— В какой час?
— Я понимаю, что именно это вас интересует, но хочу передать свое состояние прострации…
— Выкладывайте все подробности.
— Так вот, открыла дверь на цепочку, Васятка прошмыгнул в прихожую. Передо мной — незнакомец лет под пятьдесят. Говорит: ваш котик так жалобно просился домой, что у меня сердце не выдержало. Ну, я поблагодарила за любезность…
— Вы сказали, что все знаете. В свете происшедшего вам не кажется эта любезность неуместной? Человек в расстроенных чувствах отвлекается на такие пустяки.
Компанейский котик вонзил когти в мое бедро, а хозяйка возмутилась:
— Помощь нашим «братьям меньшим» вы называете…
— Простите, я знаю Самсона — холодного, тяжелого эгоиста, у которого кошачьих «братьев» сроду не водилось.
— А бедная Кристина на что-то еще надеется, — отметила подружка с удовлетворением. — А вам не кажется, что вы предубеждены против человека неприятного, но невинного?
— Возможно, вы правы.
— Видите! С другой стороны: люди в стрессе способны на необычные поступки. Как сказал классик: «И милосердие порою стучится в их сердца».
— Это сказал дьявол. Еще раз повторю: возможно, вы правы. А дальше?
— Я объяснила незнакомцу, что потеряла чувство времени, а он сказал, взглянув на наручные часы, что уже одиннадцать.
— Он сказал?
— Внимание! — Валентина назидательно подняла палец. — Я машинально взглянула на свою «кукушку» — видели в прихожей? — Да, одиннадцать. Ручаюсь.
Я вышел в узкую, в тенях от кружевного абажурчика прихожую, сверил свои часы с этой самой «кукушкой» над зеркалом: минута в минуту. Итак, Самсон чист?
— После этого вы расстались с Любавским?
— Да.
— Фильм по телевизору еще шел?
— Кажется. Я не досмотрела, легла спать. Вообще я «сова», но тот день был для меня очень утомительный… — Валентина пустилась в пространное описание своих неврозов; я почти не слушал, выжидая удобный момент уйти… Куда? На Плющиху.
— Можно позвонить?
— Пожалуйста.
Безрезультатно. Как же пропала та чертова записка?
Наконец я вырвался на площадку, на которой в полной боевой готовности (бусы, браслеты, раскрашенное лицо) стояла Каминская. Взглянула изумленно, воскликнула как будто с раздражением:
— О, великий сыщик тут как тут!
Соседки расцеловались, точно год не виделись, причем Валентина назвала журналистку Клавой (уязвила — понятно, Кристина Каминская — шикарный псевдоним). Мы с ней уехали вместе на «перепутье дорог» — в «Артистико», где пасутся мои «клиенты» и даже «связной» к моим услугам.
— Никак не могу поймать Самсона, — завел я разговор в машине; она, против обыкновения, молчала; потом откликнулась сухо:
— Мы с ним больше не виделись.
— С каких пор?
— С понедельника, — последовал краткий, опять-таки сухой ответ. — А я еще жива.
— Думаю, нет причин для беспокойства. Во-первых, свидетельство вашей соседки исключает участие Самсона в убийстве Вани.
— Исключает? — переспросила она, взглянув искоса.
— А то нет?
— А во-вторых? — увернулась она от ответа.
— Трогать вас вообще нет смысла — Самсону уже известно о ваших показаниях.
— Да уж, вы постарались! — прошипела она с яростью, и мне стало ее жаль: неужели женщина всерьез надеялась завлечь Самсона в новые семейные сети?
— Кристина, я все устрою, скажу, что подловил вас, взял на-понт, сам догадался, вы почти ни при чем…
Она перебила столь же яростно:
— Он сказал, что возненавидел женщин, что я такая же стерва, как его жена, и также достойна смерти.
— Ничего себе! Когда сказал?
— Вчера по телефону.
— Ну, совсем одурел.
— Я ради него пошла… Остановите машину!
— На что пошли?
— Остановите машину!
— Да не впадайте вы в истерику.
— Никакой истерики, — сказал она спокойно. — На время скроюсь, подожду.
Я, как под гипнозом, притормозил (Манежная площадь, провинциальная публика дружно прет в модернизированное подземелье).
— Кого, чего подождете?
Журналистка выскочила и прошептала, нагнувшись к окошку:
— Пока вы не разоблачите убийцу.
И сгинула. Лишь чужой страх остался слабым, сквозь горючую гарь, ароматом дешевых духов. «Я ради него пошла…» — уговорила соседку подтвердить алиби с «кукушкой»? Как же они мне все надоели своей крутней и враньем!
26
— Тебя Гофман спрашивал, — сказал рассеянно Жорж в ответ на мое приветствие. И в питейном заведении нездоровый ажиотаж… Впрочем, тут же выяснилось: персонал по очереди бегает на кухню созерцать по «видаку» новенькую кассету — шоу «Мефисто», — уже подаренную хозяину Зюзе (занятное прозвище, небось, от глагола «назюзюкался»).
— Это очень интересно! — воскликнул я; бармен подхватил:
— Впечатляет! Четвертый раз крутим, копии делаем. Меня лично три раза засняли! Ник, я твой должник, век не забуду.
А я-то, кинооператор чертов, позабыл в горячке охоты про свои профессиональные обязанности. Между тем там может быть Вика — последний прижизненный промельк — и кто-нибудь еще…
— Жорж, одна копия мне, умоляю, заплачу!
