Его торжественная уверенность позабавила меня, но детский этот проект заинтересовал, и уже по дороге в Москву я про него рассказал Вольнову. Проверить реакцию блестящего плейбоя.
— А я знаю, — охотно откликнулся он. — Оригинально, я б сам из нашего дурдома сбежал.
— Так в чем дело? Вы вдвоем с Ритой Райт по буеракам, конубрям и сугробам…
— Это зрелище! Нет, Танюша — единственная в своем роде, юродивая…
— Не выдумывайте!
— Ну, как сказать… отрекшаяся от мира. Я таких женщин встречал.
— А сознайтесь, вы же «коллекционер»: заманчиво соблазнить монашку.
— Не пробовал. Вы советуете?
Впору заподозрить тонкую иронию, но тут Вольнов заржал, как жеребец, то есть встал в подобающее себе стойло, и я успокоился.
— А серьезно, — продолжал он, — никто мне не нужен, кроме Риты.
— Отгулялись, значит?
— Четыре месяца, как на «Страстотерпцах» познакомились, боялся признаться, представляете? Как мальчишка, — говорил он доверчиво и искренне, и стало противно мне на себя за дешевенький свой цинизм. — Сначала взбесился из-за «Мефисто», а потом… сижу на бульваре, бродяга душу изливает, сижу и думаю: «На кой мне эта чертова премия сдалась, если у меня есть любовь? А есть ли? А вдруг опоздал?..» Бродягу бросил, в клуб примчался, ничего не помню — только ее лицо.
«Огонь, мерцающий в сосуде», — и мне вспомнилось.
— Она сразу согласилась, когда я тихо спросил: «Гретхен, будешь моей женой?» — а мне до сих пор не верится.
Понятно, эти дети («Актеры — вечные дети», — сказала Рита) боятся друг за друга, ревнуют, и говорит он мне «про это», чтобы предостеречь: не лезь — что и будет исполнено. Больше к пленительной звезде — ни ногой!
— Что ж, такой свежести чувств можно только позавидовать.
— И я раньше так думал: поздно, Бобик, поиздержался в дороге. Нет, Николай Васильевич, никогда не поздно. Ладно, с лирическим отступлением покончим. Как там наши дела?
— Вот о чем, Борис, хотелось с вами посоветоваться…
Я притормозил на «красный» у светофора, толпа ринулась на мостовую; две хохочущие девчонки, Лелины сверстницы, налетели на капот, вдруг засекли сквозь стекло самого Бориса Вольнова и обмерли от восторга. Боря обаятельно заулыбался, взмахнул загорелой рукой. Двинулись.
— Нелегко жить в атмосфере всеобщего обожания?
— Киноактеру оно необходимо как воздух. Так о чем вы хотели посоветоваться?
— Ваш друг Василевич способен на плагиат?
— На что? — удивился актер.
— Использовать чужой замысел для экранизации «Египетских ночей».
— Что значит чужой — пушкинский?
— Ну, некоторые ходы в кинематографическом исполнении: перенос действия в наши дни, чередование древних и современных сцен…
Вольнов перебил:
— Делов-то! Идея не нова и сама напрашивается. В театре Гамлет давно в джинсах ходит, и в кино классические камзолы в новенькие пиджаки перелицовывают. Вон и Любавский додумался.
— Я про обоих сценаристов и толкую.
— А! — сообразил Вольнов. — Но ведь они едва знакомы.
— В том-то и дело. Роковые совпадения в нашей ситуации, нехорошие.
Смуглое, смелое лицо омрачилось внезапной мыслью.
— Это намек, да? Сценаристов тайно соединило что-то… кто-то.
— Браво, Боря! Кто-то. Кто, по-вашему?
— По-моему, Васька никогда не упоминал про Викторию Павловну.
— Вы же сами заметили: тайное единение. Василевич что-то темнит, но я надеюсь его расколоть.
— Ну, не знаю… Во всяком случае, замысел он не крал, мы его вдвоем придумали.
— Вдвоем? — недоверчиво переспросил я.
— Я не глупее некоторых. — Борис явно обиделся. — А что Лев говорит?
— Сам придумал.
— Аристократы духа, а? Вообще, — добавил, поразмыслив, — и у актеров самолюбие бешеное.
— Расскажите, как это было, когда.
— Кажется, в марте. Я к нему заехал, на какую-то тусовку собирались… да, он читал Пушкина. Шедевр, говорит, можно слепить, ну, и я загорелся. Правда, все уже было: «Клеопатра» голливудская была, наши «Маленькие трагедии». Меня осенило: ремейк своего рода, заход сюда, на костюмные фильмы публика не так клюет.
— Ну, не скажите. Какие-нибудь «Парижские тайны»…
— То дешевка. А то — вечность, универсальность, эзотерическая загадка мистерий.
Во какие словечки секс-символ знает!
— В костюмных мало, как бы сказать… нерва, понимаете? А сакральные сцены можно как раз оставить по контрасту, для колорита, такая стилизация.
— Да вы профессионал!
— Не, двух слов связать не смогу. В общем, я свои соображения высказал и уехал, а он остался работать.
— И вас не удивило, что в воскресенье Любавский говорил, в сущности, о том же самом?
— Да ну, он правду сказал: идеи носятся в воздухе. Я уж забыл (вы сейчас напомнили) о том разговоре с Васькой, я ж не писатель. Какая разница — кто? Главное, кто деньги на фильм достал.
— И кто роль получил, правда?
— Точно! Но почему Лев про меня скрыл, это ж его реабилитирует.
