынужден убить мать.
— А трупы?
Белесый «рыбий» взгляд его враз обрел бессмысленное выражение.
— По плану, — продолжил я, жадно наблюдая, — их надо бы оставить в доме и свалить убийство на местную банду.
— Откуда ты знаешь?
— Про что?
— Про план… то есть про банду, — пробормотал Самсон завороженно; и я, по наитию, соврал в третий раз:
— От Виктории.
— Значит, она умела пользоваться….
Его жуткий шепот потряс меня.
— Чем? (Он молчал.) Компьютером?
Молчание.
— Ты, урод! — Я схватил его за плечи и принялся трясти. — Ты заложил план убийства в компьютер!
Он резво освободился и сиганул за кусты.
— Погоди! Иначе тебе придется сегодня же о своих планах «органам» поведать. Стой, говорю! Каминская слышала, как ты разговаривал той воскресной ночью по телефону. Ты позвонил мне и сказал: «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти»?
15
После столь горячего (на грани истерики) диалога в кустах я жаждал встречи с Каминской, но не смог до нее дозвониться и, поразмыслив, отправился на «перекресток путей» — в бар клуба «Артистико», пустой в полдневный час. То есть кое-какие деятели забегали, принимали, но из «интересных» персонажей не проявился никто. Зато за полчаса, что я провел у стойки, удалось убедить архиосторожного Жоржа в безвредности моего следствия для его шкуры: героев дня — гангстеров, рэкетиров, киллеров, капиталистов, террористов и политиков — это приватное дело не касается. Пропал мой сын. Я чуть не вышиб слезу, но, оказалось, перестарался. «Киндэпинг? — испугался бармен, поднаторевший в криминальных мелодрамах. — Требуют выкуп?» — «Нет, нет, пропал вместе с матерью, подозреваю убийство из ревности». — «Серьезно? Не знал, что у тебя есть сын». — «Я и сам до понедельника не знал». — Мое чистосердечное признание смягчило чувствительное сердце вышибалы, и он достал из-под стойки телефон.
— Звони куда надо.
Позвонил — с прежним результатом.
— Тут Каминская сегодня не пролетала?
— Не было. И этих двоих — Вольнова с Райт — тоже не было.
— Жорж, расскажи мне про тот скандальчик с твоим боссом. Помнишь?
— Еще бы! Я их уж разнимать собрался. Дым коромыслом стоял, журналистка подлетает, аппарат просит, срочно приспичило.
— О чем говорила, помнишь?
— Не, как проклятый вертелся. Тут Вольнов стакан апельсинового сока просит, душно, и маску снял. Это его и погубило. Но ведь в маске не выпьешь? Гляжу, наш Зюзя (так мы хозяина между собой зовем) через всех лезет, я, понятно, переключился на него. Два виски, он с девочкой. А Каминская по телефону верещит, он ее с табурета сдвинул и виски в декольте пролил. — Жорж со смаком захохотал. — Она взвизгнула, за грудь схватилась: «Как вы смеете!» По-моему, он даже хотел извиниться (хватемши был, но не вдрызг), да не успел. Разворачивается Вольнов, сгребает босса за жилетку и говорит: «Вы что себе, козел, позволяете?» — Жорж опять заржал. — Нет, ты б слышал! Так вежливо, с таким, извини за выражение, достоинством: вы, козел… Главное, девчонку его смех разобрал.
— Чью девчонку?
— Хозяина. Из мюзикла. Ну, такое стерпеть при бабах. Потребовал извинения за «козла», а Вольнов: «Да пошел ты!» Я уже перегнулся через стойку разнимать, но Зюзя вдруг совсем протрезвел, отстранился и отрезал (тип, между нами, злопамятный): «Сильно, говорит, пожалеешь ты об этом инцин…денте!» А когда отошел, я Борису разъяснил, с кем он поимел дело.
— Что Вольнов?
— Ясно, не обрадовался. «Не узнал, зрительная память, — говорит, — слабая, частенько подводит».
— А журналистка?
— Ее уж след простыл.
— Жорж, ты знаешь режиссера Любавскую?
— Лично не знаком, но помню.
— А не помнишь, она подходила к Вольнову у стойки?
— Не, один был.
— Во сколько случился инцидент?
— Поздно уже… Ага, Борис сок допил и пошел переодеваться. Отплясали, значит, премии начали вручать.
— А, уже к первому часу шло.
— Вот «Мефисто» и достался Гофману, он вторую главную роль играл, но Борис — главнее. Мстительный мужик, моментом отреагировал. Вольнов жутко расстроился, я предложил выпить с горя. «Это идея, — говорит, — только не в вашем поганом заведении!»
— Ты с Гофманом знаком?
— А ты, что ль, нет? — Жорж подмигнул. — По-моему, с ним все знакомы.
— Я — нет.
— Я вообще на тебя удивляюсь, не киношный ты человек, одинокий ты… а ведь простой, не выпендриваешься.