— Да брось. Народ знает, кому обязан… — Вышибала сиял. — По «ящику» провернут, правда? Особенно удачно я вышел в профиль, с бутылкой кальвадоса…
Жоржу не удалось развить животрепещущую тему; он вдруг скорчил якобы безразличную рожу и шепнул страшным шепотом:
— Вон Викто́р.
Мы сели с лауреатом «Мефисто» за тот же столик в стеклянном углу, отделенном прозрачной преградой от гама и мельтешенья переулка.
— Что скажете?
Гофман глотнул кофе, поперхнулся и закашлялся. Внезапно побледнел и замер, закатив глаза.
— Что с вами?
— Душно, — произнес глухо. — Нехорошо.
— Чем я могу помочь?
— Нет, нет, все в порядке.
— Вы меня искали?
— Просто интересовался ходом следствия.
— Уже не интересуетесь?
— Интересуюсь. Как оно идет? — спросил он вяло.
— Бодро. Вы видели кассету с вручением «Мефисто»?
— Ага, мне еще вчера Зюзя подарил. А вы?
— Еще нет.
Некое глубинное возбуждение его (по контрасту с внешней усталой томностью) как будто возрастало и передавалось мне. Гофман встрепенулся и зашептал:
— Я ничего не знаю и не имею никакого отношения к убийству.
— Да я особо и не сомневался.
— То есть даже на это вы не считаете меня способным? — перебил киноактер язвительно и продолжал нести околесицу, в чем-то оправдываясь: — Я выучил роль жертвенного любовника из любви к искусству, к Пушкину, с Любавскими знаком не был, не подозревал, что у Василевича виды на Вольнова, в интригах насчет приза не участвовал…
— Да кто вас подозревает в интригах? Вольнов?
— Что вы, нет!
— Вы как будто боитесь чего-то?
— Нет, нет!
Гофман провел изящной рукой в кружевной манжете по бледному лбу, и уловился взгляд его, зоркий, настойчивый. Тотчас в изнеможении откинулся на спинку стула и прикрыл веки. Под влиянием бессознательного импульса я спросил:
— Вы принимаете наркотики?
Красивые, с влажной поволокой, глаза широко распахнулись.
— Как вы догадались?
— Слишком внезапны у вас переходы от возбуждения к упадку.
После паузы он сказал:
— Иногда.
— Кокаин? — так же инстинктивно продолжал я допрос.
— Откуда вы…
— Просто предположил, богемное снадобье, артистическое, еще декаденты баловались. — Я помолчал; меньше всего меня занимали тайные пристрастия этого извращенца, но совпадения настораживают… на «почве искусства», так сказать. — Вы Василевича хорошо знаете?
— Нет… почти нет. А что?
— Просто услыхал от одного мальчика, что он спонсоров для «Египетских ночей» ищет… А что?
— Мальчик тоже кокаинист?
— Замолчите!
— Зачем вам это?
Он ответил сразу, убежденно:
— Из отвращения.
— К кому, к чему?
— К себе. Не приходилось испытывать подобное чувство?
Я поразился: ишь ты, Карлыч сложная какая личность!
— До степени саморазрушения… нет, не приходилось.
Он спросил, не поднимая глаз:
— Там у Любавских за городом, я слышал, какая-то юродивая живет, да?
— Никакая она не… а от кого вы слышали?
— Кто-то сказал… не помню, столько народу каждый день вижу.
— Зачем она вам нужна?
— Ни за чем… так, интересно.
— Меня не оставляет ощущение, Виктор, что вы кого-то боитесь.
— Просто задумался.
И я задумался — пусть насекомое покружит вокруг зажженного мною (нет, не мною — кем?) огонька страха и возбуждения… Зримая ассоциация, навеянная жирной мухой, лениво летающей над высокой вазочкой с бумажными салфетками. Машинально я взял одну и своим «паркером» принялся, вспоминая, набрасывать рисунок того самого насекомого. Продолговатый овал, округлые задние лапки расположены далеко друг от друга, на спинке полоски в виде буквы «Т»…
— Вам это ничего не напоминает?
Я протянул салфетку, он схватил, вгляделся.
— Жучок какой-то… — протянул вопросительно. — А что?
— Это загадочное насекомое изображено на одной записке… — начал я, но Карлыч вновь отключился («ломка» у него, что ли?), глядя куда-то, словно сквозь меня.
Я обернулся: за столиком у входа в ночной зал (полукружья арок еще задернуты малиновыми портьерами) усаживались два деловых джентльмена в стальных «тройках» и сценарист Василевич в излюбленном серебристом костюме; все с дымящимися сигарами. И пронзило меня ощущение, будто нахожусь я в мире враждебном, где куда ни ткнись — опасность, жуть, тайна. Такая уж атмосферка в «Артистико»-«Мефистико».
— Мне пора, — пробормотал киноактер, — у меня встреча.
Энергичную длань почувствовал я на своем левом плече, машинально стряхнул, повернул голову: Вольнов с двумя банками апельсинового сока — здоровый, свежий, благоухающий беззаботной глупой улыбкой.
— Гуддэй! Не помешаю?
Я даже не успел ответить «присоединяйтесь» — мимо пролетел бледным призраком Гофман… Ладно, попозже с ним разберусь.