— В смысле плагиата — да, но это такая мелочь по сравнению с убийством.
Вольнов аж отшатнулся, ударившись натренированным плечом об оконное стекло. По напряженным чертам заметно было, как совершается мыслительный процесс в не избалованной мыслями голове.
— Не сходится! — наконец заявил. — Стал бы Васька претендовать на первенство при таких обстоятельствах, он бы изо всех сил свою тайную связь с Любавской скрывал.
— Вы бы эту связь и обнажили.
— Я? Как?
— Как сейчас. Именно вы могли бы заметить любопытное сходство замыслов и обратить мое внимание на это. Василевич забежал вперед.
— Ну, это чересчур хитро для меня.
«Но не для сценариста», — уточнил я мысленно.
— Вы всерьез думаете, что Лев убийца?
— История до ужаса серьезная, Борис. Вот вы проговорились про вашу общую с ним забаву: коллекционирование женщин.
— Уж и пошутить нельзя? Все в прошлом, по молодости побесились и перебесились. Я, например, женюсь.
— А он?
— Разводится. Все как у людей.
— А из-за чего, не знаете?
— Конкретно — нет. Думаю, просто надоели друг другу. Она — «Марфа», как он обзывал.
— В каком смысле?
— В евангельском. Ну, курица, все для дома, для семьи.
— А, знаменитый эпизод в доме Лазаря. Значит, ему нужна была духовная Мария?
— Черт его знает. Лев — человек непростой, утонченный, модернист… или постмодернист, я всегда путаю. Словом, творит «под балдой».
— Марихуана? — воскликнул я.
Вольнов опасливо покосился.
— Кажется, я сбрендил… Чего вскинулись-то? Теперь в кипучей нашей буче кто пьет, кто извращается, кто колется.
— А вы?
— Не, пробовал — неинтересно. А вы?
— Не пробовал, но тоже неинтересно.
Мы слегка рассмеялись, я — напряженно, киноактер — беспечно и провозгласил дурашливо:
— Соитие с духом света! (Реплика, должно быть, из какой-то заумной пьесы.) А что вам интересно, Николай Васильевич?
— В данное время — кто убил Викторию и Ваню.
Чистое чело опять омрачилось.
— Итак, под какой же «балдой» творит сценарист?
— Только между нами. Кокаин.
— Вы отдаете себе отчет, под каким углом теперь просматривается преступление? Все странности, несообразности можно объяснить невменяемым состоянием убийцы.
Вольнов испугался:
— Только в процессе творчества! Что я, Ваську не знаю? По жизни не употребляет. Только в искусстве.
Как сказал я Кристине: «Главные действующие лица — люди искусства». И как бодро она подхватила: «Повышенная эмоциональность, экзальтации, галлюцинации… Я рассуждаю теоретически — о почве, на которой могло быть совершено преступление. Вы же не станете отрицать, что Виктория привлекала мужчин творческого типа?»
Голос Вольнова донесся сквозь гул мотора:
— Все равно не понимаю, за что сценаристу убивать режиссера.
— А мужчине — женщину?
— Пусть так. А вашего сына за что?
Заметив мой изумленный взгляд, актер выразительно почесал затылок — ну прямо жест тугодумного ковбоя (из серии «отличные ребята — плохие парни»).
— Кажется, я сегодня играю роль дурака.
— И у вас неплохо получается, — проворчал я беззлобно; в сущности, его простодушие было мне на руку. Вывод: никому в моем расследовании безоговорочно доверять нельзя, даже Танюше. Но и хранить тайну она мне не обещала, оправдал я ее. И вскоре в парных прелестных сумерках доставил ковбоя к его невесте. Притормозивши возле огромного дома с витриной спортивного магазинчика и аркой советского «большого стиля» — с желтыми статуями ученого с глобусом и циркулем в руках, устремленного в небеса, и шахтера в каске и маске, торопящегося в земную пропасть. Между статуями открыто-бесстыдно обнимались двое юношей, какие-то содомские клоуны в американских голубых комбинезонах. Секс-символ России прошел меж ними, как таран, пошевелив руками, — близнецы-братья разлетелись в разные стороны и, ударившись о постаменты, бессильно осели на тротуар.
21
Двор пуст, декорации уже в потемках, фонарь зеленеет в листве, неисправная лампочка в железной сетке над козырьком мигает — спецэффекты к драматической исповеди мужа наготове, — темный зев подъезда и окна темны. Начало двенадцатого, для интеллектуала, да еще угнетенного чувством вины, самое исповедальное время, небось скулит на груди у Кристины. Но сердце — измученное жарой и внутренним жаром сердце мое! — трепетало: проверь.
Прокрался на ощупь на второй этаж, позвонил. Шорох не за дверью, а за спиной, я развернулся и наткнулся руками на человека, вдавившегося в угол площадки.
— Самсон, ты?
Он оттолкнул мои руки, прошипев:
— Я собрался уходить.
— Куда? К месту захоронения?
— Шутить изволите?
— Следователь с тобой пошутит. Чего прячешься? Из окна меня увидел, а? Под фонарем?
— Я собрался уходить…
— Успеешь, сначала поговорим, или я немедленно отправляюсь в местное отделение.
Сценарист сдался, проникли в кабинет, вспыхнула настольная лампа, озаряя пестрые переплеты (Пушкинские — золотые буквы по темно-синему полю) и нас — до лиц, лица в щадящих светотенях плафончика; я слегка повернул его, высветив напротив срезанный подбородок и тонкие язвительные губы.