— Спасибо. С кем Гофман в ту ночь был?
— С чертями-собратьями. Тоже Мефистофеля плясал.
— Как бы мне с ним связаться?
— Мое правило: никаких контактов с клиентами вне бара. — Жорж подумал. — Через Риту Райт, они ж в одном фильме снимались, в этом… не выговоришь.
— В «Страстотерпцах».
Прелестная перспектива!
«Новое русское кино» (обманчивое обозначение) вызывало во мне тошноту. «Новое» — голое (голые телеса), «русское» — два часа длящаяся истерика, пародия на минувшую «мировую скорбь», на чувство «вековой вины», на «сердешную» жалость-усталость. Но я это кино снимал ради хлеба насущного (то есть по большому счету права на критическую позу не имел) и изредка смотрел в ожидании — когда же минует нас «чаша сия»? — и ее лицо помнил. А вдруг не «пустота», а вдруг «огонь, мерцающий в сосуде»?
В общем, через час я сидел перед шелковой кушеткой, на которой полулежала восходящая звезда в просторной пижаме со звездно-полосатым рисунком американского флага. Заметив, как я таращусь на священные символы демократии, Рита пояснила:
— В Штатах приобрела, там все просто, без предрассудков.
— Америка не так уж примитивна, вот Голливуд, космополитическая пена, ваша то есть среда… она везде одинакова.
— Наша, Ник. — Рита блеснула белейшими, будто с рекламы, зубами. — Разве вы не наш?
Я поддался этой жемчужной улыбке и сказал в тон:
— Не ваш, но твой.
— Ты хотел меня видеть?
— Хотел.
— По делу?
— Просто хотел. Но есть и предлог.
— Давай сначала покончим с предлогом.
— Как мне связаться с Виктором Гофманом?
— Ноу проблем. — Рита взяла с низенького стеклянного столика шкатулку, порылась в ней, нашла визитку (там их целая колода — крошечные игральные карты). — Записывай телефон. Обойдешься без моих рекомендаций?
— Надеюсь.
— Зачем тебе Гофман? — потаенное лукавство послышалось в голосе.
— Если твой Борис не соврал и Вика не подходила к нему в клубе…
— Ой, вот уж не отрекся бы, наоборот! Он ужасно хотел сыграть возлюбленного Клеопатры. А с чего ты решил, что тайный претендент на роль — Гофман?
— Хватаюсь за соломинку. Судя по всему, у Вики были секретные дела или с Василевичем, или с кем-то другим. В клубе она, так сказать, подставила Вольнова, в ссоре с мужем — меня.
— У вас с ней что-то было?
— Много лет назад, в твоем возрасте.
— Загадочная женщина. Зачем кого-то подставлять?
— С мужем-то понятно, он засек такую эротическую мету…
— Какую? — живо заинтересовалась секс-бомба.
Я усмехнулся:
— Призрак поцелуя. Можно так сказать?
— Странно звучит, но кажется, я понимаю.
«Господи, да пошлейшее обстоятельство…» — сказал я Танюше. «Нет, Николай Васильевич, жутко».
— О чем задумался?
— Так вот, с мужем понятно, но в клубе…
— Действительно, зачем подставлять? — перебила Рита. — Пошла якобы в дамскую комнату.
— Конечно, сгодился бы любой безобидный предлог. Нет, она специально акцентирует наше внимание на Борисе.
— Но почему именно Гофман?
По прихотливой ассоциации вдруг вспомнились «бомжи» — Танюша в ало-зеленом из «секанд хенд» и богатый друг ее в ветхом «лупсердаке».
— Какие-то ряженые кругом мерещатся, — пробормотал я.
— Ты про Мефистофелей? — нечаянно уточнила наивная Гретхен подспудное движение моих мыслей. — Их было тринадцать, в том числе и Боря.
— Если б Вика состояла с ним в сговоре, он бы каждое ее слово подтвердил. А Гофман… просто всплыл как неожиданный и удачливый соперник Вольнова.
— По премии «Мефисто», — она рассмеялась волнующим смехом, — но не по жизни.
— То есть?
— Виктор иной ориентации, будь с ним поосторожнее. Ты кажешься неприступным, это возбуждает.
— Надеюсь, не мужчин, — пробормотал я рассеянно. — Теперь понятны ухмылочки Жоржа.
— Бармена? А что, он тоже…
— Да ну. Я у него про Гофмана расспрашивал.
М-да, «в нашем обезьяннике» — как выразился сценарист (кстати, «обезьяна» с персидского буквальный перевод — «отец блуда»). Сей лингвистический изыск я тут же, в качестве «умного человека», выложил прелестной даме.
— Какой ты умный! Ты изучал персидский?
— Нет, ты прелесть! Ничего я не изучал, окромя, кое-как, русского.
— Прелесть в обезьяннике?
— Ну, не обобщай, я же не про тебя. Ты ведь нормальной ориентации.
— Хочешь, докажу?
Меня как обожгло, опасный флирт вырвался из-под контроля.